— Когда как. Последний раз, в Амстердаме, с чехом одним стусовался. Потом полячку в Париже встретили, втроем покатили.
— А негритянку? В Венеции?
— В Вероне. Лали, с Мартиники.
— Это где?
— Вест-Индия, Карибское море.
— Блин, офигеть! А у нас все по дачам или бухают весь отпуск. И всех разговоров — бабло да работа. Ты весной тоже уволишься?
— Иншалла.
— Это что значит?
— Восточная мудрость. Если будет на то воля Аллаха…
Мы провели вместе сутки. Под Марли, Джонни Митчелл и какого-то греческого электронщика. Прежняя тоска улеглась, отступила, и остались только нежность и простота. И ощущение безопасности, сознание того, что я дома…
— Двадцать седьмая, поехали. Алехина, Черемушкин…
9.02 — и все, до единого, с вызовами.
— Арбайтен, швайне!
Че сегодня как та рыжая из-под лестницы — так и вьется вокруг, так и вьется. Не можется ему, распирает от любопытства.
— Ну, что там, Лар?
— Там — где?
Наткнулся, понял, ушел на крыло:
— В смысле — на что едем?
— Абсцесс[34] повезем, ягодичный. Из Мечникова на Перовскую[35].
Дорогой трепались.
— Я чего-то не догоняю: в Мечке гнойных хирургов не стало?
— Они, по-моему, вообще в упадке. Джексон там в терапии лежал, приходит, рассказывает, вечером на укол, а ему: подождите, вас вызовут. Час не зовут, второй… Лег спать. Среди ночи чует: откидывают одеяло, стаскивают штаны и иглой в задницу раз! И не протыкают. Еще раз — хоп! И та же фигня. Изо всей дуры-силы: н-н-на!!! Чуть к матрасу не пригвоздили. Ампициллин болюсом[36] — бли-и-и-н! баян в миску — дзынь! Джексону строго: спите! и лошадью по коридору: цок-цок-цок. Акустика — как под аркой Главного штаба. Половина второго, сна ни в одном глазу, нога отнялась — все путем, лечимся дальше!
Рассмеялись. Феликс набрал воздуха.
— Как новый доктор, Ларис? Говорят, вы ближе сошлись.
Ах ты ж любознательный наш!
— Кто говорит?
— Ремнев говорит. Видел, как вы под руку шли. Сам не свой приехал, подробно описывал.
Ремнев. Тонконогий, пузатый жмот с глазами навыкате. Все-то он видит, все знает. Молодой парень, а хуже бабы. Ладонь мягкая, влажная, сам рыхлый, бледный, с животом как у Карлсона. Любитель порнухи и жуткий завистник: подфартит кому — места себе не находит. Листки выдают расчетные — все переворошит, все пересмотрит, даже во врачебные нос сунет и ходит, переживает.
— …вас уже, считай, рисом обсыпали.
Жаль, только сейчас узнала — всю кровь бы ему, гаду, сменила.
— Слышь, Че, а тебе-то какое дело?
И он — совершенно серьезно — ответил:
— Северов для меня — инопланетянин. И-Ти. Ты с ним вошла в контакт, а я нет, вот и интересуюсь.
Странный он все-таки — Феликс. За тридцатник, а все еще как подросток. Зажатый, закомплексованный, пургу несет вечно. Женщины у него нет, раз от разу перебивается. Ко всем на станции подкатился — девчонки хихикают: спермотоксикоз у Черемушкина! — а сам до конца дело редко доводит, духу не хватает, подталкивать надо. Книжный мальчик, короче. Вечно читает, а в жизни лопух лопухом. Сколько раз мы с ним мимо денег пролетали… ну, не сечет момент совершенно. А заработаем — тут же книжек накупит, ни рубля не оставит, вечно потом полтинники занимает.
Ч-черт, все настроение испоганили! А такое хорошее утро было…
Он разбудил меня, когда завтрак уже стоял на столе. Сидел напротив: свежий, подтянутый, в футболке и шортах.
— Тебе халат нужен. Хочешь, подарю?
— Не, — он подлил мне молока в кофе, — не люблю халаты, не мужская одежда.
— Удобно же.
— Кому как. Некоторые их даже поверх костюма носят, как Филипп Филиппыч, а по мне, так уж лучше в шортах.
— А-а, знаю, о ком ты. Мы как-то на вызов к тако-оому чумоходу приехали… Немытый, нечесаный, волосы сальные. Кругом грязища, подошвы чавкают, шмон стоит как в ханыжнике. Но в халате и с галстуком, интеллигент типа. «Русский стиль» курит, а бычки в карман складывает. Извините, говорит, не убрано — женщины в доме нет.
— Бывает. Еще хлеба поджарить?
Вообще я с утра не ем, но тут умяла все за милую душу. За окном капало, деревья шатало, а здесь, за шторами, горел свет, было тепло, и плеер за спиной тихонько шумел прибоем, бумкая в какие-то ворчащие барабанчики.
— Это кто?
— «Джене». Нью-эйдж называется — как раз для такой погоды. Сейчас тебя провожу, вернусь и залягу с книжками. Самое то: утро, сумрак и дождь за окном.
— Блин, завидую я тебе!
— Я сам себе завидую. Ну что, пора?
В коридоре задержались. Когда я пришла в себя, мы стояли на коленях, упершись лбами, как две коровки. Я обхватила его руками.
— Ладно, прилипала, на службу опаздываешь…