– С какой стати мне вас предавать?
– Помнишь, как мы поклялись друг другу на берегу, что никогда в жизни не расстанемся? Ты, Лева и я. Ты клялся?
– Клялся. Конечно, всегда будем вместе.
Они прошли старым запущенным садом по высокой мокрой траве. Дом в стиле сецессион, с окнами как в костеле, напоминал помятый белый короб. Поднялись по винтовой лестнице, гулкой, словно цементированный колодец.
Отец Энгеля, старый немецкий пастор с серебряным венчиком волос вокруг лысины, поднял от молитвенника мутные, близорукие глаза. Он сидел под низко опущенной лампой на длинных проводах с гирями для противовеса.
– Guten Abend, Herr Baum, добрый вечер, господин Баум, – сказал Витек.
– Guten Abend, meine Kinder, добрый вечер, дети мои.
– Это Витек, ты помнишь его, отец? – неприязненно спросил Энгель.
– Ja, Wyczo, Wyczo, doch kenne ich gut. Да, Вычо, Вычо, я же хорошо знаю, – с готовностью подтвердил пастор и вытаращил огромные, выпуклые глаза, хотя видно было, что никого он не узнает, погруженный в Священное Писание.
– Пусть читает, фриц проклятый, – махнул рукой Энгель.
Вошли в комнату, соседствующую с кухней. Здесь было темно. По оконному стеклу, рябоватому от дождевых капель, скользил отсвет далекого уличного фонаря.
– Спишь, Грета? – шепотом спросил Энгель. Никто не ответил, поэтому он нащупал наконец у двери выключатель, повернул его, и под потолком зажглась стеклянная люстра в виде букета ландышей.
В опрятной девичьей кровати лежала Грета под клетчатой периной. Лежала лицом к стене, виднелась только ее спина во фланелевой ночной рубашке, пестрой от зайчиков и барашков. Энгель тронул сестру за плечо. Она повернула к ним заспанное лицо земляничного окраса, в копне белых, почти бесцветных волос. Прикрыла глаза, золотистые от яркого света.
– Пришел Витек тебя обследовать, – строго произнес Энгель.
– Ничего со мной не делается. Наверняка до завтра пройдет. Большое спасибо, я напилась лечебного отвара из трав.
– Ты выглядишь как разваренная морковка. Ну, давай садись.
Энгель грубо поднял сестру, она заслонилась скрещенными руками, Витек подошел и коснулся ладонью ее багрового лба. Девушка едва заметно вздрогнула.
– Ну что? – поинтересовался Энгель.
– Принеси часы с секундной стрелкой.
Энгель вышел на кухню, загремел посудой. Пастор что-то жалобно пробормотал по-немецки.
– Заткни пасть, пруссак мекленбургский. За столько лет не научился говорить по-человечески. Чей ты ешь хлеб, старый экспансионист? – отчитывал его беззлобно сын.
Грета замерла на постели, съежившись, словно замерзшая птица. Боялась глянуть в сторону Витека. Он видел перед собой ее худую спину, замершую в ожидании.
– Неохота идти завтра в школу? – шепнул он заговорщически.
Вместо ответа она принялась щипать уголок клетчатой перины, огромной, как надгробная плита.
Вернулся Энгель с карманными часами отца.
– Дай руку, – сказал Витек девушке.
Ока протянула ему хрупкую белую руку, чуть подернутую холодной испариной. Он нащупал пульс на запястье. Она снова ненароком вздрогнула. Витек поднес луковицу часов к глазам. Между римскими цифрами, в нижней части циферблата, неторопливо крутилась секундная стрелка.
– У нее нет температуры, – сказал Витек и отпустил ее руку, которая упала на постель, как крылышко белой птицы.
– Не может быть. Под вечер полыхала, как печка. Сама же просила тебя позвать.
– Я вовсе не просила, – тихо запротестовала Грета, вглядываясь в рисунок перины.
– Видишь, врет. На сердце жаловалась. Якобы что-то там булькает, как в наклоненной бутылке. Давай подымай рубашку, немецкое отродье.
– Не подыму, – возразила Грета с тихим упрямством.
– Ишь ты, берлинские церемонии. – Брат схватил ее за шею и принялся задирать рубашку, разукрашенную зайчиками и барашками.
– Я не хочу, пусти, пусти!
– Maul halten! Молчать! Он остукает тебе спину, чокнутая! Спину показать стыдишься?
Грета прижала к груди скомканную рубашку и беспомощно зарыдала, сломленная немецким приказом.
– Ну, обследуй, – сказал Энгель. На его открытом, как у отца, челе выступила капля пота. Невысокий, коренастый, настоящий баварец, он стоял у постели и держал сестру за шею.
Витек увидал ее спину, светлую, как весенний лед из глубокой проруби, увидал еще более светлые желваки позвонков, увидал боязливо выглянувший из-под мышки овал груди.
– Ну и что? – шепнул самому себе. – Ну и ничего. Все это чужое.
Наклонился, прижал ухо к ребрам под правой лопаткой. Грета резко дрогнула, а потом задрожала легонько, почти незаметно, как оконное стекло в предчувствии приближения поезда.
– Ничего не слышу. Пожалуй, все в порядке.
Грета упала на постель вниз лицом с небрежно одернутой рубашкой.
– Все в порядке? – удостоверился Энгель.
– Похоже на это.
Витек погладил Грету по влажной щеке. На какую-то долю секунды она прижала плечом его ладонь к своему лицу.
– Значит, она здорова? – снова спросил Энгель.
– Ты же прекрасно знаешь, – шепнула Грета из-под стены.
– Так почему же ты хотела, чтобы пришел врач?
– Я не хотела. Ты хотел.