И вот Америка послала дополнительные войска, чтобы помочь иракцам обеспечивать безопасность населения, обезвреживать террористов, повстанцев и боевиков, провоцирующих межобщинные столкновения, и держать столицу страны под контролем. Последние из этих подкреплений прибыли в Ирак ранее в нынешнем месяце, и с этого началась «большая волна» в полном объеме… Это наступление еще только начинается, но мы уже видим обнадеживающие признаки.
5 июня в 10.55 вечера «хамви» стоимостью 150 тысяч долларов с пятью солдатами внутри съехал с дороги в канализационную траншею, перевернулся и затонул.
Это произошло в Камалии, где открытые и ничем не обложенные траншеи тянулись вдоль каждой улицы и проходили перед каждым домом. В какой-то момент после начала войны Соединенные Штаты, решив продемонстрировать добрые намерения и исправить положение, выделили на канализацию в Камалии 30 миллионов долларов. Это был амбициозный проект с участием турецких и иракских субподрядчиков — проект, который до приезда Козларича из-за коррупции и некомпетентности полностью застопорился. Козларичу поручили возродить проект, и он, верный себе, взялся за дело с энтузиазмом. Да, крупным военачальникам былых времен не приходилось заниматься канализацией, но что из того? Козларич ею занялся, и в середине мая, встретившись с несколькими руководителями Камалии, он твердо заявил о своем желании добиться успеха. «Я знаю, — сказал он, — что примерно половина рабочих, занятых на обустройстве канализации, — боевики, и у них есть выбор. Они могут работать либо на меня, либо против меня. Если они будут работать против меня, я их арестую. Если они будут саботировать проект, заниматься вредительством, я их выслежу и уничтожу».
Сказано было весомо, и работы возобновились. 5 июня, однако, они были далеки от завершения, и поэтому, когда с КАП выехала колонна с потушенными фарами на секретную встречу с информатором, траншеи были полны до краев.
— Правее держи! Правее! — крикнул на повороте один из солдат, ехавших в последнем «хамви», водителю, который возился с очками ночного видения. Но было поздно.
«Хамви» начал соскальзывать в траншею. Потом перевернулся. Потом затонул. Потом начал наполняться содержимым траншеи.
Четверо солдат сумели открыть дверь и вылезли из траншеи сравнительно сухими, но стрелок застрял внутри. «Он вопил», — вспоминал позднее старший сержант Артур Энрикес, и если у него были какие-то колебания, то лишь потому, что «не хотелось прыгать в эту жижу».
И?..
«Я прыгнул в эту жижу».
Он залез в отделение экипажа, где стрелку, который все никак не мог высвободиться из ремней подвесного сиденья, прибывавшее содержимое траншеи уже заливало голову. Энрикес обхватил его одной рукой и задрал ему голову выше, а другой начал перерезать ремни. Когда он с ними справился и начал снимать со стрелка бронежилет, они оба уже были почти погружены. Когда стащил бронежилет, оба были погружены полностью. Глаза Энрикеса были зажмурены. Он не знал, сколько сможет продержаться не дыша. Он нащупал талию стрелка и потянул, но все было скользкое. Попробовал еще раз. Подтолкнул стрелка к двери. Тянул, и скользил, и тянул, и наконец они выбрались за дверь, из машины, из жижи, на берег траншеи, и так начался для батальона 2-16 этот месяц «обнадеживающих признаков» — начался с двух солдат, обтирающих вонючую жижу с ушей и глаз, выплевывающих неочищенные иракские стоки.
6 июня в 10.49 утра, когда в колонну, ехавшую на КАП Камалия, был выпущен СФЗ, двадцатипятилетний рядовой первого класса Шон Гайдос стал в батальоне вторым погибшим. Вскоре после этого, когда тело Гайдоса уже отправили на родину к горюющей матери, сказавшей: «Я очень горда своим сыном — он делал то, что хотел делать и считал правильным», четверо других солдат из той колонны записывали свои воспоминания о случившемся для официального отчета о его смерти. Козларич у себя в кабинете внимательно все это читал, готовясь ко второй своей речи на поминальной церемонии.
Из показаний лейтенанта Мэтью Карделлино, данных под присягой: «По поводу атаки на мой взвод посредством СВУ в 10.49 6 июня 2007 года, в результате которой рядовой первого класса Шон Гайдос был убит, а капрал Джеффри Баркдалл и рядовой второго класса Джордан Бракетт ранены, сообщаю: взвод ехал в северном направлении по маршруту „Плутон“ к КАП Бушмастер, чтобы доставить генератор и двух механиков и вернуть подбитое транспортное средство».
