Щелчок был едва слышен, но он проник в самые глубины сознания, вывел Павла из отупения. Двадцать, тридцать секунд, не больше... Павел слышал, как бешено помчались эти секунды, их топот отдавался у него в мозгу... Три, четыре... Скорее беги отсюда!.. Это стучит старенький, запыленный будильник, что стоял на шкафу у нас дома. Павел узнает его торопливый сбивчивый ход - др-р-ринь! «Вставай, Павлик», - слышится издали мамин голос... Возможно ли это? Здесь? «Просыпайся, уже девять... десять!..» - «Но я не сплю, мама!» Беги отсюда, прошу тебя, беги! Не медли, дай мне руку! Павел успел еще выхватить из кармана револьвер и отвести предохранитель... Тринадцать, четырнадцать... Кто-то ласково подталкивает его, наверное, это ее руки, ведь она рядом с ним... Он ударился лбом о что-то твердое и чуть не вскрикнул. На четвереньках, как неповоротливый жук, он вылез из-под вагона. Спокойно, спокойно... Еще три шага, и он в безопасности... Под руками рельсы и колючий щебень...
Что это? Возглас изумления в потемках заставил Павла выпрямиться. Дыра, где же дыра в ограде?! Окрик... нет, слух его не обманывает... Хальт! Хриплый рев справа... Хальт! Топот солдатских сапог и рев... Хальт! Пронзительный свист и металлическое звяканье. Они приближаются...
Беги, я с тобой... убежим от них!..
Нет! Павел растерянно метнулся в другую сторону, побежал вдоль вагонов, выставив вперед руки, мчался, не слыша ни злобного окрика, ни топота сапог сзади. Когда он проснется, за окном уже будет день, совсем будничный день...
Вспышка страшного, ненатурального света ударила ему в лицо, ослепила глаза, он инстинктивно отскочил, на ходу без размышлений спустил курок... И снова никто ему не мешал, и он бежал, не чуя под собой ног... Но вот опять луч света нагнал его и вскочил ему на спину, залил его...
Выдержи, они не должны нас поймать! Дай мне руку и не оборачивайся!..
Удар - откуда-то издалека донесся сухой щелчок, - кто-то с нечеловеческой силой ударил Павла в плечо, в бок, он зашатался, земля поднялась и метнулась ему в лицо закопченными шпалами, рельсами, камнями и увядшей травой... Он выбросил вперед руки, чтобы смягчить удар... вспышка, какой-то неистово яркий свет...
Он не чувствовал боли. Ты еще здесь?.. Рассветает... боли нет, успокоительная тишина застыла вокруг, они наедине и укрыты, от всего света, медлительно течет время, догорают звезды, и вселенная застывает в глазах.
Он попытался пошевелить губами. Знал, что не один, - она с ним.
Я рад, что ты мне встретилась в жизни. Я ни о чем не жалею...
И я тоже. Все хорошо. Нас не поймают.
И когда сознание Павла уже угасало, он почувствовал, что на лицо ему легла ее рука и закрыла от него медленно надвигавшуюся темноту.
Главарь на стене противно ухмыляется... Хоть бы не было здесь так жарко! Сил нет!
Ну так что ж? Узкий, как щель, рот Башке похож на покойницкий.
- Долго, ты думаешь, я буду тут с тобой возиться? Неважно, покажешь нам его. Ах, ты ничего не видел? - Костлявая рука с пожелтевшими от табака пальцами поднимается. - Как зубик? Болит? А к чему тебе теперь зубы? Не хватит еще с тебя? Willi, er will noch mehr, Mensch... [76]
Половина первого. Ребята возвращаются из столовки, кто-то - наверно, Богоуш - кричит в темноте: «Где Гонза? Видно, дрыхнет!..»
- Ах, каналья, какой же ты... Еще хочешь? Вилли!
Выстрелы? Чушь, это мне показалось...
- Говори, говори, сволочь!
И что они все время хотят из него выжать, ведь он ничего не знает и не помнит...
