- А откуда же взять горючее? - сказал он однажды. - На пробных полетах его в баке не больше чем на четверть часа, и немцы на этот счет чертовски пунктуальны.
Коцек покачал головой.
- Ты мне ничего нового не сказал. Sic et non... И все-таки бывает время, когда баки полны. Ясно?
Лицо Войты прояснилось, он сообразил.
- Ты имеешь в виду приемку самолетов? Когда приезжают немецкие летчики? Верно! - Но тут же он остыл и безнадежно махнул рукой. - Да, но тогда кругом полно немчуры, и вообще...
Положение казалось безвыходным, но Коцек тотчас нашелся:
- Уж если бы я взялся за это дело, то выбрал бы подходящий момент. Надо брать последнюю машину, самую дальнюю от ангара, это ясно. А подходящий момент бывает. Знаешь когда? Во время воздушной тревоги. Заметь себе: по сигналу «непосредственная опасность» все сматываются в убежище. В такую минуту никому и в голову не придет, что одна из машин может подняться. Не успеют они опомниться, как я уже буду в воздухе!
Все чаще Войте казалось, что эта шальная затея продумана до малейших подробностей. Коцек был фанатически упорен в преодолении все новых и новых возражений, хотя сам провоцировал на них Войту.
- Последовательность мышления пригодится тебе в жизни. Все достижимо. Уж не хочешь ли ты вечно ползать по земле, как таракан? - поддразнивал он Войту, по-мальчишески усмехаясь. - Меня больше всего привлекает то, что кажется невозможным, - такая уж у меня натура.
- А что, если сегодня? - сказал он однажды и, прищурясь, оглядел декабрьское небо; показал на поникший ветровой мешок над ангаром и в точных терминах охарактеризовал метеорологические условия. Подходяще! Мальчишеская несерьезность сочеталась в нем с изумительной находчивостью, увлекавшей медлительного и рассудительного Войту.
- А зенитки? - возразил Войта, но Коцек нахмурился, постучал себя пальцем по лбу и сказал наставительно:
- Думайте, ученик, прежде чем что-нибудь брякнуть... Не станут же они стрелять по собственному самолету! А пока они расчухают, нас уже поминай как звали. Американцы могут обстрелять, это да. Но они держатся на большой высоте, и у них другие задачи. А нам надо лететь на бреющем. Хуже, если это будут пикировщики. Вообще придется петлять и ориентироваться по карте. У меня дома есть первоклассная спецкарта... Ну и, конечно, нужна удача, это ясно. Вынужденная посадка на территории, где пока еще немцы, означала бы... - Он не договорил и сделал выразительный жест: чик! Но тотчас же отклонил и это опасение: - Да разве в жизни не во всем нужна удача? Тот факт, что ты родился, уже первая и самая крупная удача. Один шанс примерно из восьми миллионов. Так что мы уже баловни судьбы. Вырос - опять удача! И так далее. Я лично не могу пожаловаться, что мне не везет, это была бы неблагодарность фортуне, а она этого терпеть не может. Я всегда выходил сухим из воды, вышел бы и на этот раз. Ну, хватит, сюда идет Хюбш. Интересно, какую бы он скорчил рожу, если б узнал, о чем мы тут трепались. Но у него нет фантазии...
Позднее Войта поймал себя на том, что думает об их затее как о чем-то вполне реальном и решенном. С этим фантазером любая фантазия казалась реальностью. В один прекрасный день у Войты возникло впечатление, что со всеми «против» уже покончено и нет никаких сомнений в том, что при известной удаче побег будет успешен. Стоя на траве аэродрома, он мечтательно глядел на самолеты, с ревом поднимавшиеся в воздух, и сердце его колотилось от незнакомого прежде нетерпения. Как жаль, что все это только мечта. Улететь бы подальше от всего, от запутанной и тягостной истории с Аленой, забыть, заглушить память о ней ревом мотора! Жаль. А впрочем, неужели это только мечта? И какую цель преследует Коцек? Что творится в его башке? А вдруг он скажет: «Ты боишься?» Трудно сказать, боится ли Войта. Видимо, да, ведь ясно, что, как ни продуман побег, от всего этого здорово попахивает кладбищем. Вместе с тем Войта инстинктивно чувствовал, что никогда не признался бы Коцеку в своем страхе.
