Павел прижался к деревянной стене и положил свой багаж на землю; багаж был тяжелый, но рука не чувствовала тяжести. Ее словно не было, он вообще ничего не чувствовал. Стал вещью в холодном пространстве, спусковым крючком, к которому близится палец. Такая стужа, наверно, стоит на краю света, если он вообще существует.
Половина двенадцатого. Павел протер слезящиеся глаза, потянулся и пришел в себя. Где же ты? Колючий ветер вынюхивал что-то среди мертвых складских строений, гудел в проводах. За спиной шумел завод, перед глазами у Павла были грузовые эстакады, подъездные пути и колючая ограда. Она не видна, но Павел знает о ней. Знает и то, что в этой ограде есть дырка, через которую можно пролезть на ту сторону. Для этого надо лечь на землю и приподнять у столба проволоку, там всего десять, двенадцать шагов, не больше. Павел ощупал карман пальто, карман был оттопырен и слегка отвисал. Это успокаивало.
Там, на последней колее. Из дальнего вагона к Павлу доносятся голоса, невнятное пение, заунывные переливы гармоники. Там они. Вот с визгом откатилась вагонная дверь, слабый свет вырвался в темноту. Один из них соскочил на землю и, глухо кашляя, стал мочиться у забора.
Павел насчитал двадцать два вагона - ничего не говорящее число.
Они стояли в трескучей тишине, чистые от мороза, похожие на отдыхающих животных. Павел был обстоятельный человек: он осмотрел поезд с моста над веткой еще до того, как сгустились февральские сумерки. Знакомые контуры на платформах, покрытые маскировочным брезентом в зелено-коричневых разводах. Танки. Зенитки, стволы которых направлены вверх; в середине состава, в двух шагах от дыры в ограде, три товарных вагона, - несомненно, с боеприпасами. Шрапнель. Мины. Возможно, фаустпатроны. Павел знал их по кинохронике «Уфа». Кому ведомо, что там еще. Тысячи, десятки тысяч смертей, упрятанные в ящики, ждут своего момента, чтобы вырваться на свет. Гнусность!
Павел выбрал ближайший вагон и ощутил обманчивое удовлетворение, какое человек обычно чувствует, приняв решение. Но тут же рассудок предостерег: нет, нет! Сколько их здесь? Четверо! Он насчитал четверых, они сменялись через каждый час и проходили с равномерными интервалами по обе стороны состава, приближались, удалялись. Он попытался определить систему в этих обходах, и, кажется, ему это удалось. Надо только улучить момент, когда оба часовых будут подальше от этого вагона, и тогда... В два приема - сперва добежать до ограды...
Неторопливые шаги шуршат по гравию, звенят о камень железные подковки сапог, ветер разносит эти одинокие звуки, они назойливо проникают в сознание, мешают ему. В мозгу упорно возникает стандартно правильное лицо немецкого солдата - то ли это лицо с примелькавшихся плакатов, то ли он где-то видел его. Может, это лицо часового, который прохаживается в нескольких шагах от Павла, прохаживается, ничего не подозревая, - топ... топ... Ему тоже холодно? Может, и ему тоскливо, может, и его мысли витают где-то далеко... Может, ему мерещится, что он сидит дома за празднично убранным столом, а на дворе погожий день, солнце и мирная тишина, косогор над рекой, или что он лежит рядом с женщиной, той самой, по которой он тоскует бессонными военными ночами. Нет, нет, Павел знает: этот убивал, казнил, именно он тогда стрелял в нее... Почему бы это не мог быть он? Наверняка! Если бы он сейчас знал, если бы догадывался... Павел упорно вызывает в воображении стандартное, невыразительное лицо и разжигает в себе ненависть. Надо, надо, потому что такова действительность, оба мы в ней запутаны - я и тот за забором, - оба в ее власти, как две мухи в паутине... Это действительность, гнусная, извращенная, без смысла и сочувствия, исполненная жестокой неотзывчивости, подлая действительность мира, который развратили, растратили, разорвали; в нем человек может испариться, как спирт, замереть, как звук, это действительность случайного появления на свет и бессмысленных преждевременных смертей, к ней страшно прикоснуться, она неизлечима, тошнотворна - действительность рабов, у нее лицо Моники и круглые глаза, ее дыхание и лоно, но коснись ее, и она рассыплется у тебя под пальцами. Ее нет, есть только плоть, кровь, ткани, выделения. Смирись! - говорила она ему. С чем? Что все бессмысленно? Что мир сплетение случайностей? Невозможность? Квадратура круга?.. Нет! Разве я могу?
