18 ноября 1672 года
– Значит, вы познакомились с королем, – взволнованно дыша, говорит Арабелла, когда припоздавший Эдвард садится за обеденный стол.
Ее губки и щечки восхитительно свежи и нежны, они так благоухают, так соблазнительно близки к его лицу... Но в столовой ее родителей он не может воспользоваться всеми преимуществами, которые предоставляет близость собственной невесты.
– Король не скоро забудет свою первую встречу с доктором Эдвардом Стратерном! – восклицает сэр Грэнвилл и отправляет в рот изрядный кусок пирога с олениной.
Дядя Эдварда давно уже состоит в друзьях семейства Арабеллы. Родители ее, сэр Уильям Кавендиш и жена его Франсез, приятно взволнованы вестью о триумфе их будущего зятя. Увы, он не может разделить с ними этих восторгов и чувствует себя несколько глупо; события этого утра не возбуждают в нем радости, которую должен испытывать триумфатор. Наоборот, он остро сознает свой провал, скудость медицинских знаний, причем не только своих, но и в мире в целом.
– Расскажите же, какой он из себя, – просит Эдварда леди Кавендиш.
– Кто?
– Король, глупышка, – отвечает за мать Арабелла.
Она смотрит на него так, будто он сейчас сморозил какой-то вздор, будто он не знает чего-то такого, что всем давно известно. Хотя человек он с образованием (впрочем, учеба в Кембридже оказалась пустой тратой времени: преподаватели все как один – древние старцы, а само преподавание косное, основанное на постулатах Аристотеля; зато несколько лет, которые он провел в Париже и в Лейдене, можно считать, не пропали даром), зато Арабелла обладает врожденным пониманием таких вещей, которых он постичь не в состоянии: мода например, театр, поэзия. Она, скажем, прекрасно понимает, почему, объезжая Гайд-парк, карета должна обязательно двигаться против часовой стрелки. Он восхищается тем, как легко и непринужденно она ведет себя в любом обществе, оставаясь неизменно очаровательной и прелестной. Да, она не знатного рода, но именно это и придает ее обаянию еще большую глубину: о, сколько в этой прелестной головке такого, чего нет у других, сразу видно, она думает не только о тесьме на своем платье или о модных кружевах. Сэр Уильям ко двору не имеет никакого отношения, он сын простого портного, богатство и дворянское достоинство приобрел совсем недавно. Состояние он нажил торговлей лесом в Уоппинге и в Ротерхите, где ему принадлежат лесные склады, древесиной из которых он снабжает военно-морской флот страны. Сейчас для кораблестроителей самое благоприятное время: не успеет военно-морское ведомство построить новый корабль, как голландцы благополучно топят его. Дом Кавендишей на Пикадилли, которому нет еще и десяти лет, строился из двадцати двух пород дерева, нередко весьма экзотических. Одна лишь столовая отделана шестью разновидностями материала, привезенного из таких дальних краев, как Бразилия или Цейлон. Гость, впервые очутившийся в этом дворце, удостаивается экскурсии по всем его тридцати восьми комнатам, и проводит ее сам сэр Уильям, ведь только он может внятно объяснить разницу между древесиной твердой и мягкой, рассказать обо всех тонкостях ее текстуры.
– Не знаю, что и сказать, – отвечает Эдвард, – Я не очень его разглядывал.
Он чуть было не прибавляет, что был слишком занят – отпиливал у человека ногу, но вовремя спохватывается. Пожалуй, за обедом говорить об этом будет не вполне прилично. Странно, почему это все вдруг смеются.
– Не очень его разглядывал! – повторяет сэр Уильям, – Забавно, забавно, милый Эдвард.
– Настоящий придворный всегда должен смотреть только на короля, – прибавляет сэр Грэнвилл.
– Я очень ценю ваше покровительство, сэр Грэнвилл, но я не чувствую призвания стать придворным. Я получил место директора нового анатомического театра, и больше мне ничего не надо.
– Но, Эдвард, – говорит Арабелла, – подумайте о том, в какое общество вы попадете, если станете придворным врачом, да и мы вместе с вами! Это все-таки лучше, чем с утра и до вечера находиться в обществе трупов.
– Не торопитесь, дорогой мой, у вас есть время подумать, – говорит сэр Уильям, но леди Кавендиш взглядом заставляет его замолчать.
– Я хочу только одного: заниматься наукой, а не вращаться в каком-то обществе, пускай даже лучшем в мире, – говорит Эдвард. – Я надеюсь, Арабелла, ты меня понимаешь.