Но прямое слово, призыв к действию так и не прозвучали - все оставалось в пределах «если бы» и «допустим», просто увлекательная игра в «Sic et non».
И вот однажды... Дело было в середине декабря. По сигналу воздушной тревоги Войта и Коцек успели добежать до бетонного бункера неподалеку от главного ангара. Они оказались там одни и через узкие смотровые щели могли наблюдать, что делается в воздухе.
- «Спитфайер»! - объявил Войта.
Одинокий пикировщик, заметив на аэродроме три машины, сделал широкий заход и молниеносно устремился на одну из них. Огонь из бортовой пушки, серия выстрелов - попадание! Немецкий самолет, стоящий в нескольких десятках метров от их бункера, превратился в груду обломков. Бах, бах, бах! Взрыв потряс воздух, из мотора вырвался неправдоподобно яркий дым. Пикировщик хозяйничал над аэродромом, и никто не успел помешать ему. С ревом пронесся он над бункером - Войте даже показалось, что он на миг увидел в кабине лицо летчика, - потом исчез, но тут же вынырнул с противоположной стороны и атаковал вторую машину.
- Чисто работает! - орал Коцек, стараясь перекричать грохот; у него даже вздулись жилы на шее; он толкал Войту в бок. - Долбай его, ами! - возбужденно подбадривал он летчика, словно игрока на футбольном поле. - А мы-то, ослы, вчера возились с ним, вкалывали... А, вот он опять!
Та-та-та! На этот раз летчик промазал, снаряды взрыли земли рядом с самолетом, высоко в небо поднялся столб земли.
- Ай-ай-ай! - укоризненно воскликнул Коцек. - Ну-ка, поправь дело, парень, получишь елочный подарочек!
Снова грохот, и второй самолет завалился набок с перебитым крылом, осколки взлетели в воздух, оглушительный взрыв. Здорово! Попадание в бензобак! Ого, какой фейерверк!
Наконец заговорили зенитки, но было ясно, что стреляют они просто так как говорится, боженьке в окошко - бум-м, бум-м! Воздух около бункера дрожал от рева мотора, взрывов и гудения огня - захватывающая картина разрушения, но потом в воздухе замелькали раскаленные осколки зенитных снарядов. Войта и Коцек услышали шум огненного дождя, обрушившегося на крышу ангара, характерный свист неподалеку от бункера.
- Пригнись! - крикнул Коцек и стащил Войту на лавку. Они прижались друг к другу, как курицы на насесте, а за стенами их железобетонной скорлупы разыгрывалась оглушительная феерия; приятели закурили - у них нашелся окурок, один на двоих. Жесты их были неторопливы, но в глазах светилось возбуждение. Войта нагнулся к Коцеку и крикнул ему в самое ухо:
- Мы еще не решили... куда?
Чудовищный взрыв заглушил его слова, но Коцек, видимо, понял и махнул рукой на восток.
- Ясно, куда!
Осколок просвистел у самой щели над ними, оба инстинктивно пригнули головы. Что за идиоты эти зенитчики!
-- А куда же еще? - кричал Коцек на ухо Войте. - Он раздолбал третью... можно и ее списать... Русские уже в Словакии - два часа лету... А можно попробовать и подальше. Знаю там каждую тропинку... небось работал в школе, около Хуста. Есть там один аэродром. Первый класс. Когда пришлось уезжать, я обещал, что вернусь... Надоело мне глядеть на Хюбша и ждать у моря погоды.
Внезапно наступила тишина, пикировщик, сделав свое дело, исчез, как дух, образумилась и зенитная батарея, сирена возвестила отбой, но тотчас возникла новая суматоха - с завода к трем догорающим самолетам с воем примчались пожарные машины, беспорядочные свистки смешались с топотом подкованных сапог люфтшуцев. Но тушить и спасать было уже нечего.
Приятели с облегчением выпрямились и потянулись.
- Пошли, - сказал Коцек, выглянул за дверь, понюхал воздух и понимающе мигнул Войте. - Подготовим новую порцию машин.
Войта затоптал окурок на замызганном полу и глубоко вздохнул.
- Послушай, - сказал он, - так я согласен.
Но странное дело: Коцек поглядел на него через плечо и удивленно замигал:
- Ты что, блажишь, милый человек? Уж не принял ли ты это всерьез, упаси боже? Занятно было поговорить об этом, я люблю рассуждать, взвесить все «за» и «против», поупражнять смекалку. Но...