Заполучить бомбу было не так-то легко. Борек, которого Павел поздно ночью поднял с постели, отчаянно упирался. Он тер заспанные глаза под толстыми стеклами очков и вздрагивал от холода в своей лаборатории-беседке. И от страха. «Не дури, старик, я не хочу связываться с таким делом. Не хочу! Я не могу ручаться за бомбу: взрывная сила в порядке, а вот механизм зажигания химический - действует с помощью кислоты». На минуту превратившись в увлеченного химика, он объяснил свой замысел: повернешь, мол, вот этот краник, и она начнет действовать, - но больше ни о чем не хотел слышать. «Сколько секунд? По моим расчетам, минимум тридцать, а вернее всего - больше... Ты что, с ума сошел? Я не хочу иметь тебя на совести». Борек даже вспотел от страха, руки у него дрожали. «Я все это чисто теоретически, понимаешь... Нет, она небольшая, поместится в маленький чемоданчик, но... пойми же, старик!»
Нет, Павел не понял, и его отчаянная настойчивость сломила трусоватого теоретика, который все же заставил Павла поклясться, что никто никогда не узнает, откуда у него бомба. «Погоди минутку, надо по крайней мере кое-что проверить, сумасшедший!.. И уходи, пожалуйста, пока я не раздумал... если б я знал... Все равно теперь не сомкну глаз...»
Под покровом тьмы Павел уносил свой чемоданчик, не чувствуя мороза, не испытывая страха. Ничего. Будь осторожен, не урони чемоданчик, слышишь! Павел следил за каждым своим движением. Он ехал в переполненном трамвае, и ему казалось, что сонные глаза пассажиров устремлены на него. Чепуха! Если бы они знали... Он представил себе панику, дерганье звонка, беспорядочное бегство.
Выйдя из трамвая, Павел поежился от холода. Куда теперь? Он был около парка и зашагал по безлюдным дорожкам. По памяти он нашел то, что искал.
Вот здесь.
Пустая скамейка. Он нащупал ее в темноте, поставил на нее чемоданчик и сел рядом. Тиканье часов на руке усыпляло. Свист ветра в голых ветвях привел Павла в себя. Озябшей рукой он провел по спинке скамьи. Зазубрины, сердца с инициалами, непристойности, в общем ничего особенного, обыкновеннейшая садовая скамейка, бесчувственный кусок дерева и железа, безнадежно немой. Чего ты тут ищешь? Уходи! Павел встал и поспешил оттуда, неся в сердце пепел разочарования.
Он спрятал «багаж» в каморке и отправился домой. Отец был дома: где ты ходишь? Павел что-то соврал ему, не заботясь о правдоподобии своей версии; старый портной лишь вяло кивнул, ушел в комнату и лег на кушетку.
Павел стиснул зубы и, овеваемый ветром, сипло дыша, знакомыми улицами вернулся в каморку. В каморке было пусто. Павел зажег лампу, вытащил из-под дивана револьвер в промасленной тряпке, вынул обойму из магазина, как его учил Войта, и тщательно проверил механизм. Щелк, щелк... Это приятно рассеивало. Пишкот! Наконец-то!
Осторожно приоткрыв дверь, Павел на цыпочках вошел в мастерскую, которую знал как свои пять пальцев и мог бы ходить там с закрытыми глазами. Несмотря на это, он наткнулся на манекен и с трудом удержал его от падения. Павлу вспомнилось, что, когда он был маленький, взрослые потешались над ним потому, что он боялся этого манекена. «Он без головы! - твердил Павлик и показывал пальчиком на деревяшку, которая заменяла манекену голову. - Без головы!»
Из простенка послышалось стариковское покашливание: Чепек уже вернулся с партии марьяжа и лег спать. Не разбудить бы его, не хочется ни с кем разговаривать! Павел пошарил на закройном столе, между ножницами и утюгом нашел кусочек мела, унес его к себе в каморку и написал на гладком боку «багажа» слово из пяти букв. Потом погасил свет, лег навзничь и уставился в черную тьму. Время текло, как дурно пахнущая жижа, тихо, тупо, осязаемо, мир утратил звучание, потом возник вполне определенный, но удивительно далекий топот. Павел заткнул уши и ждал. Ничего! Спокойствие небытия. Шорох в черепной коробке, в висках, в ушах, гудение телеграфных столбов. Не думать! Как это делается? Надо отбиваться от мысли: как только она коварно подобралась, надо резко повернуться на бок, тогда на мгновение ускользаешь от нее. Еще раз и еще! А потом... резкий укол, словно шпоры, - это уверенность, невозможная, недопустимая, гнусная... Павел даже не знает, может быть, он выкрикнул эту мысль вслух. Нет!
Он нащупал выключатель, уставился, жмурясь, на раскаленную нить лампочки и тяжело дышал от напряжения. Ничего! Старый дом спокойно спал, как человек, у которого чиста совесть.