Но уверенности в том, что она его понимает, немного. Интересно, какое будущее его здесь ждет... В душу его закрадывается слабая, но вполне ощутимая тень сомнения. Когда Эдвард в первый раз сообщил о помолвке своему старшему брату Хью, который после смерти отца пять лет назад принял титул графа Баркли, перспектива породниться с этими выскочками, Арабеллой и ее семейством, ему не очень пришлась по душе, и смягчился он, только когда узнал о величине приданого Арабеллы. Их собственное состояние за время гражданской войны пришло почти в полный упадок. И хотя большая часть его с восстановлением монархии была возвращена, с состоянием сэра Уильяма их богатство нечего и сравнивать. Впрочем, подобные браки титулов с деньгами стали нынче делом обыденным, это скорее правило, чем исключение. Кроме того, и Эдвард не раз говорил об этом Хью, им тоже не пристало гордиться древностью рода, их семейство когда-то тоже принадлежало к среднему классу, и только в конце прошлого века королева Елизавета, раздавая титулы многим, удостоила графством и их предков. По правде говоря, Эдварду нет никакого дела до своего социального положения, он даже доволен, что оказался вторым сыном в семье и ему не приходится теперь думать о таких вещах, как титул или наследство, а это значит, у него больше свободы следовать своему призванию, то есть заниматься наукой.
Эдвард смотрит на прекрасное лицо Арабеллы: она явно чем-то встревожена. Кажется, сейчас она разразится резкой отповедью... но она не успевает раскрыть рот.
– Сэр Грэнвилл говорил, что вторым хирургом во время операции была женщина? Это правда? – вступает в разговор леди Кавендиш.
– О да, ужасная, отвратительная женщина, – подхватывает сэр Грэнвилл, – Наглость этой миссис Девлин не имеет границ. Она величает себя врачом, еще и хирургом, а вдобавок и фармацевтом, и в гордыне своей не желает никого слушать. Я в толк не могу взять, почему наш король позволяет этой даме вести себя столь вызывающе. Это надо пресечь в корне, иначе не успеем мы оглянуться, как она провозгласит себя королевой. Или королем. Или самим Папой Римским.
Все смеются, и Эдвард тоже, хотя и не столь весело, как остальные. Прежде он и сам думал о миссис Девлин нечто подобное. Отвратительной и ужасной он ее, конечно, не считал, но самонадеянной и нахальной – пожалуй. Однако теперь ему не нравится, что о ней так говорят, особенно сэр Грэнвилл. Неприятно уже то, что просто треплют ее имя. А ведь имя ее для него уже кое-что значит. Почему? На этот вопрос он предпочитает не отвечать.
– Должен сказать, – вступает в разговор Эдвард, – что она показала себя опытным и вполне компетентным хирургом.
– Но самоуверенность, но нахальство! Это просто уму непостижимо! – гнет свое сэр Грэнвилл, – Эта женщина дискредитирует память своего отца. Вы ведь помните Чарльза Брискоу? Это ведь я познакомил вас в Париже.
– Как же, помню, – отвечает Эдвард, – Прекрасный человек и отличный врач.
– Да-а, это настоящая трагедия, – говорит сэр Уильям.
– Какая трагедия? – спрашивает Эдвард.
– А вы разве не знаете? – удивляется сэр Грэнвилл. – Его убили в прошлом году. Как раз когда вы были в Лейдене.
– Да не просто убили, – прибавляет сэр Уильям, – а зверски, жестоко зарезали. Его тело нашли неподалеку от Флит-дич с распоротым животом. Вероятно, он навещал пациента и поздно возвращался домой, и грабитель сразил его наповал. Убийца до сих пор не найден.
– Неужели у придворного врача были пациенты, живущие рядом с Флит-дич?
– Он уже не был тогда придворным врачом, не так ли, сэр Грэнвилл?
– Он оставил двор? – спрашивает Эдвард. – Но почему?
– Никто этого не знает, – пожав плечами, отвечает сэр Грэнвилл. – Дорогие дамы, – обращается он к Арабелле и леди Кавендиш, – позвольте, я расскажу вам, какие чудесные ожерелья король подарил сегодня утром мадемуазель де Керуаль. Одно бриллиантовое, а другое жемчужное. Вместе они стоят не менее двадцати тысяч золотых гиней!
Арабелла и леди Кавендиш жадно внимают каждому слову сэра Грэнвилла, а он упоенно рассказывает им о последних событиях при дворе. Эдвард тоже слушает, стараясь не думать о миссис Девлин. Но ведь всякий знает: если стараешься о чем-нибудь не думать, только об этом и думаешь. Он никак не может избавиться от воспоминания, эта картина до сих пор ярко стоит у него перед глазами: нога мистера Хенли уже отрезана, он держит в руках нижнюю часть ее и, не в силах оторвать взгляд от ее глаз, чувствует себя совершенным дураком. И пускай рассудок смеется над ним, но в ту минуту он словно заглянул к ней в самую душу. Боже, что он там увидел, какое это удивительное, захватывающее зрелище, даже голова кружится!
Нет, все-таки лучше о ней не думать. Он поднимает глаза от тарелки с жареным павлином и тушеными устрицами и делает вид, что ему тоже интересно: сэр Грэнвилл занимает остальных историями о придворных дамах прошлого.
– Леди Миддлтон, о, это была потрясающая красавица, даже красивей самой миссис Стюарт, – вещает сэр Грэнвилл, – Чрезвычайно красивая дама, как лицом, так и статью. Я припоминаю, что даже в старости она вовсе не казалась безобразной.
Он тычет себе в губы салфеткой.
– Конечно, если смотреть на нее издали.