- Ах ты, тотальная сволочь, бродяга!
Ну и бейте, раз, два! Во рту теплая, сладковатая каша... Этот мясник со зверской рожей в своей стихии, пот льет с него градом, а он бьет - бьет без злобы, обстоятельно, с усердием профессионала... Браво, Вилли, с каждым ударом я все больше ненавижу всех вас! Бейте, быть и вам битыми, все равно, останусь я живым или нет, так и знайте!.. Хватит, пусть его оставят, пусть лучше его отвезут, по крайней мере передохнет минутку, сможет подумать о другом, сосредоточиться, сможет отключить сознание от тела, в Индии, говорят, это умеют делать йоги, - я когда-то этим очень интересовался, человек никогда не знает, что ему может пригодиться... Вот, например, его здесь нет, он где-то в другом месте, сидит где-нибудь в кино, на экране кого-то лупят, а он сидит себе в безопасности, в двадцать первом ряду и с аппетитом посасывает эскимо до чего здорово! - а дома спрашивает: «Что, дедушка, лев сильнее тигра?» Мелихар... Нет, я его не упрекаю... Ишь, гимназистик надутый... а сколько раз я мог поднять поддержку? Изо рта у меня течет кровь, брови напухли, словно поднялось сдобное тесто, боли особой нет - только воет, тянет, саднит. Вспоминаете, как мы играли в шахматы? Сила против воли. В тридцатый раз: «Говори!» Какая жара! Всегда я хромал по математике, а думал-то, что уже сдал на аттестат зрелости. Дед мне тогда подарил в награду свои часы-луковицу. Нескончаемый экзамен на зрелость, по какому же предмету меня спрашивают и где взять шпаргалку? Зуб? Молчи, дурак, шестой нижний слева, не до тебя сейчас, когда не чувствуешь, где лицо. Раз, два! Нет, я не свалюсь на пол! И не подумаю свалиться! Хватит, хватит, не то начну орать... орать на всю округу... Нет, не начну и даже не пикну, ведь меня здесь нет, я сейчас в кино «Пилот» на ковбойском фильме, не пикну, потому что все это меня не касается... Мне тут так отделали карточку, что я уже не я, а кто-то другой. А если выпутаюсь из всего этого, буду снова другим, потому что здесь человек меняется после каждого удара... Хватит уж, я не могу больше, глаза нельзя, это против правил, Вилли, за это тебя могут дисквалифицировать...
Затрещал телефон - райский звук! Мертвяк кивнул: «Перестань-ка, Вилли», и неверной рукой снял трубку.
- Алло?
- Ja, bitte...
На другом конце тарахтел чей-то голос, Башке лишь ошалело кивал:
- Ja, ja. Gut. Ich komme... [77]
Он положил трубку, снял пальто с вешалки, пощупал карман. Подошел к Вилли, который около рукомойника жадно пил воду из бутылки, и что-то тихо сказал ему: «Ja, gut...» Припадая на одну ногу, подошел к допрашиваемому и усмехнулся.
- Продолжение следует. Не воображай, что ты уже отделался. Это была бы ошибка, мой дорогой.
И с силой, которую в нем трудно было предполагать, он ухватил Гонзу за плечи, повернул к дощатой стене и толкнул так, что Гонза ударился лбом в стену и охнул.
- За любую попытку удрать недосчитаешься ребер. Без фокусов! Можешь пока на досуге подумать обо всем. Долго ждать не придется.
Дверь хлопнула, прихрамывающие шаги стали удаляться.