Из показаний сержанта первого класса Джея Хауэлла, данных под присягой: «Мы один раз уже проехали это место за несколько минут до атаки, но нам было приказано вернуться на ПОБ Рустамия за двумя механиками. Когда мы проезжали это место вторично, по головной машине, которой командовал капрал Баркдалл, был нанесен удар с помощью СВУ».
Из показаний капрала Джеффри Баркдалла, данных под присягой: «Я командовал машиной во время атаки на нас, но плохо помню случившееся, потому что, когда в машину попал СФЗ, я несколько минут пролежал без сознания, плюс у меня была потеря памяти о событиях того дня. Я помню, что, когда в нас попал снаряд, я потом очнулся и не знал, что делать, поэтому поступал как мой водитель: если он пользовался рацией, я тоже пользовался, когда он стал проверять, что со стрелком, я тоже стал проверять. После этого я увидел, что мотор машины загорелся, и увидел, что водитель вылезает из машины, поэтому я тоже вылез».
Сержант Хауэлл: «Капрал Баркдалл сказал по рации лейтенанту Карделлино, что попало по стрелку и у нас есть еще раненые».
Лейтенант Карделлино: «По рации мне доложили, что есть раненые, но вначале было неясно, кто именно. Я и мой водитель покинули машину и побежали к подбитой машине, там я дал первые распоряжения о мерах безопасности и заглянул в машину, чтобы увидеть повреждения и раненых. Я увидел, что рядовой первого класса Гайдос обмяк в своем подвесном сиденье, потерял сознание и у него идет кровь. С ходу непонятно было, стоял он или сидел в момент атаки. Затем я ощутил вкус и запах маслянистого дыма и увидел, что моторный отсек загорелся. Рядовой второго класса Бракетт и мой водитель рядовой второго класса Гомес взяли огнетушители и попытались потушить огонь. В этот момент я увидел старшего сержанта Джона Джоунза, он подбежал к нам сзади с огнетушителем и помог справиться с огнем. Я громко позвал санитара — специалиста Уолдена».
Из показаний специалиста Уильяма Уолдена, данных под присягой: «Мы ехали маршрутом „Плутон“, и раздался громкий взрыв. Я посмотрел в лобовое стекло и увидел огромное черное облако, окруженное серым дымом. Я услышал по рации: „Тут всё в крови“ — и услышал чей-то стон в той машине. Мы подъехали к головной машине, я схватил свою сумку первой помощи и побежал туда, там я увидел капрала Баркдалла с кровью на лице и левой руке. Он сказал мне, что о нем не надо беспокоиться и что надо заняться рядовым первого класса Гайдосом, что Гайдос без сознания. Я побежал к правой задней двери головной машины, дверь висела. Я вошел внутрь, крикнул Гайдосу, чтобы он выходил, потом спросил, как он себя чувствует. Я увидел, что у него из носа и рта идет кровь».
Сержант Хауэлл: «Когда рядового первого класса Гайдоса вынесли из машины, специалист Уолден начал обрабатывать раны в его голове, а я заметил у него большое пятно крови в районе паха. Я разрезал его штаны, чтобы посмотреть, не задета ли бедренная артерия».
Специалист Уолден: «Пока он это делал, я снял с него бронежилет, чтобы проверить, нет ли ранений в грудь, которые могли вызвать кровотечение изо рта и носа. Я увидел две раны на шее справа, кровь из них не шла. Я снял с него каску, на его форму упал кусочек мозгового вещества, и я увидел, что глаза у него выпучены и кровь идет также из ушей. На правой стороне головы была рана размером с 25-центовую монету. Из раны выступало вещество головного мозга. У Гайдоса было агональное дыхание, был пульс на лучевой артерии. Я посадил его, чтобы кровь не препятствовала дыханию, и попробовал вслепую очистить глотку пальцем, но вышли только сгустки крови и свежая кровь. Я перебинтовал раны на его голове и шее».
Сержант Хауэлл: «Я спросил специалиста Уолдена, готов ли он нести его, он ответил „да“, и мы положили Гайдоса в машину лейтенанта, которая была ближе всех…»
Специалист Уолден: «Я начал сердечно-легочную реанимацию. Дважды пробовал делать искусственное дыхание, но воздух не входил…»
Лейтенант Карделлино: «…и три наши машины направились на северо-запад к ПОБ Лойялти, где мы доставили его в медпункт. Вскоре после этого мне сообщили, что он умер. Конец показаний».
Сержант Хауэлл: «Конец показаний».
Специалист Уолден: «Конец показаний».
Капрал Баркдалл: «Это все, что я могу вспомнить об инциденте. Конец показаний».