В смущенном молчании шли они к разбитым самолетам, вдыхая холодный воздух, пропитанный запахом пожара. Мимо бежали люди. Коцек нагнулся, поднял осколок снаряда и подбросил его на ладони.
- Свинство! Угодит такой, и останется от тебя мокрое место. Спрячу на намять. - Заметив разочарование на лице Войты, он положил ему руку на плечо и вернулся к прерванному разговору. - Я не говорю, что в принципе это невозможно, в конце концов я один как перст, но ты...
- А что я? - огрызнулся Войта. - Сказал, значит не отступлюсь. Если ты не зря трепался, то на меня можешь рассчитывать.
Коцек трагически схватился за голову.
- Да ведь ты женат! Нет, не хочу я грех на душу брать. Не оставишь же ты свою женушку...
Он осекся на полуслове, заметив, что Войта так стиснул зубы, что у него на скулах вздулись желваки.
Милостивая пани, она же теща и совладелица виллы «Гедвига», была женщина многоопытная, свою дочь она знала достаточно хорошо, чтобы понять, что упреками, слезами и запретами с ней не сладишь. Это стало ясно ей с того самого утра, когда она застала молодых людей в комнатке Алены в подозрительной позе. Она не стала мешать им и ушла к себе. Милостивая пани была несколько наивна, что, кстати говоря, придавало ей особый шарм, но, разумеется, не до такой степени, чтобы не понять - еще даже до того, как она посоветовалась со своим другом и правозащитником, - что самое правильное сейчас - это вооружиться терпением и снисходительностью, хотя капризные скачки в поведении дочери казались ей попросту непостижимыми. Она узнавала в Алене бурную и неукротимую натуру своего покойного супруга, от которого дочь унаследовала и кое-какие внешние черты - в ущерб своей привлекательности.
Милостивая пани решила, что для вмешательства ей еще хватит времени, и не сомневалась, что Алена образумится сама... с незаметной помощью матери.
Таким образом, уже на следующий день Алена очутилась в положении боксера, который, теряя равновесие, со всей силы нанес удар в пустоту, не заметив, что противник добровольно лег на пол. Мать приняла дочь в своем благоуханном королевстве, выслушала ее, благосклонно кивая, и даже, что бывало редко, погладила по голове.
- Девочка моя, - сказала она с изящной грустью, - мы с тобой и в самом деле подчас не понимаем друг друга, что, кстати говоря, нередко бывает между матерью и взрослой дочкой. Но не так уж я старомодна, чтобы и сейчас не понять тебя. Я тебе больше чем друг и не стану тебя уговаривать. Разве может третий человек постичь всю сложность двух любящих сердец? Всякие наставления в таких делах излишни, ты сама должна решить, кого ты любишь, - ведь ты уже взрослая женщина. А кроме того, как ты сама сказала, ты совладелица нашей виллы. Кстати, нет смысла скрывать от тебя, что и я не считаю, что моя личная жизнь кончена, и... рассчитываю на твое понимание... Хотя, конечно, с другой стороны...
- Что - с другой стороны? - нахмурясь, прервала Алена, и в голосе ее все еще был остаток воинственности.
Милостивая пани не дала вовлечь себя в опасный спор и, игнорируя этот тон, продолжала с бархатной улыбкой:
- Ничего, дорогая, ничего, о чем стоило бы говорить. Я только хотела сказать, что материнство - это... гм... очень серьезное и ответственное дело, которое связывает людей, особенно женщину. Вот так-то, девочка. Ты очень молода, а вы, молодые, еще так мало взяли от жизни из-за этой ужасной войны. Я думала, что ты будешь учиться, будешь петь, захочешь путешествовать. Но, видно, я и в самом деле не понимаю вас и зря говорю все это. Наверно, ты уже все обдумала, и я не вправе эгоистически отговаривать тебя. - Она опять умиленно улыбнулась, привычным жестом провела по вискам и трогательно вздохнула. - А мне остается лишь примириться с ролью молодой бабушки. Думаю, что в мои годы это даже не досадно, а скорее забавно.
В соседней комнате монотонно гудел пылесос, за окном, в кронах деревьев, жарко дышало лето. Мать и дочь вдруг почувствовали себя приятельницами, неожиданно воспылавшими друг к другу симпатией. Алена изумлялась тому, что мать приняла ее решение, и уже почти забыла, как готовилась воевать за него.