Не двигаться! Он слышал, как заскрипел стул под тем, вторым. Надо собраться с силами для следующего круга. Как назло, началась боль - господи Иисусе! - она становилась все сильней и сильней. Закрой глаза, попробуй пошевелить мышцами лица. Ой! Перед ним прыгали красные, желтые, фиолетовые пятна. Ладно, не двигаться! Под ложечкой сосет и мутит, хочется помочиться. Если он вернется и опять станет бить, я поступлю, как младенец. Ну и что ж! Гонза ощупывает рот языком, рот полон сладковатой слюны, зубы чудом уцелели, но когда он попытался облизать верхнюю губу, то едва не застонал от боли. Живое мясо! Перед ним была деревянная стена, напоминавшая карту какой-то местности, - слоистые разводы, темные кружочки сучков. Это было неинтересно, и он прищурил заплывший глаз. Меня здесь нет. И все-таки он был здесь. Что же дальше? Это я. Я. Мое «я» находится здесь. Он чувствовал это «я», чувствовал напряженно, по-особенному: обычно человек не думает о своем «я», оно живет в нем скромно, непритязательно, заглушенное звуками извне, и только подстерегает. Терпеливо ждет и вдруг дает о себе знать мурашками холода по спине. Во время болезни, а порой и в миг наслаждения. А при смерти? Вот я твое «я». От меня не избавишься - куда там! - мой час настал. Настал он и сейчас. Думай обо мне, и прежде всего обо мне, потому что у тебя больше ничего нет, никаких шансов, никаких надежд, только «я», твое избитое, запуганное, ужасающе одинокое «я», слышишь? «Я» - каземат, из глубины которого никого не дозовешься, треснутая раковина, и в ней гудит предчувствие близкой гибели. «Я» - это слабый фитилек и сладкая тщета между первым и последним вздохом, «я» это наслаждение и ужас перед небытием, перед «не я», это призрак, повисший в пустоте, балка, не выдерживающая тяжести, «я» - это все то незнаемое и неоткрытое, из чего состоишь ты и что есть в тебе, - твои поступки, мысли, слезы, измена и подлость, величие и гордость. «Я» - это жизнь и смерть, и осознание этого самого «я» - твое единственное сознание и единственный свет для твоих глаз. Ты чувствуешь его? Я, я! Все остальное - обман, ложь, видимость, фразы, скорбный жест из-за призрачной рампы и зов с того берега, мир, в который ты брошен, ничего не понимая. Ты мечешься в нем и все равно волей такого же бессмысленного случая будешь изгнан, так и не поняв ничего. Внешний мир - это другие люди в скафандрах собственных «я», ты не знаешь их радостей и печалей, тебе не умирать их смертью... Твое «я» даже не включает в себя человека, из плоти которого ты вышел, от которого ты отделился, даже не любимая, даже не самое близкое тебе существо. В твоем «я» - ты один, один, неизбежно и неизменно один, обреченный узник своего «я». Весь смысл «я» - в самом себе, ибо какое тебе дело до других «я», до «я» нации, класса, расы, чего угодно, когда твое собственное «я» болит, когда оно на краю смерти и дрожит от страха?
И вот это твое «я» сейчас здесь - твое, а не чужое. А могло бы и не быть здесь... для этого нужно только открыть рот и выкрикнуть в тоске одно-единственное слово, одно имя... Кто посмел возложить на твое «я» страшное бремя решений? Тот, кто, как я сейчас, не держал в кулаке это свое несчастное, извивающееся «я», - тот не вправе болтать и осуждать! Ну, хватит, хватит! Молчи и не думай! Но почему же, скажи мне, Душан, почему? Совесть? Мораль? Верность? Измена? К дьяволу все это, ты же знаешь, как лопаются здесь жалкие выдуманные понятия. Душан, ты был прав, тысячу раз прав, теперь я понимаю... И все-таки ты, Гонза, не можешь выдать! Не можешь? Почему? Почему? Начинаю докапываться, что тебе замкнуло уста: Пишкот, как ты, сумел молчать, веснушчатый Пишкот - ведь ты наверняка знал! Стало быть, есть что-то выше, чем «я»? Вздор, выдумки! Говори! Говорите же, Павел, Милан, Войта, Мелихар - мне это нужно знать прежде, чем вернется Башке, иначе я не ручаюсь за себя. Я обливаюсь потом от страха, ноги у меня подкашиваются, свалюсь я здесь на пол и начну плакать, орать. Нет, не смейтесь! Надо убежать от своего «я», от самого себя!.. Скорей бы он пришел, это нестерпимо, я чуть ли не мечтаю о новых ударах, потому что эти думы еще хуже, куда хуже!..