«Утром 6 июня 2007 года рейнджер Гайдос добровольно вызвался заменить одного из своих раненых братьев по оружию и занял место стрелка на головной машине колонны, которая должна была доставить генератор и прочее на КАП Бушмастер в Камалию, — написал Козларич, готовясь к выступлению на поминальной службе. — У Супер Джи, как я его называл, всегда было наготове доброе слово, он ко всему, когда бы я ни имел с ним дело, подходил позитивно. Мы никогда его не забудем».
8 июня в районе под названием Аль-Амин сработало СВУ, и не успел рассеяться дым, как старший сержант Фрэнк Гитц — тот самый, кто перед отправкой из Форт-Райли говорил про «темный угол», — уже гнался за человеком, который сразу после взрыва вышел из ближнего дома посмотреть на атакованный «хамви».
— Он вбежал обратно в дом, бросился на ковер, встал на колени и начал молиться, — вспоминал потом Гитц. Он сидел на своей койке, сложив руки, опустив глаза, и, сильно переживая, но вполголоса, чтобы не услышали солдаты, рассказывал: — И тут я из злости, наверно, — не знаю, он или другой кто-то нажал на кнопку, — подбегаю к нему, хватаю и хочу бросить на пол, а он сопротивляется. Пытается со мной бороться. Помню, я ударил его по лицу, он закричал и как-то обмяк, я его повалил на живот, и тут подбежал Купер [санитар], поставил колено ему на спину и стал держать его руки, и я услышал, Купер кричит: «Похоже, ты челюсть ему, на хер, сломал!» А я ему просто: «Ну и хер с ним» — и бегу обратно на улицу.
На улице, вспоминал он дальше, в солдат стали стрелять с крыш.
— Я услышал выстрелы, и так само собой вышло, что я просто взял, поднял автомат и открыл огонь, и, помню, я увидел, как у одного там — странно это выглядело — как будто розовое облачко из головы вылетело сзади после моего выстрела, и я подумал: «Отлично. Один готов».
Он вспоминал, что посмотрел на стрелка по имени Лукас Сассман, который находился в турели «хамви» и вел ответный огонь.
— Я увидел, как его голова откинулась назад. И он оставался в турели, вот что меня удивило, но я ничего особенного про это не подумал, бегом назад и опять стал стрелять, и, когда я повернулся посмотреть на машину, его в турели уже не было.
Он вспоминал, что побежал к «хамви» Сассмана.
— Сассман лежал посреди машины, я спросил: «Что с ним?» — и мне ответили: «Ранило его, ранило».
Он вспоминал, что бросился под огнем к другому «хамви», к тому, по которому ударил снаряд, в той машине находился солдат Джошуа Этчли. Этчли был в Ираке уже второй раз. В первый срок он был поваром и вернулся домой с желанием послужить в пехоте.
— Я прямо к Этчли, потому что вижу, он весь в крови, молчит, просто сидит и все, я к нему подхожу и спрашиваю: «В чем дело, друг, что с тобой?» А он просто посмотрел на меня и говорит: «Они мне глаз, на хер, выбили». Я еще не знал тогда, что он и правда потерял глаз, поэтому говорю: «Ничего, все у тебя будет хорошо, все будет хорошо».
Он вспоминал, что рядом с Этчли неподвижно лежал солдат по имени Джонсон.
— Я подумал, что Джонсон убит, что его уже нет в живых, поэтому сосредоточился на Этчли и тут вдруг слышу: Джонсон застонал. И я тут, значит: «Да он живой, мать твою!», подхожу, он лежит на боку, рука под него подсунута, и я поэтому понятия не имел, что ему оторвало кисть, я ему говорю: «Джонсон, как ты? Скажи что-нибудь», и тут он вытаскивает руку, вижу — кисти нет совсем, только обрывки кожи и куски кости, но крови не было. И я, помню, подумал: «Надо же, нет крови, все напрочь оторвало, а крови нет», и я ему говорю, что, мол, все будет в порядке, а он повторяет и повторяет: «Сержант, я кисть потерял, я, на хер, кисть потерял».
Он вспоминал, что переключил внимание на другого солдата.
— Я его спрашиваю: «Ланкастер, что у тебя?», а он говорит: «Меня в руку ранило», повторяет и повторяет. Я ему: «Сильно, нет?», а он мне: «Не знаю, но кровь вовсю идет», он поднял руку, и кровь так и полилась.
Он вспоминал, что крикнул, чтобы кто-нибудь наложил Ланкастеру жгут, и переключился на другого солдата, на Кэмбла.
— Кэмбл, помню, все ходил там, вопил и рта не закрывал, потому что ему в губы осколки попали. Помню, я заорал на него, чтобы он заткнулся на хер.
