- Ты чудная, Моника!
Она возразила, нахмурившись:
- Ничего подобного. Но я умею быть благодарной, понимаешь? За то, что встретила тебя и что ты мне доставляешь наслаждение, какого я ни с кем еще не испытывала. А их было немало. Знаю, женщины обычно говорят так своим любовникам, но я действительно наслаждаюсь. А это много. Может, вообще самое главное. Все остальное, помимо пальцев, глаз, тела, дым. Я предпочитаю реальность, хотя бы краткую. Сейчас ты здесь, и за это я тебе благодарна. Теперь я жалею, что сказала о болезни, все могло бы быть иначе, но сделанного не воротишь. А потом я уж сама справлюсь, без тебя. Не говори со мной об этом, думай о своих бедах, Павел, ведь мы с тобой так условились, правда?
Он лежал, закинув руки за голову и вперив взгляд в желтоватый потолок.
- Послушай... я сказал тебе все. Может, и мне не следовало... Не знаю. Теперь ты обещай сказать мне, что ты на самом деле думаешь!
- Спрашивай!
- Она вернется?
Ему казалось, что она сделалась еще более недвижной и дыхание у нее замерло.
- Как я могу это знать?
- Я спрашиваю, что ты думаешь, а не что ты знаешь. И спрашиваю, как близкого человека, Моника.
Он настаивал с нелепым упорством, словно все зависело от ее ответа, и следил за ее сжатыми губами.
Она отклонилась в тень.
- В этом мире чудес почти не бывает. Мне ведь тоже нужно чудо. Совсем маленькое и даже не особенно важное, только для меня. Например, пусть бы такие-то люди ошиблись... Однако - в том, что для нас важнее всего, Павел; обычно прав бывает этот серый и злобный разум!
- Значит, ты думаешь...
- Не спрашивай! - вырвалось у нее. - Не спрашивай меня! К тому же тебе, с твоим мозгом, было бы страшно жить в мире, где совершаются чудеса. Довольно! Погаси свет и открой окно! Не думай! Не думай ни о чем, я хочу, чтоб ты перестал говорить и взял меня впотьмах. Иди, Павел!..
Он вернулся от окна к ее рукам, протянутым ему навстречу, просвечивающим, живым и теплым, реальным рукам, проникнутым горьким желанием, и снова они были двое, утонувшие в своих телах, а вокруг колебалась влажная тьма, она искрилась за окном и шевелила занавесками, тьма ощущений и сливающегося дыхания, а внизу текла улица с размытыми огоньками и призраками людей, и каждый из них двоих был одинок, замкнут в своем теле - посреди мира, в котором ревут орудия и сирены воют голосом гиены, а люди превращаются в бледные воспоминания. Ах, Моника!
Уснула?
Он с величайшей осторожностью освободился из слабеющих рук и оделся в потемках, чтоб не разбудить ее. В кармане пиджака нащупал маленький холодный предмет. Ключ! Положил его на край стеклянного столика и подался к двери, не заметив, что за ним следит пара круглых глаз.
Вот и Войта! С обычным выражением лица он сел на диван и положил руки на колени. Здорово! Жара какая, а? Открою окно.
Они и на заводе-то были немногословны, им хватало привычных жестов. Так означало: подай молоток. Кивок в сторону термички: сбегай за заклепками! Взмах руки в сторону: отойди! Отношения между ними определялись не тем, что один был квалифицированным рабочим, а другой его «тотальным» подручным, - они основывались на безмолвном уважении второго к первому, в них не было напряженности, а следовательно, и взволнованности. Иногда во время тревоги взглянет Войта на небо, прислушается и тоном профессионала заметит: «Глобмайстеры!» Монотонное гудение звучит для его ушей райской музыкой, и мысленно он там, наверху, за рычагами управления. Были ли они друзьями? Пожалуй, если дружба может обходиться без общительности и проявления интереса к судьбе другого: им было хорошо вместе, хотя каждый оставался в своем личном мирке. Что нового? Ничего. Как живешь? Да так... Павел принес из столовки свеженький анекдот о Моравце, Войта, вполне оценив его, заулыбался: откуда только люди это выкапывают? Как дела, не слышал? Слышал - бьют немцев. Отлично. К рождеству, может, все кончится. Павел знал, что Войта недавно женился на «законной девчонке», как утверждала молва, но Войта ни словом не обмолвился о своем свежеиспеченном счастье. Только раз Павел спросил:
- А хорошо это - жениться на женщине, которую любишь, и быть с ней каждый день?
Войта отвел пневматический молоток; он, казалось, не понял, к кому обращен этот странный вопрос. Потом только шмыгнул носом и нагнул голову:
- Да так...
И грохот пневматического молотка разорвал тишину, вставшую после ответа.
- Бацилла, возвестил Павел, открывая дверь в коридор.
Толстяк вкатился в комнату, запыхавшись, как старая кляча; несмотря на это, он чуть не лопался от ликования.
- Ура! Выпьем!
Он вытащил из-под полотняной куртки бутылку чистой водки и с гордым видом поставил ее на стол.
- Стоило бешеных денег, ребята.
- А мы не ослепнем? - осведомился Павел.
- Вздор! Я пробовал и вижу лучше, чем раньше.
В комнату проскользнул Милан.
- Смеррть оккупантам!
С раскатистым «р». Увидев бутылку, откупорил и понюхал.
- Ржаная. Не буду. Я голоден и сразу свалюсь с катушек долой. Пожевать нету, Бацилла? Воображаю - сам-то набил брюхо, а? Где Гонза?
Он сухо покашливал и трогал влажный лоб.
Сквозь полуоткрытое окно в комнату лился теплый воздух с накаленных солнцем крыш, где-то наверху вопила радиола.
«Море, мечта-а моя-а-а», - надоедливо рыдал тенорок.
- Черт возьми, - выругался Бацилла, - неужели у этого типа всего одна пластинка?
Гонза влетел, запыхавшись, сослался на трамвай, отразив инквизиторский взгляд Милана.
- Не было и не было. Что будешь делать?
Милан отмахнулся, закрыл окно и важно кивнул,
- Начнем!
- Минутку! - умоляюще воскликнул Бацилла. - Может, сначала выпьем?
Не дожидаясь согласия, он открыл бутылку и наполнил до краев банку из-под горчицы.
Вкруговую! Павел первым глотнул, его даже передернуло. Банка в благоговейном молчании пошла по рукам, в конце концов и Милан дал себя уговорить, а Бацилла отважно опрокинул в себя остаток.
- А, черт... вот... сила!.. - Он поперхнулся и стал тереть мокрые от слез глаза. - Я не знал, что она такая крепкая.
В желудке запылал костер, волны приятного тепла распространились по всему телу; было в этом роскошное чувство освобождения и смелости.
- Еще по одной, ребята!