Я начинаю неудержимо рыдать.
— Не смей покидать меня, Тео! Не смей! Я люблю тебя! Ты мне нужен! Я никогда не прощу тебя, если ты оставишь меня!
Слабое давление на мою руку, такое легкое, что его сложно почувствовать, прерывает мои истерические крики, как будто кто-то выдернул вилку из розетки. Я замираю, глядя на руку Тео, сжимающую мою…
Время замедляется. Каждый удар сердца отражается громом в ушах. Я смотрю на его лицо с удивлением и радостью, наблюдая, как происходит второе чудо ночи.
Тео медленно открывает глаза и смотрит на меня.
Его взгляд сначала туманен, но через несколько мгновений фокусируется. Мы вглядываемся в глаза друг на друга в бесконечном молчании. Я боюсь дышать, чтобы не пропустить хотя бы малейший признак узнавания.
Он хоть что-то понимает?
Сильно сжимая его руку, я наклоняюсь к его груди и умоляю:
— Тео? Тео, ты меня слышишь? Ты можешь говорить? — когда он не отвечает, слезы снова начинают стекать по щекам. Я чувствую, как мое лицо искривляется в гримасе, как последняя надежда распадается в пустоте, которую вижу в его темных, черных глазах.
— Пожалуйста, если ты меня слышишь, пожалуйста, скажи что-нибудь! — умоляю я.
Наконец, после того, что кажется вечностью, уголки его губ изгибаются в призраке улыбки.
Слабым, скрипучим голосом слова практически неразборчиво выливаются из его рта.
— Этого было недостаточно.
— Что? Что ты имеешь в виду? — я едва могу говорить от слез. Все мое тело сотрясается от рыданий. Когда его губы шевелятся, но не произносят слов, я наклоняюсь ближе, прижимая ухо к его рту и умоляя повторить.
Что он делает на одном выдохе.
— Любви к тебе недостаточно для одной жизни.
Я падаю на колени, когда команда врачей и медсестер врывается в комнату.
ЭПИЛОГ
Тео
Два месяца спустя
Долбанные желтые шарики.
Самая глупая вещь, которую можно бояться, правда? Правда. Итак, представьте мое удивление, когда я просыпаюсь в больнице после несчастного случая — моего первого несчастного случая — и вижу в коридоре ребенка с желтый шариком в руках, и пугаюсь его чуть ли не до сердечного приступа.
Это была первая подсказка, что происходит что-то странное.
Сначала я предположил, что дело в черепно-мозговой травме. Протаранить голову стальной ракетой, несущейся со скоростью 120 километров в час, никому не пойдет на пользу, с этим фактом согласиться каждый. Но потом стали раздаваться голоса. Слабые шепоты в ушах. Женщины и мужчины. Мужчина казался той еще занозой в заднице, если честно. Доставал своими ударами молнии, футбольной статистикой и какой-то гостиницей. В этом не было никакого смысла.
Но женский голос… Слышать ее было все равно что слышать ангела.
У нее был удивительный смех: шелковистый, гладкий и текучий, как вода. И он был чертовски сексуальным. Для моих ушей он был музыкой.
Да, мне нравился воображаемый голос в голове. Не осуждайте меня.
И не заставляйте говорить о том, как мой собственный голос изменился и стал похож на другой голос в моей башке — того самого раздражающего мужика.
И будто этого было недостаточно, чтобы я чувствовал себя хреново, у меня стали всплывать явно не мои воспоминания. Вещи, которые я не делал, места, где я никогда не был, люди, которых я никогда не встречал.
Потом начались сны.
Технически, это были кошмары, потому что они были безумно страшными. Страшными были не столько сами сны, сколько их насыщенность. Как будто я находился там, в них.
Будто жил чужой жизнью по ночам.
Далее появились новые привычки и желания. «Медвежий коготь» на завтрак каждый день? Конечно, почему бы и нет. Французское вино за двести баксов за бутылку? Давай сюда!
Писать маслом, хотя раньше даже не брал в руки кисть и уж точно не мог нарисовать прямую линию, даже ради спасения человечества?
Да, запросто!
Плюс у меня развилась одержимость этим старым, пустым домом в викторианском стиле. Больше, чем одержимость — зависимость. Мне необходимо была находиться рядом с ним. Я не мог держаться от него подальше больше суток, и это максимум. Словно он гигантский гребаный магнит, мощная черная дыра, втягивающая меня в себя. Я часами бродил по его комнатам, гадая, что, черт возьми, со мной происходит.
Единственным логичным выводом было то, что я схожу с ума.
О, забыл упомянуть о предвидении.
Я знал, что она будет там, в тот вечер, в закусочной Кэла. Чувствовал это своим нутром. К тому времени я провел пять лет с ее голосом в голове, а ее лицо снова и снова обретало форму на моих холстах. Часть меня надеялась, что, нарисовав ее, я избавлюсь от видений, как будто они, в конце концов, истощатся, но их запас, по-видимому, был бесконечным.
Я полюбил ее задолго до нашей встречи.
Если это звучит смешно — то так и есть. Но такова правда.
Я жаждал ее так же, как пустыня жаждет дождя. Тоска была чем-то, чего я никогда раньше не испытывал, но она так поглотила меня, что я не мог нормально функционировать. Затем, однажды дождливой ночью, эта девушка появилась. Бум — вот она у прилавка Кэла заказывает денверский омлет с беконом и лимонный пирог.
Я точно знал, что она закажет именно это.
И почувствовал страх в тот момент, будто снова увидел желтый шарик.
Потому что это было невозможно. Все это казалось невероятным.
И что я должен был делать? Подойдите к ней и сказать: «Привет! Ты меня не знаешь, но я рисовал тебя голой, занимался с тобой сексом во сне, где мы были женаты… Здорово наконец-то с тобой познакомиться!»
Не думаю, что такое проканало бы…
Поэтому я разозлился. Я разозлился и всячески старался держаться от нее подальше. Но чем больше старался, тем больше разваливался, пока не превратился в настолько тонкую нить, что она просвечивала насквозь. Когда доктор Гарнер заявил, что я шизофреник, это стало облегчением.
В смысле, я не поверил, но это было много лучше, чем альтернатива. Это было чем-то твердым, за что я мог цепляться. Это имело смысл. Принимать лекарства, чтобы привести мозг в порядок? Окей. Все разложилось по полочкам, пока Меган снова не подняла этот чертов желтый шарик, и я больше не мог притворяться.