Почему ты молчишь?
День был закован в туман и стиснут тоской. Павел бродил по улицам, покрытым скользкой грязью, заходил в пронизанные сквозняками пассажи, глядел на опустошенные витрины и в невыразительные лица встречных, шел куда-то, смешавшись с потоком прохожих. В закусочной он торопливо сжевал гуляш без мяса, не замечая, что ест, потому что неотступно думал - как пронести все это на завод? Перебросить через ограду? Безумие! Пронести через проходную? Это смертельный риск и вместе с тем единственная возможность. «Что тащишь, Павел?» - спросил его кто-то в трясущемся автобусе. Бесхитростный вопрос. Павел только равнодушно качнулся головой. «Положи чемоданчик наверх, тут и так не повернешься». Спокойно, только спокойно! Перед входом он смешался с толпой, вместе с ней двигался и, прижимая к себе чемоданчик, сунул пропуск ленивому веркшуцу под самый нос. Тот скучающе зевнул и даже не посмотрел на фотографию. Только не ускоряй шаг! «Павел!» Он оглянулся через плечо. Бацилла, запыхавшись, почти догнал Павла возле фюзеляжного цеха, пристал к нему, как репей, и не умолкал. Чего только он не нес! Ну тебя к черту, - яростно думал Павел, - отцепись! Иди уж лучше в бордель, к этой своей Коре, и отстань от меня! Ты бы умер на месте, если б знал, что я несу. Он бесцеремонно ускорил шаг, стараясь избавиться от толстячка, но ему было чуточку жалко глядеть, как тот торопится за ним на своих коротеньких ножках, не понимая, почему Павел так упорно молчит. Наконец около лестницы в раздевалку Бацилла отстал, и Павел с облегчением вздохнул.
Наконец-то один. В одиночестве есть некое сомнительное преимущество, больше того - злое наслаждение. А что еще? Жалость? К кому? И страх? Быть может, и страх, но Павел запретил себе бояться. Вот он стоит, прислонясь к стене, чужой самому себе, узник в собственном бесчувственном теле, и знает, что возврата уже нет и не будет, что уже нельзя искать пути назад, он не смеет делать этого, потому что близок к цели. Позади, как на маминой цветной скатерке, то, что принято называть прошлым: обычная улочка - складка на теле города, чахоточный садик, окруженный большими домами, и набережная, квартирка и портновская мастерская, где мальчуган играет в полосатый мяч, атлас звездного неба и изрезанная гимназическая парта, первая сигарета, первое свидание, желанный велосипед - награда за успешный переход в восьмой класс... А впереди только мрак - сухой, шуршащий от мороза, лезет в рот, как глина.
Наверняка замерзну... утром здесь найдут обессиленное тело... с этим вот под ногами... А поезд увезет свой груз смерти. Сейчас, сейчас, время пришло! Соберись с духом и действуй! Шаги приближаются - хрустит щебень, - шаги затихают... Сейчас - пытайся, сейчас - должен! Руки! Есть у тебя руки? Секунды извиваются, как глупые черви, и ветер. Пора! Опять часовой... Нет, у тебя не хватит духу. Ты один. Один. Только ты и эти за забором, и снова он рядом в двух шагах от тебя, покашливает, а ты не можешь, не можешь. Удаляется. Пора! Нет, поздно, это конец, конец всему! Предатель, ты снова и снова предаешь и убиваешь ее, да, да, не они убивают, а ты! Нет, нельзя, чтобы тебя нашли здесь, чтобы поймали живым, как кролика! А что, если вытащить из кармана эту штуку и застрелиться! Он чувствовал, как пальцы сами шарят по ткани пальто. Нет, нет, трус, хочешь уйти... нет! Он зажмурился и стиснул зубы, чтобы не всхлипнуть.
И вдруг - совсем неожиданно - все прояснилось. Он изумился - видно, облегчение может прийти даже в минуту предельного напряжения сил, когда человек уже готов сдаться.
Голос. Он услышал его между двумя порывами ветра. Совсем рядом. «Не оглядывайся! Это я. Я с тобой».
Он сразу же узнал этот голос, но не оглянулся. Сознание смутно подсказало ему, что лучше не оборачиваться, - он испугает ее. Довольно того, что она здесь. Павел вздохнул, открыл глаза и убрал руку с оттопыренного кармана. Все было естественно, как собственное дыхание, и не удивило его.
Я знал, что найду тебя, беззвучно сказал он. Да, она была здесь, он чувствовал, как растворяется в ней, как она заставляет его плакать, но он справился с собой, он не смеет отпугнуть ее своей слабостью. Это моя вина, что я не нашел тебя раньше. Если б ты знала, сколько глупостей я натворил... а ведь все было так просто. Только сейчас я это понял. Здесь!