Гонза переступил с ноги на ногу и привлек к себе внимание Вилли. Это его испугало.
- Na was? - послышалось за спиной. - Willst du trinken? Wasser? [78] Он говорит! Гонза даже не подозревал, что этот нескладный робот способен по-человечески разговаривать. Издевается? Излюбленный прием. Мертвяк его проводит с портсигаром. Если ты думаешь, что я попадусь на удочку и тем самым дам повод стукнуть меня, то ты ошибаешься, Вилли! Меня тут вообще нет.
Вилли за его спиной глупо хихикнул, но не встал со стула; видно, берег силы для дальнейшей работы.
- Na was, - проворчал он. - Wie du willst, Mensch? [79] Где-то пробили часы - бам-м-м! - половина второго. Время таяло в душной комнате, боль усиливалась, а прихрамывающих шагов все не было слышно. Гонза затаил дыхание и прислушался. Дом был весь пронизан звуками; некоторые он разобрал, другие были непонятны. Стук пишущей машинки, телефонные звонки, голоса, заглушаемые журчаньем воды в клозете, хлопанье дверей и рев автомобильного мотора, запущенного на полные обороты. Явно «мерседес». Может, меня повезут в ней... Не часто доводилось мне ездить в автомобиле... Губа нестерпимо болит и все больше опухает. «Опять ты подрался, Еник?» - «Шкара дразнился, мама, что у меня зубы как у белки». Болезненно преувеличенная гордость мальчугана, не знавшего отца, - устойчивый комплекс неполноценности! В столовке уже, наверно, тушат свет... Они сидят рядом над тарелкой рассыпчатого рулета, и Бланка смеется над Гонзой за то, что он сперва съедает картошку, а кусочек мясной начинки оставляет под конец. Привычка детских лет! Слышен гудок паровоза. За стеной кто-то разнузданно гогочет, так обычно смеются похабной остроте. И вот!..
Шаги. Они приближались по скрипучим половицам коридора, неторопливые, ровные, без прихрамывания. Бог весть почему он был уверен, что это за ним, и сердце его бушевало.
Он не ошибся. Дверь скрипнула, кто-то вошел.
Он не посмел обернуться, смотрел в стену. Услышал, как вошедший и скучающий Вилли небрежно обменялись приветствиями, потом человек, видимо, подошел к Вилли и шепотом сказал ему что-то. Гм... «Ja. Ja». Гонза затаил дыхание, но слов было не разобрать.
«Na was, gut... ich bleibe hier, ist gut, na ja...» [80] Это говорил Вилли.
Что же происходит?
Сильный толчок в бок заставил Гонзу очнуться. Меня повезут в город, в Печкарну, на профессиональный допрос. Мотор ревел, пущенный на полные обороты.
- Пошли! - суровая команда сверлила мозг. - Никаких фокусов. Мне приказано при первой попытке...
Гонза не видел лица этого человека, но, поворачиваясь к двери, успел заметить форму веркшуца и пистолет армейского образца. Знаю я его? Судя по голосу и форме... Пошатываясь, Гонза вышел в безлюдный, тускло освещенный коридор со множеством дверей и направился было к выходу в другом конце его, но веркшуц сжал ему локоть.
- Нет, направо. Schnell! Пошевеливайся, а то...
Что происходит? Уж не хочет ли он в темноте пристрелить меня, как собаку? Это не пройдет, я буду кричать, позову Мертвяка. Да и к чему такая бессмысленная спешка?
Дверь в конце коридора раскрылась, за нею темная ночь. Осторожно, тут ступеньки! Морозный воздух жадно лизнул лицо, Гонза содрогнулся от холода, который сразу же проник под пиджак, но это было приятно. Куда же теперь? С ума он сошел? Кто это такой?