Он вспоминал, кроме этого, новую стрельбу по ним, их ответный огонь, то, что в общей сложности он убил четверых, то, что он потом побывал в госпитале и ему сообщили, что Сассман в критическом состоянии из-за ранения в голову, что Джонсон потерял правую кисть, а Этчли — левый глаз.
— И вот какая штука странная, — сказал Гитц, вспомнив со слезами на глазах еще кое-что. — Утром перед тем, как нам выезжать, Джонсон забыл в машине очки ночного видения, и я с него за это снял стружку. Отжимания заставил делать, упражнения для пресса и все такое. Минут тридцать прямо на дороге, в пыли. А потом до того, как их эвакуировали в госпиталь, меня к ним пустили — и Джонсон на меня посмотрел и сказал, что любит меня.
9 июня в Федалии Гитц убил еще семерых. Может быть, больше. Вероятно, больше. «Минимум семерых» — так он сказал; в этих числах июня, когда первоначальная ясность задачи все сильнее затуманивалась разнообразными «может быть» и «вероятно», точный счет вести уже было трудно.
— Бой выдался — жарче не бывает, — сказал капитан Рикки Тейлор, командир первой роты. — Там все напрочь вышло из-под контроля.
Федалия была самым непонятным и пугающим участком их зоны ответственности, скоплением буйволоводческих хозяйств и лачуг переселенцев, участком так нечетко определенным, что даже на кристально ясных в целом спутниковых фотографиях он выглядел смутным и размазанным, как будто охваченным своей локальной песчаной бурей. Солдаты отправились туда после наступления темноты, потому что был получен сигнал от информатора, с которым они взаимодействовали: такой способ проникнуть в чужую, неведомую среду представлялся наилучшим.
— Его кличка была Бэтмен, — сказал Тейлор. — Семнадцать лет было мальчишке. Отличный был парень.
Потому, может быть, — потому, вероятно, — что семнадцатилетний Бэтмен был информатором, он не дожил не только до восемнадцати, но даже до июля. Его пытали, а потом убили — предположительно боевики. Но 9 июня он с энтузиазмом направил колонну из восьми машин, где ехали сорок два военных, в глубь Федалии на охоту за двумя лидерами Джаиш-аль-Махди, которых он, по его словам, возможно, сумеет идентифицировать.
Этого ему сделать не удалось. Но когда колонна медленно двигалась по маршруту «Томаты», разведка перехватила разговор, из которого следовало, что эти два человека, возможно, находятся в одном здании поблизости, где базируются местные сторонники Муктады аль-Садра, радикального религиозного деятеля, одного из самых влиятельных иракских шиитов. Около здания стояла примерно дюжина мужчин. Гитц вышел из машины поговорить с ними, вместе с ним вышли семеро солдат. Иракцы начали двигаться. Гитц потребовал, чтобы они остановились. Они продолжали двигаться. «И тут — пу! — выстрел», — сказал Тейлор, и миг спустя, когда в солдат начали стрелять со всех сторон, «начался самый настоящий ад».
Гитц и другие загнали дюжину иракцев в мечеть. Судя по надписи внутри, на самом деле это была не мечеть, а штаб-квартира Джаиш-аль-Махди в Федалии, и, может быть, это и правда было так. Вероятно. А может быть, это просто была мечеть с надписью внутри, и через нее сейчас бежала группа людей; на заднем дворе к стене была прислонена лестница, двое по ней полезли. Гитц открыл огонь. Тот, кто уже был наверху, свалился по ту сторону стены — без сомнения, мертвый. Он дал еще одну очередь. Теперь упал тот, кто долез до середины. Гитц подошел, потрогал его ногой, чтобы убедиться, что он мертвый, потом вернулся на улицу, где продолжалась стрельба, и в следующие полчаса он и другие солдаты бог знает сколько раз были на волосок от смерти. Взрывались гранаты. Взрывались минометные мины. Со свистом прилетела реактивная граната, попала в «хамви», он загорелся. Солдаты, у каждого из которых было как минимум 240 патронов, расстреляли их столько, что боялись остаться без боеприпасов. Палили по дверям, окнам, крышам. Палили по всем теням, которые, как им казалось, обстреливали их. Прибежали другие солдаты других взводов, и у них тоже стали кончаться боеприпасы.
— Сумасшедший был вечерок, — сказал Тейлор.
Конечный итог: один солдат легко ранен, тридцать пять иракцев убиты, в том числе минимум семеро на счету Гитца.
— Парни были распалены. Страшно распалены, — сказал Тейлор. — Мечта пехотинца: сблизиться с врагом и уничтожить.
Может быть, так оно и было. Может быть, такова была мечта пехотинца.
