— И тебя также. Ты на станции?
— Пока да.
— Если на Солидарности пересечемся, побазарим…
И тут же ответственный:
— Не засорять эфир!
И все замолчали.
— А ну-ка сыграйте нам, Портос, что-нибудь веселое…
Феликс протягивает Станишевскому клееную-переклееную гитару. Тот тренькает, подтягивает колки, снова тренькает и снова подтягивает. Берет аккорд и частит боем по струнам:
Все подхватывают:
— Э-э-э-гей…ля! — илья-муромским басом рявкает Че.
Остальные улюлюкают и, засыпая стол кружочками конфетти, открывают огонь. Потом закуривают и распахивают окно. Вплывает гром канонады. Небо пульсирует сполохами. Противоугонные надрываются.
— Во, дают джазу!
— Слышите? Без пауз шпарят.
— Как немцев победили, чесслово!
Свист, треск; свист, треск. Сунув пальцы в рот, Феликс режет воздух пронзительным, уходящим в ультразвук переливом. Девчонки затыкают уши. Сразу следом вспышка и гул разрыва.
— Получилось.
— Так, Черемушкину больше не наливать, — Слышь, Жек, открой хванчкару девчонкам.
— Штопор дайте кто-нибудь.
Я протягиваю ему швейцарский ножик:
— На. Как канадские хохлы в таких случаях говорят, знаешь?
— Как?
— Они говорят: куд ю гив ми отой штопор!
Вокруг уже кто о чем.
— Паш, а ты чего лохматый такой? Оброс, как Маркс. Давай я тебя с утра подстригу, у меня ножницы с собой.
— Не, я специально так обрастаю. Меня двадцатого, на конкурсе парикмахеров, в прямом эфире стричь будут.
— Хорошо еще, что не мыть…
Народ хихикает.
— А Кнопа сейчас в «Лондоне» оттягивается. Она какого-то папика с ДТП брала, так он ей свою VIP-карту презентовал — ему, бедолаге. Новый год в травме встречать.
— А в «Лондоне» в кайф: никакого бычья, одно рафинэ вокруг…
— Это сейчас они рафинэ, а часам к трем их от пролетариев будет не отличить.
— Эт точно. — Митька набухал себе стаканчик пепси. — Помню, сдали на первом курсе весеннюю сессию и сели отмечать, в кафе нашем. Обычный треп: билеты — вопросы — ни хрена не знаю… и вдруг, ни с того ни с сего, страсти нешуточные: Шпенглер, Шопенгауэр, Шеллинг — чуть ли не за грудки берутся. Я в угол забился, сижу дятлом: а ну как заметят и про Шпенглера спросят? А я ж ведь ни в зуб ногой, я ж всю жизнь думал, что это пулемет такой, немецкий, вроде кольт-браунинга. Чувствую, надо отлить. Встал: эйншульдиген, камраден, их виль вассерклозет. И самый неистовый за мной увязался, такой, знаешь: да я за Шеллинга брата порву! А сортир в столовке тогда не работал, и народ на микробиологию бегал, напротив. Пошел и я. Слышу вслед: ты куда? Оборачиваюсь, а он стоит у входа и прямо в урну. День белый, альма-матер, преподаватели ходят — по фигу! Отлил, стряхнул, вернулся к дискуссии.
И сразу же следующий, по ассоциации:
— Помните, как Лапа в Боткина[71] загремела? Пришли мы ее навещать, и тоже приспичило: Наташ, у вас гальюн где? По коридору и направо, отвечает, там ячейки, мой горшок номер семнадцать.
Кто-то добрался до пульта и зачастил, меняя каналы. Мелькнула Лив Тайлер.
— О, это ж «Крэйзи», верни. И громче сделай.
Все идут танцевать.
Мигает елка. Помимо гирлянды, ее обмотали кардиограммой, на которой последовательно: желудочковая тахикардия — фибрилляция желудочков — непрямой массаж сердца — изолиния. По традиции, пленка каждый раз новая, ее открепляют от карты вызова и хранят до 31 декабря.
Под ладонью подрагивает женский крестец. Я касаюсь губами пахнущей табаком и шампунем макушки, и на меня вскидываются широченные, поблескивающие зрачки. Краем глаза я вижу, как Че целуется с Настенькой и оба плавно дрейфуют в сторону коридора.
— Двадцать седьмая, стенд an! Попраздновали, и хватит.
— Что берем, Вень?
— Мандарины и джин.
Настенька кладет в пакет плоды и жестянки.
— Леди и джентльмены — увидимся утром!
И понеслось. Один за другим, без заезда.
00.57. Пробка от шампанского в глаз — офтальмотравма. Литейный, двадцать пять.
— Как Настенька?
— Слушай, удивительно — все при ней, а танцевать не умеет, вести не дает. Что с ней танцевать, что с памятником Чернышевскому — без разницы.
— Почему именно Чернышевскому?
— Потому что он там сидит…