Алехина нехорошо улыбнулась:
— Кто говорит?
— Все говорят.
— А тебе кто сказал?
— Ой, я не помню уже…
Вот так всегда — как только речь заходит о первоисточнике, все сразу теряют память.
— И что ты хочешь от меня услышать?
— Ну, не знаю…
— А чего тогда спрашиваешь?
— Интересно.
— Интересно? — Леха оглядела остальных. — Кому еще интересно?
Ей не ответили.
— Ну, чё засохли-то? С утра ж слюной истекаете — ходите, трусы мои нюхаете.
Глаза на еду, жевательная мускулатура задействована до последнего волокна.
— Вот так-то лучше. — Лариска презрительно глянула на тарелки. — Пельменщики…
Ах, пельмени-пельмени, вечная скоропомощная еда.
В любое время, на любой станции морозилка забита надорванными упаковками. Раньше все остатки ссыпали в один пакет, объявляя коммунизм на получившееся ассорти, — любой мог прийти и отсыпать себе звонких, твердокаменных от мороза комочков, — а в дни, когда коммунизм отменяли, было принято оставлять записки:
«14.09. Доела «Боярские». Верну с аванса. Жужа».
Шло время, приходили новые люди, как-то незаметно традиция отмерла, и скандалы из-за ложки «Провансаля» давно не в диковинку…
Покурили после обеда и сели спать. Леха влезла в кресло с ногами — раз, и в отключке.
— Феликс Аркадьевич!
Принцесска.
— Ммм.
— У нас работа без права сна.
Блин!
— А мы и не спим, Виолетта Викентьевна. Да, Ларис?
— М-му-гу.
— Я вижу, как вы не спите.
— Нет, серьезно, Виолетта Викентьевна. Мы медитируем
— Медитировать, Феликс Аркадьевич, надо в нерабочее время. Лариса Евгеньевна! Я к вам обращаюсь. Мало того, что опоздали сегодня…
Лариска влезла в тапочки и, ни слова не говоря, отдалила в коридор. К водилам пошла. К ним заведующая почти не заглядывает, потому там и курить можно. До того их Принцесска достала, пепельницы выкидывая, что приволокли они бетонную урну и к полу приклеили. Молекулярным клеем. Выдавили большой тюбик и поставили сверху; она через минуту приклеилась насмерть, и отрывать ее теперь — все равно что перепланировку делать. Так что закуривай, не стесняйся!
А еще она точно туда не заглянет, потому что нынче Котька Патрикеев работает. Он ее всякими вопросами двусмысленными донимать любит, а накануне Дня медика, когда отработавшая смена в полном составе нарезалась у водителей, Котька бегал за Принцесской по станции, совал ей фужер и, норовя прихватить за упругое, кричал: «Пей, а то заложишь!»
Только и там Лехе не удалось — дернули всех: кого на пожар, кого на кровотечение, а нас, как всегда, на пьяную травму.
Федя-травматолог был нынче явно не в духе.
— Да етит твою… у вас что тут, прикормлено? Достали, ё! Целый день «скорая» под окнами. Лодыжка?
— Наружная. Было б две — свезли б в Александровскую, а так — сам понимаешь…
— Ё! Оттащите на рентген, а то у меня никого сейчас.
Рентген здесь на четвертом. Травма на третьем, рентген на четвертом. Очень удобно.
— Не, Федь, извини — грань физического истощения.
— Сволочи.
Федя бесхребетен, как ланцетник, подчиненные его в грош не ставят — уйдут курить, и с концами, — так что отказ ему только на пользу: авось психанет как-нибудь да и прижмет их.
— Уж какие есть, Федя.
— Катитесь отсюда, чтоб я вас больше не видел.
— А печать? А подпись? А отзвониться?
— А по…ться вам не завернуть?
Федя, бурча под нос, чирикнул в карте вызова подпись и пришлепнул сверху печатью.
— Свободны.
Леха оторвалась от телефона.
— Сейчас мы тебе, Федор, — злорадно пообещала она, — нового пациента привезем, так что не расслабляйся. Мы через полчаса будем, можешь пока чаек заварить.