- Все... Дело в том, что я, пожалуй, долго не протяну, - сказала она с удручающей деловитостью, как бы сообщая ему самый будничный факт из своей жизни. - Ну, пошли быстрее, опять закапало! А я не могу себе позволить простужаться.
Сначала отдельные капли забарабанили по плащам, потом захлестал ливень. Моника подставила дождю лицо, языком слизывала капельки с губ.
- Вы любите дождь?
Она заметила, что Павел онемел, рука его оцепенела.
- Что с вами? - И, предупреждая его слова, быстро заговорила: - Вы поражены? Знаете, Павел, не желаю слышать от вас об этом ни слова! Ни слова! Никакой жалости, а то прогоню. Нет, это не поза, честное слово... А что же мне делать? Хотели скрыть от меня, но я дозналась. Случайно. А папа! Он до сих пор играет передо мной комедию и даже укоряет меня за то, что я веду ненормальный образ жизни. А отчего все? Диагноз я знаю наизусть. Есть такая особая болезнь, знаете? Невидимая, безмолвная - ничего не болит, а сидит она во мне уже годами. Живет во мне, как непритязательный жилец, но ждет. Только ночами, когда не могу уснуть, я слышу ее в себе. От нее не убежать. Послушайте, Павел, - она подняла к нему лицо, светлеющее в темноте, - я уже примирилась. Понимаете? Примирилась. Так что вы теперь не тревожьте меня. А нелегко было, я ведь, в сущности, нормальная женщина... Жалость... самая гнусная пакость, самое подлое притворство, на какое только способны люди. Так и слышу: «Такая красивая девушка! Вот жалость!» А я хочу дотянуть спокойно, не прохныкать эти два-три года, а потом... потом уж как-нибудь да справлюсь. Ну вот, теперь вы знаете, сами напросились - и, пожалуйста, не опасайтесь, это совсем не заразно! Да и кроме того, бывают же чудеса, правда? Ну что? Кому из нас труднее надеяться? Я об этом не думаю, не занимаюсь этим, мне жить хочется, понимаете? Ужасно хочется жить! А вы мне сейчас же обещайте, что ни звуком не упомянете о моей болезни - или я вас видеть не хочу.
- Обещаю, - еле выговорил Павел.
В душе его дрожала тишина; с непривычной уверенностью он обнял девушку за плечи. Она грела его своим боком.
- Моника! Вы кого-нибудь любите?
- Например, вас, - трезво произнесла она. - Мимо?
- Я не это имел в виду.
- А нечто большее я себе запретила. Мудро, правда? И - грустно. Зачем стремиться покинуть того, кого любишь? Ну, бросим это, я начинаю жалеть, что не промолчала. Вот и мой дом.
Павел поднял голову - перед ним высилась черная стена дома, мрачная, с выколотыми глазами; судя по каменным гигантам, стерегущим вход, это был довольно богатый дом, фасадом на реку; в водосточных трубах бурлила дождевая вода - монотонное, минорное пение жести.
Моника за отвороты плаща втащила его в нишу домовых дверей и, пятясь, поднялась на две ступеньки, так что лица их оказались на одном уровне.
- Ах... ключ!
Павел терпеливо ждал, руки в карманах, а вода затекала ему за воротник, он кашлял, ему смертельно хотелось спать. Но вот загремел ключ в замке, и девушка обернулась к нему.
Что это мы молчим? - подумал он с некоторым беспокойством. Моника стояла так близко, что он ощущал на лице ее теплое дыхание, за спиной чавкала темнота, она была живая, шевелилась - вода и ветер! Вдруг между двумя порывами ветра Павел расслышал дробную спешку часиков и с трудом проглотил слюну пересохшим горлом. Вынул из кармана руку - и тут Моника прижалась к нему с печальной решимостью.
- Иди ко мне... Я хочу сегодня быть с тобой...
Ему понадобилась вся сила духа, чтобы справиться с удивлением; он отодвинулся.
И разом все кончилось. Стояли в нише два протрезвевших и промокших человека. Он сделал неуклюжую попытку погладить ее по мокрым волосам, она отдернула голову, голос ее зябко дрогнул:
- Не дотрагивайтесь до меня... так! Вы всегда ей были верны?
- Нет... - удрученно ответил он. - Когда я был в рейхе...
- Хорошо же вы, верно, обо мне сейчас думаете! Предлагаю себя...
- Не говорите так, - попросил он. - Я не потому.
- Тогда почему же? Быть может, потому, что дважды два всегда четыре?
- Нет. Но, пожалуй, я не смог бы вам ничего дать! Или обещать.
Моника разразилась презрительным смехом, кулаками оттолкнула его.
- Да кто вас просит? Какой смешной! Ну, уходите!
Она резко повернулась к двери, перестав обращать внимание на Павла. Он сунул в карман свои озябшие руки и вышел под усиливающийся дождь.
Оглянулся еще.
Светлый силуэт рисовался на фоне открытой двери. Потом Моника вдруг шевельнулась и выбежала к нему под ливень.
