- Я идиот и плохой хозяин. Мелодраматические разрывы гораздо успешнее совершаются на сытый желудок. Я болтаю, а ты сидишь голодная! Самый обычный волчий голод - я же тебя знаю. Не качай головой, надо выполнить последнее желание осужденного. Представляю себе, как ты питалась эти две недели! - Он ткнул в ее сторону пальцем. - Ты похудела, и это тебя полностью изобличает. Поэтому приговариваю тебя к одному роскошному, довоенному ужину. Съедим все, что есть в квартире. Не отказывайся! - Он захлопал в ладоши и в эту минуту выглядел совсем мальчишкой. - Предлагаю меню: сардинки из Сицилии. Ее мы давно уже сдали. Финики из Северной Африки. Съедим их в память «лиса пустыни», который тоже уже окочурился. Пустяки! Русская икра. Ха-ха - прошлогодний сезон! Апельсин, настоящий апельсин из северной Италии! Не? веришь? Последний на земле тысячелетней империи. Ей остается теперь только чисто арийский ревень и масло из угля. Какое нам до нее дело! Пойдем в кухню, и там в свете всеобщих перемен ты поможешь мне!
Серые кольца дыма медленно поднимались к потолку. Неподвижно лежа на диване и глядя перед собой, Бланка провожала их взглядом; рядом она ощущала тепло такого знакомого мужского тела, слышала дыхание.
- Ты почти ничего не ела, - сказал он, нарушив молчание. - Не оправдала моих надежд!
- Я же сказала тебе, что не могу. Бывают дни, когда мне совсем не хочется есть.
- Гм... Прочитать бы сейчас твои мысли! О чем ты думаешь?
Бланка пошевельнулась на диване, заколебалась.
- Ты бы разочаровался. О пустяках. Мне хорошо.
- Лжешь ты отважно! - коротко резюмировал он и потянул ее за волосы. - А почему?
- Я думаю об этих переменах во мне, - поправилась она, - вот ты сказал, что и у тебя тоже...
- Ах, вот что! - Он выдохнул струю дыма, не проявляя особой охоты разговаривать. С минуту он молчал и лишь упорно затягивался, потом схватил рюмку и жадно выпил, словно боясь отрезветь. - Видела бы ты, что я сейчас видел! Я уже нагляделся на многое и все-таки не понимаю... Наверно, старею, через месяц мне стукнет сорок. Впрочем, именно в этом возрасте можно начать все сначала и без лишних осложнений. Я, видишь ли, съездил туда, где у меня было то, что называется родным очагом. Ничего особенного из ряда вон выходящего я там не увидел: груды развалин и обгоревшие стены повсюду одинаковы. Эссен, Дюссельдорф, Кельн, Дрезден - всюду одно и то же. Но видеть самому - это не то, что читать в газетах. Там я понял, что ненавижу ваш город за то, что он еще не испытал бомбежки... Не думаю, что американские пилоты проявят себя восторженными поклонниками скульптур на Карловом мосту. То, что я видел, все еще стоит у меня перед глазами. Я искал определенную улицу и не нашел ее. Я ходил наугад, перелезал через развалины, справлялся в учреждениях. Всюду сумятица, усталость, смерть. Многие уже не боятся поносить наш режим вслух, а это не шутка для наших дисциплинированных людишек! Все отупели. Своих я не нашел никого, ни жены, ни ребенка... дом разрушен прямым попаданием. Надо было в свое время взять их сюда!.. Потом я бродил по городу. Вспомнилось почему-то, что в комоде оставалось вечное перо - подарок в день рождения. И больше ни о чем я не думал. Только обращал внимание на то, отдают ли мне честь, как положено, встречные в военной форме. Вот она, немецкая дисциплина!.. - Он поднял руку с горящей сигаретой и стал чертить ею в воздухе какие-то круги. - Падал снег. Я остановился под виадуком и, узнав его, удивился, что он уцелел. Наверху стоял какой-то мальчуган и мочился... он обмочил мою шинель с эмблемами, перед которыми многие дрожат еще и сегодня. Мне стало смешно: вот так малыш, обмочил, значит, немецкого офицера!.. Я не ищу сочувствия и даже не уверен, что заслуживаю его...
Он погасил окурок о дно пепельницы.
- Почему ты не сказал мне, что женат? - спросила она, испытывая звучность голоса.
- Сам не знаю. Наверно, думал, что тебе это не понравится. Разве это важно? Сейчас ее уже нет. Да ты меня и не спрашивала.