Но вот что сказал Гитц, сильно переживая, думая о Сассмане, Этчли, Джонсоне, Ланкастере, Кэмбле и о том, что он и его солдаты поехали в Федалию поймать двоих иракцев, а в результате убили тридцать пять человек:
— Есть тонкая грань между тем, что для нас приемлемо, и тем, что неприемлемо. Тонкая грань. Если ты командуешь людьми, тебе положено знать, где остановиться. Но как я могу это знать? Нас что, армия учит контролировать свои эмоции? Нас что, армия учит, как поступать, когда рядом друг истекает кровью?
Может быть.
Вероятно.
— Нет.
11 июня погиб еще один солдат. Этот день стал для батальона тяжелейшим к тому моменту: по колоннам выпускали СФЗ или открывали огонь девять раз. Один СФЗ был спрятан во дворе мечети около дороги под названием «Внутренняя берма», и тот, кто нажал кнопку, метил непосредственно в турель второй машины, где сидел двадцатидвухлетний рядовой первого класса Кэмерон Пейн.
— Подвинь, пожалуйста, ноги, я дверь не могу закрыть, — сказал Пейну перед его эвакуацией санитар Чарльз Уайт, и, когда Пейн попытался сам подвинуть ноги, ненадолго забрезжила надежда.
Номер три.
«Преданный семьянин, рейнджер Пейн всего две недели назад вернулся из отпуска на родину, во время которого у него родилась дочь Кайли, — написал Козларич, готовясь к поминальной церемонии. — За два дня до гибели, когда мы встретились в столовой, он поделился со мной радостью от рождения малышки».
15 июня Лукас Сассман, о состоянии которого Козларич получал новые сведения ежедневно, лежал на больничной койке в Национальном военно-морском медицинском центре в Бетесде, штат Мэриленд. От конца его правой брови к виску шел зазубренный шов; здесь вошла пуля. Через всю его голову, кожа которой была рассечена точно пробором, проходил по темени, макушке и затылку, загибаясь затем к правому уху, длинный ряд скрепляющих скобок. Это был след операции, когда ему трепанировали череп, пытаясь извлечь пулю и предотвратить отек мозга.
Спустя шесть дней после ранения Сассман испытывал проблемы с дыханием. Ему трудно было глотать. Он пережил кратковременную потерю памяти. Вскоре у него начнутся головокружения и мигрени, которые редко будут его отпускать. Но он был в сознании, мог понемногу разговаривать и сказал жене, матери и сестре, сидевшим у его постели:
— Я уже не такой мальчик-красавчик, как раньше.
Слова звучали не совсем четко, но разборчиво.
— Ты выглядишь не хуже прежнего, — заверила его мать.
— Неправда, мама, — сказал он, и они беседовали дальше, а тем временем женщина у койки поблизости, низко наклонившись к другому солдату, тоже раненному в голову, гладила его по лбу, успокаивала.
Это была Мария Эмори, жена сержанта Майкла Эмори. Семь недель прошло с тех пор, как Эмори был ранен в Камалии, и о его состоянии Козларичу тоже сообщали.
Сначала он был в Германии, лежал под воздействием седативных средств — состояние критическое, лихорадка, искусственная кома.
Затем положение стабилизировалось, и сочли, что его можно переправить в Бетесду.
Лихорадка ослабевала.
Инфекция уходила.
Его вывели из комы.
Он бодрствовал и почти мог дышать самостоятельно.
— Прекрасно, — сказал Козларич у себя в кабинете однажды в середине мая, прочтя последнее сообщение об Эмори из Бетесды, только что пришедшее по электронной почте.
— Что прекрасно, сэр? — спросил Каммингз.
— Сержант Эмори сегодня открыл глаза, — сообщил Козларич. — Мария сказала ему: «Я хочу, чтобы ты подвинул голову», и он подвинул. Она сказала: «Посмотри на меня», и он посмотрел. Она сказала: «Я люблю тебя», и он заплакал.
— Все идет хорошо, — сказал Козларич.
Так все выглядело из Ирака — но здесь, в Бетесде, 15 июня реальность была несколько иная.
— Дай мне руку, золотой мой, — сказала Мария Эмори мужу, который был в подгузнике, который едва мог двигаться, у которого в горло была вставлена трубка искусственного дыхания, который паническим взглядом смотрел на жену в маске, белом халате и перчатках, и, когда она взяла его правую руку и вложила в его ладонь свою, он издал скулящий звук на высокой ноте.
— Тебе холодно? — спросила она.
Он не ответил. Только посмотрел на нее — уже не так панически. Голова у него была такой же неправильной формы, как луна над Рустамией.
— Золотой мой, — сказала она, наклоняясь ближе. — Любимый… — Наклонилась еще ближе.
Выпрямилась.
Он опять заскулил.