- Мы не должны так разойтись. Это было бы нехорошо, я знаю. И - не хочу. Хочу, чтоб ты меня поцеловал! У тебя холодные губы. Не говори больше ничего! Обещай только, что придешь, когда тебе будет грустно... Понимаешь, невыносимо! Или если тебе нужно будет спрятаться. Все равно от чего. Хотя бы от самого себя. Знаю - ты придешь. Ну, теперь иди!
Он не стал больше ничего ждать, повернулся без единого слова и пошел в темноту, подняв воротник. Через несколько шагов он бросился бежать, не глядя на лужи.
- ...а ведь мы знакомы, - сказала она и, подняв брови, улыбнулась.
Я разглядел, что на переносице у нее брови срослись светлыми волосками чуть заметный крошечный веер.
- Поезд пять сорок две, с Главного вокзала...
Небо еще гудело, но гудение ослабевало, удалялось, кто-то сказал:
«Ничего не будет, ребята»; я, кажется, разыграл удивление, ах, нет, вру! Я на самом деле удивился, я был захвачен врасплох, как человек, у которого на глазах с непостижимой простотой вдруг осуществилась навязчивая идея.
И тут я услышал голос Милана:
- Гляньте-ка, они знакомы!
- Не так все просто, - сказал я ему, не отводя глаз от Бланки.
И было мне совершенно безразлично, что ребята заметили мое волнение. У меня перехватило дыхание от того, как просто она дала понять, что от нее не ускользнули в вагоне мои взгляды исподтишка, я даже, наверное, покраснел немного, но улыбка ее чем-то помогла мне - она была такая открытая и совсем не лукавая. Если быть точным, можно сказать: она была серьезная. Такими улыбками обмениваются при случайной встрече старые знакомые. «Значит, это ты?» спрашивали, ее удивительные глаза. Вокруг порхали слова, плоские шуточки, кто-то простуженно кашлял, но я ничего этого не воспринимал. Только ее. А она уловила мое волнение и медленно отвернулась. Она здесь, не дыша от изумления, повторял я. Это она.
- А я и понятия не имел, что вы меня заметили, - сказал я, когда мы плелись после отбоя к дороге по жухлой траве.
Помню, я нес какую-то околесицу, а сам смотрел, как впереди, на расстоянии шага, она осторожно ступает по бугоркам межей; она наклонила голову и казалась мне меньше ростом и нежнее, чем тогда, когда между нами было расстояние, которое сам я никак не умел сократить. Странно, как меняется образ человека после двух-трех обыкновенных слов! Тот, что ты сплел из туманных представлений и фантазии, разорван в клочья и в миг развеян по ветру - и вот начинай сначала, трудолюбиво лепи из случайных слов, жестов, дрожания ресниц, из черт лица, увиденного в непосредственной близости, лепи иной, быть может, более точный образ! Но как знать? Да, сейчас она явилась мне чуть-чуть иной, более земной, не такой взрослой и таинственной, как та, за которой следил я издали; от этого делалось спокойней, но в то же время было немного страшно. Разочарование? В тот момент я не знал, которая из них нравится мне больше. Какая же она на самом деле? Узнаю ли я это вообще? Сейчас, когда в холодном кафе, на холодном мраморном столике я мараю бумагу, записывая этот простенький рассказ, впервые не о выдуманном, а о случившемся, я вдруг начинаю сознавать, что с каждой встречей она пусть чуточку, но меняется. Быть может, меняется от каждого слова. Можем ли мы, люди, полностью узнать друг друга? Мы разговариваем, двигаемся, касаемся друг друга чувствами, но всегда застигаем один другого лишь на известной ступени познания; думаешь, что узнал человека, а он возьмет да ошарашит тебя чем-то непредвиденным - и раскроется в нем целая вселенная или бездна, и опять меняй, дорисовывай, ретушируй... Но где же он целый, где он кончается, где в нем предел, где дно этого фантастического кладезя? Вобрал ли ты его в себя? Ты даже не знаешь, какие возможности дремлют в тебе самом, не знаешь, как поведешь себя во всяком новом положении, к примеру, если дело коснется жизни, любви, измены или страдания. Да, но важно ли это теперь?
Вокруг шумит кафе, пан Кодытек в лоснящемся фраке вьется меж столиков, из задней комнаты доносится треск бильярдных шаров, а я возвращаюсь к той мимолетной минуте...
Да, она шла впереди, а во мне дрожала тихая радость, и все, что давило меня прежде в ее присутствии, вдруг утратило значение. Ребята были в нескольких шагах позади. Чувствовали ли они, как я мысленно благословляю их за это?
Я щурился на солнце, оно зажигало ей волосы, потом в них запутался ветер. Она вытащила из кармана помятый платочек, повязала на голову, платочек не шел ей, она, наверно, знала это, потому что, поймав мой взгляд, объяснила:
- А то после не расчешешь. И опять шла молча; потом вдруг сказала:
- В прошлую среду вас не было в поезде. Дали освобождение по болезни?
- А вы, значит, заметили?