- Скажи, пожалуйста, в Германии есть большие города?
Он удивленно поднял брови.
- Были. Теперь их искусно разрушают. Задавай еще такие вопросы, если они тебя интересуют... Рассказать тебе, что Геринг с увлечением разыгрывает из себя императора, а Геббельс колченогий? Могу продолжать до тошноты.
Она не дала сбить себя с толку.
- Меня интересует то, что ты предпочел не сказать.
- Ладно, ты сама попросила. - Он снова потянулся за рюмкой. Алкоголь вызывал в нем возбуждение, которое сказывалось в жестах, в блеске глаз, но говорил он вполне связно. - Что ж ты не пьешь? - напомнил он. - Нам обоим нужно выпить - я скажу тебе сейчас нечто забавное. Мне это стало ясно совсем недавно - на обратном пути сюда. Я стоял у окна, какой-то попутчик докучал мне болтовней, но я не слушал его. - Он наклонился над Бланкой, заглянул ей в лицо, но не пытался обнять. - Я вдруг осознал то, о чем, кажется, уже давно догадывался: что я не представляю себе жизни без тебя. Интересный вывод!
- Только и всего?
- До моего отъезда ты была скромнее.
Она отвернула голову и с трудом произнесла сжатыми губами:
- Может быть. И я была бы тебе весьма благодарна, если бы ты не говорил мне этого.
Он положил руку ей на щеку, не давая отворачиваться.
- Понимаю. Но почему? Ведь это правда, а ты поборница правды, Я не могу без тебя жить! Такое признание, наверно, нужно делать иначе, с пафосом, но я к нему не способен и забыл все нужные слова. Больше того, я хочу, чтобы ты уехала со мной. Это звучит безрассудно, но это так. Не принуждаю тебя, но хочу. Слышишь? Хочу. Не бойся, я сумею о тебе позаботиться, мы начнем новую жизнь, на новом месте. - Он говорил торопливо, молящим тоном и не снимал руки с ее лица, вероятно, верил в силу своего внушения. - Чего ты дождешься, когда сюда придут большевики? Свободы? Нет, будет новый террор, уверяю тебя, может быть, только более утонченный. Изменится только краска, только флаги и обещания. Ты мне, конечно, не веришь, да и не можешь верить, иначе что же станется с твоими надеждами на райскую жизнь? Будь спокойна, я еще настолько трезв, что не стану вытягивать из тебя ответа, избавлю тебя от этого. Ты уж, наверно, жалеешь, что не ушла отсюда вовремя? Я же тебя предупреждал!
Преодолевая охватившее его возбуждение, он нащупал портсигар, закурил, лег рядом с ней навзничь и хрипло засмеялся.
- Забавная парочка: я, в ком ты видишь кровожадное чудовище, изверга без капли гуманности и человеческих чувств, палача твоих земляков, и ты... уже не связанная со мной неписаным договором. Потому-то я и расторг его, понимаешь? Ну что ж, это не должно волновать тебя, ведь ты чувствуешь ко мне лишь отвращение и обязательную ненависть. Ведь так? Но при других обстоятельствах мы бы чудесно подошли друг другу, - не качай головой! - все равно не поверю. Я это знаю, чувствую, несмотря на твою фанатичную самозащиту. Может, она-то меня и волнует больше всего. Нет смысла спорить об этом, молчу!.. Что же дальше? Не могу себе представить, чтобы ты перестала быть моей. Ты мне нужна! Что ненормального в этом желании? К такому же выводу приходят каждый день тысячи мужчин в мире, и никто не удивляется. Некий мужчина жаждет некую женщину, и родители, выяснив все обстоятельства, дают свое милостивое согласие, вот и все. Если бы существовало на свете зло, которое люди отождествляли с дьяволом, то его - зло - следовало бы назвать стечением обстоятельств. Дьяволу нет надобности рядиться охотником, получать расписки, написанные кровью. Вместо всего этого сплетена хитрая сеть обстоятельств. Не преувеличивая, скажу тебе: я научился преодолевать все и могу жить в любых условиях, даже без тебя, и все-таки не в силах представить себе, что сейчас вижу тебя в последний раз. Вот и все. Я не предвидел этого, когда узнал тебя, и не знаю, почему получилось так, что это именно ты. Но это так. Видно, что-то в меня проникло еще с давних времен, чего не смогли выбить вся эта машина и сам герр Гиммлер. В известной мере я попал в ловушку, верь мне. Komisch! [90] Если бы это не была бесспорная действительность, которая касается непосредственно меня, я бы одобрил ее, возможно даже растрогался бы... Но сейчас нет!
