Че замолкает. Я оглядываюсь. Нам снова светят потрясающие, как у Алферовой, глазищи.
— Дали академию, на Загородном.
— Ну, в академию так в академию. Давай, Жень, трогай.
Феликс цыркает слюной за борт.
— В Мариининский[66] его надо. Вывалить на ступеньках, пусть полюбуются…
AmbulanceDream. Стойкая, как вера в загробную справедливость, и несбыточная, как обещанный коммунизм. Привезти на Исаакиевскую и сунуть под нос этим, с флажками на лацканах: нате, смотрите, сволочи!
— Не оценят.
— Ясное дело. К тому ж выходной нынче у всех…
Я уже и не помню, когда Новый год дома встречал; меня, после летних загулов, не спрашивая в новогодние праздники ставят. Можно, конечно, и первого, но первого хуже — целые сутки на синдром Оливье ездишь, рогами в землю домой приходишь. В Новый год веселей, потому я и вызвался. Фельдшером мне дали Настеньку, а Феликс к нам до кучи пристроился.
— Паспорт, страховой полис…
Регистраторша поднимает голову и, выпучив глаза, застывает, делая глотательные движения — ни дать ни взять жаба весной, только без пузырей за ушами.
— Ч-ч-что это?
— Это — оно.
— Военный?
Да-а, не приучены на Загородном к неожиданностям, не приучены. То ли дело на Клинической, шесть: тем что ни привези — бровью не поведут.
— Скорее военнопленный.
— Документы есть?
Поразительно.
— Мадам, он голый. Ни документов, ни наград.
— В разведку ходил, — вставляет Феликс.
— Как же мне его записать?
— Епт!
— Пишите: сэр Чарльз, принц Уэльский, инкогнито.
— А почему к нам?
Начинается. Для персонала приемников надо специальную форму ввести, с надписью на груди: Больница №… Приемное отделение. А ПОЧЕМУ К НАМ?
— Просто захотелось что-нибудь подарить вам к Новому году.
— Почему вы хамите?
Мысли у них — ход конем.
— Да, вроде не начинал еще.
Нет, зря вернулся. Холодно, темно, люди какие-то странные…
И когда вы только повзрослеете, Вениамин Всеволодович?
А никогда, Виолетта Викентьевна!
Не, все, хватит. Отработаю до весны и свалю в Марокко через Европу. Поиграю недельку в Париже, заработаю и в Испанию. До конца лета должно хватить, пусть они тут без меня за жизнь бьются…
— О чем задумался, док?
— В Африку хочу, Жень.
— А-а. А я в Калифорнию. Сколько себя помню, мечтал — с тех пор как серф[67] впервые услышал, в семидесятом.
— Сколько тебе тогда было?
— Десять. — Джексон поправляет маленькую репродукцию «Трех богатырей», на которой Алеша Попович, вместо лука, держался за подрисованный фломастером руль. — Тридцать лет прошло, с ума сойти.
— Лучше поздно, чем никогда.
— И я о том же. Все, брат, линяю.
— В Штаты?
— В Штаты трудно. В Канаду. Как раз документы подал, на днях.
— А родные?
— А чего родные… Я детдомовский, с женой в разводе, дочка замужем — свободен, как Каштанка. Права международные есть, корешок в Ванкувере фирму держит, устроюсь у него водилой на трак — и весь континент в кармане. Врубись: закат, асфальт, пшеница до горизонта и Джей Джей Кейл с компакта…
В свои сорок Женька не пропустит ни одной запыленной поверхности, непременно напишет на ней Queen или Doors.
— А что за корешок, Жень?
— Хохол. Служили вместе. В восемьдесят восьмом слил. Сначала сам фуры гонял, теперь свое дело открыл.
— Ну, вообще зашибись!
— Ага. Подругу себе найду, индианку, а плечевыми только негритянок брать стану. Ты с негритянкой спал?