Поднимаю глаза на чердак, потом снова на Купа.
— Надеюсь, тебя не так легко напугать, как меня, — шепчет Куп.
Он поднимается по лестнице.
Я наблюдаю, как он достигает последней ступеньки и отходит в сторону, после чего я следую за ним. Когда я поднимаюсь, Куп хватает меня за руку и помогает, а затем отступает, не говоря ни слова и внимательно следя за моей реакцией.
Но он уже исчез. Я одна, совсем одна в этом святилищем. Только так можно описать это место.
Сотни, а может и тысячи картин маслом разных размеров сложены вертикально и прислонены к стенам амбара. Некоторые занимают каждый дюйм стены, беспорядочно свисая на гвоздях. Другие небрежно разбросаны на длинных деревянных столах и на полу. Кучи, груды, бесконечное море холстов.
Какие-то не закончены. Все без рамы. И на каждом из них изображен один и тот же человек в различных одеяниях, позах и разной степени обнаженности.
Я.
Вот я иду по винограднику с бокалом вина. Вот смеюсь в ванне с пеной. Верхом на лошади, мою посуду, читаю книгу…
Там иду к алтарю в свадебном платье с букетом фиолетового душистого горошка в руках, свет истиной любви светится в моих глазах.
Он даже с точностью изобразил детали зубчатого выреза и жемчуга на лифе. Я прижимаю руку к своему громоподобно стучащему сердцу, когда слезы угрожают пролиться из моих нижних век.
Тихий голос Купа едва проникает в мой кокон шока и воспоминаний.
— Они датированы. Я проверил не все, но этого хватило, чтобы навести на меня страху.
Я нахожу достаточно сил, чтобы повернуть голову и посмотреть на него.
Пристально глядя на меня, он продолжает:
— Тео нарисовал их до того, как ты переехала в Сисайд, Меган. Самая старая, которую я нашел в дальней стопке в углу, датирована месяцем спустя после его несчастного случая пять лет назад. Как такое вообще возможно?
Я подкрадываюсь к ближайшему столику и провожу кончиками пальцев по наполовину законченной картине, на которой я сплю. Мои волосы растекаются по подушке и небольшая улыбка играет на губах. Стиль безумный, много быстрых, коротких мазков, как будто рисуя, художник чувствовал боль.
Из-за тебя мои раны нарывают…
Как должно быть ужасно, как страшно, наконец, увидеть во плоти человека, который преследовал тебя словно призрак. Неудивительно, что Тео смотрел на меня с такой яростью в ту первую ночь в закусочной Кэла. Вероятно, он посчитал, что теряет рассудок.
— Может, он нарисовал их после нашей встречи, просто неправильно проставил дату, — бормочу я. — Ему было плохо, ты же знаешь.
Куп фыркает. Он говорит, широко раздвинув руки.
— Он нарисовал все это с сентября? Не думаю. И я нашел еще немного странного дерьма в его офисе в доме.
— Что там?
— Двести гребаных рецептов лимонного пирога! Целую папку вырезок из журналов с фотографиями долбанных денверских омлетов! И груда счетов пятилетний давности от некоторых гидропонных цветоводов из Голландии и Японии! Цветы доставлялись сюда каждую неделю, пролетая полмира! Что, черт возьми, не так с цветами в Орегоне?
Сезон душистого горошка здесь ограничен.
Я поворачиваю лицо к лучу света, проникающему сквозь трещину в крыше, и закрываю глаза.
— И у него в шкафу это причудливое французское вино, а он даже не пьет вино! Он его ненавидит!
Я формирую мысленную картину элегантной этикетки «Шато Кортон Гранси», которую мы с Кассом открывали на нашу годовщину. Вино, которым мы впервые насладились в наш медовый месяц, которым угостил нас старик, которого мы подобрали на обочине проселочной дороги, оказавшийся главой одной из старейших и лучших виноделен Франции…
— Бургундское — это хорошее вложение средств, — шепчу я. — Особенно гран крю.
Выдержав небольшую паузу, Куп говорит:
— Я не упоминал, что оно бургундское…
Я смотрю на него.
Его глаза напряжены, он добавляет более спокойно:
— …или гран крю.
— Он рассказывал мне о своей коллекции, — ложь выходит сама по себе, потому что я умом понимаю, что правда не поддается объяснению.
Мы долго смотрим друг на друга, затем Куп опускает глаза на свои ноги.
— Ты права. Он был очень болен. Это все просто… доказательство болезни. И он просто так спрашивал меня, как можно знать кого-то, кого никогда не встречал. Его одержимость «Баттеркупом» и то, что он перестал говорить после его несчастного случая… это тоже часть болезни.
Он бросает взгляд на мое обручальное кольцо, а затем снова встречается со мной взглядом.
— Верно?
В один момент, один короткий момент, я хочу рассказать ему что на самом деле происходит. Но потом решаю, что это настолько невероятно, что попытка понять это практически сломило Тео и меня, поэтому было бы неправильно обременять Купа такими знаниями.
Некоторые тайны должны оставаться жить в тихих местах нашего сердца, в безопасности и святости.
— Ты хороший друг, Куп. И хороший человек. Мне нужно идти, мне нужно быть там, когда он проснется.
Я крепко обнимаю его, затем спускаюсь вниз по лестнице и бегу к своей машине в приподнятом настроении, с пылающим сердцем и адреналином в крови. Я так быстро срываюсь с подъездной дорожки, что брызги гравия выплевываются из-под шин.
Я должна добраться до больницы как можно скорее.
Мне нужно быть там, когда мой полуночный Валентайн вернется ко мне.
ГЛАВА 30
Только Тео не возвращается.
Ни в тот день, ни на следующей неделе, ни через неделю. Врачи вывели его из искусственной комы, но он не проснулся. Ему убрали вентиляцию легких, он начал дышать самостоятельно, но не проснулся. Ко Дню Благодарения у него появились пролежни от лежания в одном положении. Моя ненависть к себе усиливается с каждым днем. Сейчас я даже не могу смотреть на свое отражение в зеркале.
Это моя вина.