Не говори больше об этом. Ты же понимаешь, что сейчас не время.
Я понимаю, но хоть минутку! Два слова! Мне надо так много тебе сказать, но я не знаю, с чего начать. Мне стыдно перед тобой... Если бы ты знала... Я чуть было не поверил ей...
Кому, Павел? Ей, смерти. Она любит носить маску. Порой красивую. Она называет себя реальностью. Но я уж знаю, что это не так. Я знаю это благодаря тебе. Она совсем не та, какой представляют ее люди. По крайней мере не должна ею быть. Нет, пока человек не сдастся и не поверит ей. Не противиться ей равносильно убийству. Это значит убить все: мир, свет. Убить равнодушием, собственным одиночеством в этой ледяной пустоте. Многие уже в ее власти, но они еще двигаются, соприкасаются друг с другом, не подозревая, что сеют вокруг смерть, что сами уже не живые, а лишь пустые, изглоданные тела, окоченевшие кости, обтянутые кожей...
Я не понимаю тебя.
Это не важно. Я люблю тебя... Видишь этот состав за оградой? Он нагружен смертью. В последнем вагоне лежит пуля, отлитая для нас. Для тебя! Этот поезд не должен уйти. Теперь понимаешь?
Да. Но ведь есть другие поезда.
Знаю, знаю, но этот ждет меня. Ну говори же, я хочу тебя слышать. Где ты была так долго? Мне было так плохо без тебя!
Не спрашивай, Павел. Ведь ты все еще такой же умный и рассудительный...
Нет, я уже не такой. Я изменился, понимаешь? Отказал мне этот испытанный, старомодный разум. Он вообще изгнан из нашего века. Я не буду тебя расспрашивать - довольно того, что ты здесь. Тебе не холодно? Страшная стужа!
Уже не холодно. Я всегда мечтала жить в тебе, скрыться от всего мира... Помнишь, что мы однажды обещали друг другу?
Помню. Ты больше не уйдешь, да? Не надо! Обещаешь? Да, я буду всегда с тобой. Пойдем, нам пора... Погоди! Ш-ш-ш. Слышишь шаги? Пусть пройдут...
Павел вдруг понял, что лежит ничком на бугристой и твердой, как сталь, земле, сжимает ручку чемоданчика и не чувствует холода. Дыра в ограде! Павел нащупал ее, проволока обжигала пальцы и поддалась только после яростного нажима. Он слегка приподнял проволоку, подставил деревяшку и, не обращая внимания на боль в исцарапанной руке, стал ждать.
Снова приближались шаги - прошуршали в двух метрах от дыры, было слышно чье-то дыхание, подковка звякнула о камень, и снова удалились...
Ты здесь?
Здесь. Будь осторожен, милый... Тебе страшно?
Нет, не страшно, уже не страшно. С тобой не страшно.
Я горжусь тобой. Пойдем же! Вперед, пока он не вернулся! Это близко, два-три прыжка. Я помогу тебе. Я очень тебя люблю.
Порыв ветра донес заунывный напев гармоники и невнятные голоса, но теперь они не пугали. Вот сейчас! Пора! Павел сам не ожидал, как легко он пролез с чемоданчиком в дыру и, низко пригибаясь, преодолел небольшое расстояние до эшелона. Ему казалось, что он невесом, что сила тяготения исчезла, что какие-то шумы разносятся в нем и затихают в громкой тишине. Вот он уже и здесь. Камни возле шпал, запах отработанной смазки. В темноте он нащупал гладь рельса и отдернул руку: холодный металл жжется! Спокойно! Он в три погибели согнулся под осью у колес, прижался к шпале, прерывисто дыша, согревая пальцы. Молчи же, сердце! Но сердце грозило разорвать грудную клетку, внутри что-то росло и распирало, лезло в рот, хотелось кашлять... Отчаянным усилием воли Павел подавил кашель, так что даже потемнело в глазах. Он должен!
Шаги. Они приближались, замерли у вагона. Чудовищно близко он увидел два силуэта солдатских сапог, сапоги потоптались на месте и пошли дальше.
Не медли, нам надо уходить отсюда, слышишь? Ну действуй! Как тебя учили?
Я хотел бы тебя погладить.
Быстро!
Руки сами торопливо взялись за дело - в них появилась незнакомая уверенность... Осторожно, так, так... Павел пошарил и нашел детонатор, но, прежде чем отвернуть его, затаил дыхание и прислушался. Ничего. Только ветер стонет в проводах у полотна, гармоника смолкла. Пора! Что за свист? Это в ушах. И в жилах. Во всем теле. Значит, я живой. Это только жизнь - и ничего другого. Ты здесь?