— Вот такая у меня жизнь сейчас, — сказала она о своем существовании после 2.30 дня 28 апреля, когда ее звонком из министерства обороны известили о ранении мужа. Кое-какие подробности она добавила, читая отрывки из дневника, который вела с тех пор:
«3 мая. Я поцеловала его в губы. Это было в Германии. Я сказала ему: „Я поцелую тебя в губы, и, если ты это почувствуешь, пошевелись“. Я поцеловала его дважды, и оба раза он пошевелился.
6 мая. Медицинским рейсом мы перелетели из Германии сюда, в Бетесду.
17 мая. Он открыл глаза — впервые за все время.
19 мая. Он пошевелил пальцами рук и ногами, я сказала ему, что люблю его, и он заплакал.
20 мая. Он спал и спал.
21 мая. Спал большую часть времени.
25 мая. Его посетил президент…» Тут она отложила дневник и стала вспоминать про визит президента Буша. Про то, что он ей сказал: «Он сказал: „Спасибо вам за то, как ваш муж послужил стране“ — и сказал, что сочувствует нашей семье в ее испытаниях». Про свой ответ ему: «Спасибо вам, что пришли». Про то, что она хотела ему сказать, но не сказала: «Что о наших испытаниях он не имеет понятия, потому что не знает, каково это. И что я не согласна с тем, как ведется эта война». Про то, почему она этого не сказала: «Потому что я чувствовала, что это ничего не изменит. И еще, конечно, потому, что у мужа глаза были открыты и я не хотела его волновать». Про непонимание со стороны Буша: «Когда я его увидела, я заплакала от злости, а он посмотрел на меня, подошел, обнял меня и говорит: „У вас все будет хорошо“».
Он потому к ней подошел, сказала она, что неправильно понял причину ее слез. Ему не пришло в голову, что она плачет от злости, что она плачет из-за него. И ничего, сказала она, у нее по-настоящему хорошо не будет, в этом он тоже ошибся. Ее муж искалечен. За семь недель она так похудела, что вместо двенадцатого размера платьев ей годится шестой, ее дочь живет у родственницы, сама она живет в больнице, врачи говорят, что могут пройти годы, прежде чем мужу станет лучше, если станет, и надежду, если она вообще существует, приходится черпать откуда придется — из того ужасного дня, к примеру, когда он поднял правую руку, положил ей на плечо, потом попытался провести рукой по ее груди, а потом заплакал.
Столько слез в этом месте — и теперь, когда он закрыл глаза, задремал и она знает, что он ее не увидит, их стало еще больше. Она вышла из палаты. Сняла перчатки, халат, маску. Торопливо двинулась к автомату перекусить на скорую руку, чтобы, когда он проснется, быть рядом. Вернувшись, снова надела халат. Маску. Перчатки. Ожидание. Он открыл глаза. На секунду выражение тревоги, потом он увидел ее.
На месте, как будто никуда не уходила.
— Можешь меня поцеловать? — спросила она. — Можешь меня поцеловать?
Она наклонилась, поднесла маску к его губам.
— Я люблю тебя, золотой мой, — сказала она и затем выпрямилась, почувствовав: что-то не так. Но что? Что это может быть? — Тебе холодно? — догадалась она.
Он посмотрел на нее.
— Тебе холодно?
Он шевельнул губами, еле заметно. Показалось — силился ответить. Она поднесла ухо к его рту.
Крупица надежды:
— Да, — сказал он.
20 июня Козларич вновь был в эфире радиостанции «МИР 106 FM».
— Сэр, высказывают мнение, что с безопасностью дело плохо и становится все хуже. Какой путь вы видите к большей безопасности? — спросил его по-арабски Мухаммед, которого на самом деле звали иначе, а на английский перевел вопрос Иззи, которого тоже в действительности звали по-другому, заменивший Марка, арестованного и посаженного в тюрьму за вымогательство денег у других иракцев, работавших на ПОБ и поголовно носивших фальшивые имена.
— Очень хороший вопрос, Мухаммед, — сказал Козларич. — На сегодняшний день я, однако, не согласился бы с тем, что с безопасностью иракских граждан становится хуже, если говорить конкретно о Девятом Нисана. Я утверждаю это потому, что количество похищений людей и убийств было минимально.
А вот безопасность коалиционных сил действительно становится проблемой. Боевики в Девятом Нисана кусают руку, которая стремится помогать иракским силам безопасности, стремится восстанавливать или создавать элементарные городские службы. Всем должно быть уже известно, что в Ираке негосударственные вооруженные формирования незаконны и подлежат искоренению. Когда, скажите мне, когда в последний раз боевики сделали что-нибудь полезное для вас или ваших соседей? Оказывали ли они лично вам какие-нибудь услуги? В последнее время боевики не раз открывали по вашему району минометный и ракетный огонь, взрывали самодельные взрывные устройства. Из-за этого ни в чем не повинные женщины и дети гибли и получали увечья. Почему граждане Ирака это терпят? Это должно прекратиться как можно скорее, время на исходе.