Довольно! Где-то, выше этажом, заскулила собачонка, кто-то неумело заиграл на рояле. Послышались шаги над головой. Стеклянные подвески на люстре в квартире врача-еврея слегка дрогнули, и тиканье часов на руке, поросшей черными волосками, доносилось откуда-то издалека. На столе стояла тарелка с нетронутыми сардинками из Сицилии, хотя желудок Бланки сжимался от голода.
Он склонился над ней, лицо его было неподвижно.
- Поедешь со мной?
Он сказал это с грустной мольбой, была в нем в этот момент какая-то мальчишеская беззащитность, и все казалось нереальным - все ощущения внешнего мира перекрывала шипящая теплота и бульканье радиаторов, - оставались лишь лихорадочно горящие глаза. Что он говорит? Не надо слушать его, ты же знаешь! Он лжет, ты знаешь, что лжет! Он всегда лгал - он не может иначе. Лжет словами, молчанием, пальцами, которыми касается твоего лица, сжатых губ, волос, разметавшихся по подушке.
- Тебе нехорошо? - озабоченно спрашивает он. - Ты бледна, Бланка. - Он нежно положил руку ей на лоб. - У тебя жар!
Она покачала головой, уклонилась от его руки, спустила ноги на ковер и села к нему спиной, спрятав лицо в тени. Соберись с духом, держи себя в руках, сейчас все поставлено на карту. Говори, говори!
Сам того не подозревая, он помог ей нечаянным вопросом.
- Можешь не отвечать, - сказал он, - я не так уж непонятлив. Разве сама еще хочешь спросить что-нибудь.
Она откинула волосы со лба и затаила дыхание. Потом, овладев собой и сама себе удивляясь, сказала самым безразличнейшим тоном, на какой только была способна:
- Ты угадал, я хотела спросить тебя кое о чем. Почему ты мне раньше не сказал, что Зденека давно уже нет в живых?
Как все вышло легко и просто! Ей казалось, что сказанное никогда не перестанет звучать, что оно повисло в воздухе как нечто вещественное, ей хотелось закричать и разом высказать ему все, что ее душит, что все эти дни клокотало в ней, но разум подсказывал - этого нельзя делать, если она не хочет, чтобы он снова лгал, опомнившись от собственной истерии. Овладей же собой, Бланка. Что теперь будет? Она задавалась этим вопросом скорее с любопытством, чем со страхом, и ощущала какое-то особое удовлетворение, от которого осмелела. Аплодисменты! Она была как-то мертвенно спокойна. Развязка совсем близка, выдержи!
Шорох, скрип пружин под тяжелым телом - он встал. Подошел к приемнику, повертел одну из ручек и все еще упорно молчал. В приемнике нарастал звук рояля. Глупая театральная музыка, подумалось ей, у режиссера плохой вкус.
Он повернулся к ней, и она увидела его лицо таким, каким еще не знала. Все его черты были обострены безудержной яростью, ярость рвалась из глаз, тонкие губы сжались. Так вот он каков! От этого открытия ей стало легче. Наконец-то прорвалось его подлинное нутро! Попался, теперь уже не скроешься! Она ответила ему безразличным взглядом. Слышишь его голос? Его настоящий голос. Он сечет!
Он не сумел овладеть собой.
- Если бы было нужно, - сказал он неторопливо и холодно, - я легко мог бы узнать, кто сообщил тебе это. Ты поразилась бы, как быстро я могу это сделать. Без долгих околичностей. Ты сама сказала бы мне, понимаешь? Ты сама!..
Она напрягла все силы, чтобы не показать, что ее коснулась холодная рука страха, и не отвела взгляда. Спокойно склонила голову:
- К счастью, я этого человека не знаю и потому он в безопасности. А всех тебе все равно не переловить, сам знаешь. Их много, удивительно много!..
Она осеклась под его леденящим взглядом.
- Советую тебе не говорить так. Наверно, у тебя и в самом деле жар.
Бланка поспешно переменила тон.
- Может быть. Но почему ты... Что, собственно, это меняет в наших отношениях? Зденек... Это ведь правда, что он умер?
Напряжение в нем спадало, он сгорбился, провел рукой по волосам, вид у него был смертельно усталый, но она чувствовала, что все равно надо быть начеку. Он подошел к столику, упал в кресло, пальцы его бегали по ткани подлокотника.