- Да нет, - досадливо отверг он. - Я действительно не собираюсь разыгрывать героя. Но ведь нельзя же отрицать, что людей убивают, что нас превратили в рабов. Через несколько часов я встану и поеду строить для них самолеты, понимаете? Для них! - Он чуть не крикнул, но сдержался, перевел дыхание. - Знаю... я мог бы сказать: мне тут ничего не изменить, на то есть союзники, они и без меня дело кончат... Но это не оправдание! Да я после не смог бы людям в глаза смотреть... Прожить остаток жизни с сознанием, что, когда нужно было что-то сделать, я... спрятался? Ну, нет!
- Послушайте, - спросила Моника через минуту. - У вас кого-нибудь арестовали?
Он не ответил, и она продолжала таким мягким, таким нежным тоном, какого он у нее еще не слышал:
- Убили? Отца? Или брата? Или... еще более близкого человека? Вы правы, не отвечайте, что я вам? Любопытная чужая женщина... Молчу!
Он недовольно перебил ее:
- Я сам еще не знаю...
Помолчав, она тихонько спросила:
- Вы ее... очень любили?
- Я очень ее люблю! - задетый, воскликнул он.
- Значит, жива?
Вопрос вынырнул слишком неожиданно, он был произнесен чужими устами, вездесущий, неразрешимый - и Павел только сжал губы. Проплыла мимо тень, прохожий тихонько насвистывал, сердито ворчал у него в руке самозаводной карманный фонарик с синей лампочкой.
- Что она сделала?
- Ничего особенного: родилась. Примерно двадцать лет назад.
- Такое же преступление совершила я.
- Но вам не надо носить на пальто звезду. Желтую.
- Ах, вот что... - шепнула Моника с оттенком пристыженности; склонила голову.
Она шла рядом с ним, спотыкаясь, маленькая, знобко дрожащая в плаще, и прижималась к его локтю.
Подняв голову, оглядела небо - черное как тушь.
- Идите домой, - сказала. - Мне уже близко.
Он молча повел ее дальше, простуженно шмыгая носом.
Позднее Павел ломал голову, почему он разговорился именно с Моникой.
- Что вы об этом думаете?
- Не знаю, - явно растерявшись, сказала она в трогательном смущении, - в иностранных передачах слышала кое-что о концентрационных лагерях... Но не в состоянии себе представить...
- Что вы слышали? - Он невольно сдавил ей руку.
- Да нет... Не верю, это просто невообразимо! Теперь столько болтают зря... И потом: может быть, она и не там.
- А где же? Только там! Возможно, она в Терезине. В противном случае почему не даст о себе знать? Хоть словом? Самым важным: жива! Наверно, оттуда не разрешают писать. Если бы я хоть знал, где она... - Он впервые вслух выговаривал мысли, которые тысячу раз переворачивал в душе; ветер отсекал слова прямо от губ, уносил в темноту. - А что вы в действительности думаете?
- Надежда есть всегда, - слабо прошептала Моника.
От этого затрепанного утешения холод пронзил его.
- Оставим это! Быть может, я сошел с ума, но я знаю... верю - она жива. Я... Дело в том, что... должно же иметь какой-то смысл... это ожидание, это мотание по жизни, эти бедствия... Ведь нельзя же, чтоб...
- Чего нельзя? - Она вырвала руку, остановилась; он не понял, чем ее обидел. - Вы сумасшедший, Павел! Это вам не математическое уравнение! Это в романах есть какая-то логика, там не умирают ни за что ни про что, но в жизни-то логики нет! Нет! Здесь умирают глупо, ненужно, без цели, преждевременно, незаслуженно, хоть криком кричи: за что? За что? Вы ведь были в рейхе? Там грудные младенцы умирают, не успев узнать жизни. Так почему же в вашем случае должен быть какой-то смысл? И куда вы пойдете жаловаться? Кому? Государству, философии, всему человеческому обществу? Господу богу? Вы его знаете? Я - нет! Разве вы еще не поняли, что тут нет никакой системы? Резвится случайность, тупая, слепая, бесчувственная, банальная до слез. Попробуйте найдите тут логику, справедливость - черта лысого вы найдете! Зачем же лгать себе?
Она внезапно умолкла, дышала тяжело; волнение погасло разом - так гаснет свеча, когда сожмешь фитилек; и Моника шла дальше, погасшая, снова насмешливо-безучастная. Вытащила портсигар, угостила Павла, но сама не закурила.
- Шли бы вы лучше домой. К чему обрушивать свою беду на голову другого человека? Теперь я хоть понимаю, почему вы так неистово ждете конца войны.
- Вы не ждете?
- Меня это не так затрагивает. Впрочем, вы ведь немножко боитесь конца-то войны...
- Почему?
- Почему? Потому, что за ним... За этой горой, куда не достигает наш взгляд, может оказаться маленькая могилка... И вы это знаете. Надежда - любая, пусть самая идиотская, все лучше, чем страшная правда, уверяю вас. Это люди так говорят... Вы на меня злитесь?
Павел пожал плечами:
- Не то слово. Не понимаю толком, отчего, Моника, но... мне вас немножко жалко.
- Наконец-то догадались! - воскликнула она с каким-то аффектированным ликованием.
Что ты за человек? Барышня из богатой семьи, скучающая, избалованная хорошей жизнью, или... Павел щелчком выбросил во тьму половинку сигареты, она зашипела в луже и погасла.
- Прелестно! Этого еще не хватало, - неприятно хохотнула Моника. - Что ж, давайте жалеть друг друга! Вы меня, я вас. Превосходная мысль! Глядишь, из сочувствия друг другу возьмем да и переспим за милую душу!
Павел в ужасе стиснул ее руку:
- Замолчите, Моника!
Она уже кротко отвела лицо:
- Теперь вы думаете, что я грубая и циничная! Ах, да все равно!
Павел попробовал замять неловкость:
- Скажите лучше, что вы собираетесь делать после войны?
Она долго не отвечала; казалось, мысли ее бродят далеко где-то; мелкими шажками шла она рядом с ним, осторожно обходя лужи.
- Собиралась заниматься медициной... Как папа. Видите, ничего оригинального. Только... - добавила она чуть слышно, - этого все равно не будет.