— Сэр, расскажите, пожалуйста, что-нибудь об операциях, которые вы осуществили недавно, после вашего предыдущего выступления.
— Непременно. С тех пор как я последний раз выступал в этой студии, а это было, Мухаммед, примерно пять-шесть недель назад, мы сотни раз патрулировали район совместно с нашими братьями из иракских сил безопасности. В ходе этого патрулирования было задержано более пятидесяти боевиков и преступников. В отношении каждого из этих задержанных мы имеем очень серьезные улики, говорящие о том, что они наносили вред гражданам Ирака, иракским силам безопасности или коалиционным силам безопасности. Все они будут теперь иметь дело с иракскими органами следствия и суда.
Кроме того, мы нашли склады боеприпасов в Камалии и Федалии.
И теперь, когда эти преступники арестованы и склады ликвидированы, Девятое Нисана будет более безопасным местом проживания для ваших детей и для детей ваших детей.
25 июня рядовой первого класса Андре Крейг стал в батальоне четвертым погибшим. СФЗ оторвал ему правую руку, сломал челюсть, выбил зубы, растерзал лицо, и его ударило головой о металлическую турель. В составе своего взвода он ехал с КАП Камалия на ПОБ Рустамия на двухдневный отдых, что стало стандартной практикой для всех КАП. Примерно неделю солдаты прожили в тяжелых условиях — плохая еда, яма вместо уборной, патрулирование в пятидесятиградусную жару, — и им не терпелось принять душ, нормально поесть, выспаться, подышать кондиционированным воздухом.
Надо было только проделать путь от КАП до ПОБ.
«Ненавижу это место, — дал себе волю Каммингз в записке, которую написал позднее в тот день. — Ненавижу, как тут пахнет, как тут все выглядит, как эти люди плюют на свободу, как они готовы убивать друг друга ни за что».
Козларич тоже кое-что написал — для очередной поминальной речи.
«Мысль, что в каждого из нас уже выпущена пуля и когда она попадет в цель — это лишь вопрос времени, одним приносит успокоение, других ужасает», — писал он. Ему хотелось, чтобы слушатели поняли это не буквально, а символически — в том смысле, что всякому, кто родился, суждено умереть, как суждено было несчастному Крейгу, чья «отвага перед лицом опасности, добросовестное отношение к порученному делу, верность товарищам были видны ежедневно вплоть до того утра в понедельник 25 июня 2007 года, когда в багдадском пригороде Риассе предназначенная ему пуля попала в цель и он перешел из нашего мира в мир иной».
Он был горд тем, что написал, но, когда он произнес это вслух на поминальной службе по Крейгу в доме молитвы, полном солдат, чьи нервы были почти на пределе, у многих мурашки поползли по коже.
Пуля уже выпущена.
Вопрос времени.
27 июня Козларич снова был в радиостудии «МИР 106 FM».
— Мне лично кажется нелогичным вот что, — сказал он Иззи, Мухаммеду и всем, кто слушал в этот момент радио, а не шнырял среди мусорных куч, устанавливая взрывные устройства.
— На восточном берегу реки практически все, подавляющее большинство — шииты.
Джаиш-аль-Махди — шиитское вооруженное формирование.
Коалиционные силы на этой стороне реки помогают всем гражданам Ирака, но большинство здесь составляют шииты.
Так почему, спрашивается, боевики-шииты воюют против коалиционных сил, которые стараются помочь шиитскому населению?
28 июня в 6.50 утра еще один СФЗ поразил еще одну колонну с солдатами — они ехали со своего КАП на отдых в Рустамию, и после того, как по рации пришли сообщения, что рядовой первого класса Майкл Данн потерял руку, а сержант Уильям Кроу руку и ногу, после того, как Рикки Тейлор связался со штабом и сказал: «Плохо дело. Я слышу отсюда, как они кричат», Каммингз отправился в медпункт и явился туда чуть позже того момента, когда из вертолета вынесли эвакуированного Данна.
— Вхожу, на ближнем столе справа вижу — Данн лежит, и кровь в трубку дренажную еще течет, — рассказывал потом Каммингз. — Что я запомнил — это кровь, и запомнил еще, как много людей там было. Там лента протянута, дальше нельзя заходить, и все стояли за этой лентой. А на последнем столе был сержант Кроу, и, когда я подошел, один медик сказал: «Так, сердечно-легочную опять», и ему начали делать сердечно-легочную реанимацию, а я стал смотреть, чтобы понять положение дел, очень с ним плохо или не очень, он был весь серый, так что ясно было: ничего хорошего. Смотрю и вижу, от ноги у него осталась половина бедра. И кость была видна, и мясо, все порвано, висело клочьями. На руке был жгут, ее плохо было видно. Но я знал, что она вся изуродована. Медики ее прикрыли, там был, я увидел, док Брок; док Де Ла Гарса, его Эл зовут, тоже был там; один из наших санитаров делал мешком искусственное дыхание, другой массировал грудь.
— Жуткое зрелище, — продолжал Каммингз. — Очень тяжело было смотреть. Знаете, как бывает, когда ты много лет потом помнишь, где был? Я, например, помню, где был, когда учился в девятом классе и взорвался «Челленджер». Я шел, была перемена между пятым и шестым уроками, и вот объявили. Я помню, где был, когда стреляли в президента Рейгана. Я был около дома Гленна Норвицки, шел по улице. И с этим у меня теперь будет то же самое. Буду помнить, где я был, когда сержант Кроу… я примерно знаю, в какой момент, потому что у дока Де Ла Гарса был аппарат — я думаю, электрокардиограф, он совершенно точно был подключен к телу. Док сказал: «Стоп», посмотрел, потом говорит: «Продолжаем», и качает, качает, качает, качает, потом опять: «Стоп», смотрит и говорит: «Я по-прежнему ничего не вижу», посмотрел на дока Уолтерса, посмотрел на дока Брука и сказал: «Все, кончаем, без толку», и тут я: «Ох, блядство»… Я запомнил, какое у Эла было лицо. И боль там была, и печаль, и досада, и профессионализм, если это слово здесь годится. «Все, кончаем».
Они прекратили реанимацию, и я вышел. Задерживаться не стал. К телу не подходил. Чуть постоял в сторонке, потом иду, прохожу через дверь, там сержант Кинг. Он был в дальнем углу. Прохожу мимо сержанта Китчена, сержант Кинг на меня смотрит, я качаю головой, а он мне: «Ну что?» Я ему: «Нет. Не выжил. Жаль». Тут сержант Китчен подбегает, хватает меня, поворачивает, спрашивает: «Как он? Как?» Я говорю: «Сержант, он не выжил. Мне очень жаль». И еще раз повторил: «Мне очень жаль». Говорю: «Ребята, вы сделали все, что могли. Вы ни в чем не оплошали». А он только: «Твою мать. Твою мать». Повторял и повторял. Взвод стоял за углом, у конца съезда, сержант Китчен пошел и сказал им, и была только ярость и слезы. Все в ярость пришли из-за этого блядства. Хотели крушить все подряд. Просто обезумели. Я сказал одному, другому: «Мне очень жаль, парни». И у некоторых там, я заметил, ботинки были в крови. Это я тоже буду помнить. У ребят была кровь на ботинках.
А оттуда я пошел к подполковнику Козларичу и сказал ему: «Сэр, сержант Кроу скончался».
— В прошлый понедельник, — сказал Козларич в поминальной речи, — на церемонии, посвященной памяти рейнджера Крейга, я говорил о том, что в каждого из нас уже выпущена пуля и когда она попадет в цель — это лишь вопрос времени. И еще я сказал, что мысль об этом одним приносит успокоение, а других ужасает. Я искренне думаю, что сержант Кроу был из тех военных, которых успокаивает мысль, что их судьба предопределена силой гораздо более мощной, чем они сами. Меня убеждают в этом репутация Уилла Кроу и то, как он прожил жизнь.
30 июня, в последние минуты месяца, за который четверо солдат погибли, один потерял кисть руки, еще один — руку, еще один — глаз, одного ранило пулей в голову, еще одного — в шею, восемь человек были ранены осколками, восемьдесят раз проезжающие колонны были атакованы СВУ или СФЗ, пятьдесят два раза солдат обстреливали из легкого оружия или реактивными гранатами, тридцать шесть раз на Рустамию и КАПы падали ракеты или минометные мины, Козларичу приснился сон.
Он был в каком-то охотничьем домике. Вошел в уборную, закрыл за собой дверь, запер ее, был один перед писсуаром и вдруг почувствовал, что кто-то стоит около умывальника.
— Как вы сюда попали? — спросил Козларич.
— Просто вошел, — был ответ.
— Понятно, но вы кто — дух, что ли? Я уже умер?
— Нет, — ответили ему. — Еще нет.
Козларичу никогда раньше такое не снилось.
— Ни разу, — сказал он потом. — Ни единого разу.
Сновидение его разбудило. Заснуть снова не получалось. В какой-то момент он посмотрел на часы. Первый час ночи.
Июнь с его «обнадеживающими признаками» был позади, начался июль.