Делаю тише.
— Я говорю — слышал, как эту вещь девушка под кельтскую арфу пела.
— Где?
— В Копенгагене. Я там две недели играл, на Строгете — это улица пешеходная, вроде Арбата. Со всем уличным народом закорешился: эквилибристы, файрмейкеры, музыканты, мимы… Славное время было! Сам играл, других слушал… тусовался, короче.
— Нормально наигрывал?
— Крон триста в день. Сорок евро примерно.
— А ночевал где?
— Где попало. На газоне, в церковном садике, в парке палаточку ставил… Однажды, по обкурке, на ступенях Дворца правосудия заснул, в спальнике.
— Менты не трогали?
— За что? Я ничего противоправного не совершал. Наоборот, спал, никого не трогал. Один только раз меня полицейские разбудили: монинг, плиз сорри, рабочий день начался, сейчас люди на работу пойдут, а вы им проход загораживаете. Вежливо, с улыбкой, не пыром по почкам, как у нас, а легонечко по плечу: тук-тук-тук. Еще и кофе предложил.
— Врешь.
— Век Шенгена не видать!
Джексон завистливо вздыхает:
— Ёханый бабай, это где ж я сорок лет прожил-то, а? Тюрьма народов, блин, милицейское государство.
— Полицейское, ты хотел сказать.
— Милицейское, Феликс. Это гораздо хуже.
— Ничего, Жень, недолго осталось.
— Так ты про кельтскую арфу начал рассказывать…
— А-а. Короче, там пара поляков была: он на гитаре, она на арфе. Как она пела, мужики! Голос — как у Дженис: наждачный, хриплый, прокуренный; сами в фенечках, типа из ролевых игр; сидят, играют, а вокруг народ полукругом. Cry, Baby, Buffalo Soldier, Highway To Hell — врубись, какой саунд был?
— Да-а.
Джексон притормаживает на красный и тут нам врезают сзади. Бьемся затылками, Че с Женькой выскакивают на улицу, я следом. Распахиваю дверь в салон — Настеньку сбросило на пол: стоит на четвереньках, но с виду целехонька.
— Жива?
— Жива.
Хорошо, что Феликс второе сиденье поднял.
— Нигде ничего? Головой не билась?
— Нет, все в порядке.
Мужики несут матом. Тот, что за рулем, лыка не вяжет. Пытается вылезти из машины.
Вызываем ГАИ. Те возникают немедленно, из воздуха, безо всяких там компьютерных спецэффектов. Берут ксиву — полкан с таможни. Значит откупится, гад. Обоюдку пришьют.
За нами приезжают. Перегружаем все барахло. Джексон ругается и курит. Он теперь на станцию минимум через час попадет. Самое обидное, что до нее рукой подать, триста метров по прямой.
— Скажи Гасконцу, чтоб на трубу мне сейчас звякнул.
— Скажем.
1 января, утро. Население спит, и до полудня затишье. Те, кто уже отработал, смакуют заслуженный отдых; те, кто заступил, предвкушают часок-другой сна, а пока что все выпивают и закусывают. Разговор, естественно, о ДТП: кто, когда, с кем.
— …вываливаемся на Выборгскую, орем, мигаем — первый ряд встал, второй встал. Подъезжаем к разделительной, ждем, пока встречные остановятся. И тут из третьего ряда прилетает чмо и в борт нам — бах! Пациент на полу, мы сверху, свидетели телефоны оставили, и все равно обоюдку нарисовали. Аркадий с тех пор ни мигалок не включает, ни сирены: даже не заикайтесь, говорит, только по правилам — пусть уж лучше один погибнет, чем все.
Ленка Андреева откидывает волосы, демонстрируя шрамик на лбу.
— Генка, помнишь? Еще на РАФах работали. Вылетели через лобовое, как птички.
— Еще бы. Я тогда ребра сломал, Ленка рожу изрезала…
— Сам ты рожа!
— Лицо-лицо. А Алехиной хоть бы что — в кресле спала, спиной по ходу.
— Я потом на два косметических шва полгода работала.
Вот за что скорую любишь: за треп между вызовами, за то, что с полуслова врубаются, за то, что равны все на линии. Молодой приходит и, если компанейский и не ленивый, ему сразу: садись одесную! Только ради этого сюда и возвращаешься.
— Как отработали?
— Не вынимая. Только дым шел от частых фрикций.
— Мавзолею[76] больше всех досталось. Ребята говорят, внутри как в очаге массового поражения было.
— На Васильевский остров я приду умирать — народное гулянье на Стрелке.
— У меня жена — филолог. Их после первого курса в фольклорную экспедицию отправили, на Псковщину, и ее там старая бабка в избе приютила. Накормила, напоила, на полатях спать уложила. А утром шурует в печи ухватом и бормочет что-то под нос. Жена к краю перекатилась, уши навострила и слышит:
Чегой-то с утра на Бродского потянуло!
Расслабуха. Заведующей нет, на мозг не давят, уборщица воду не набирает, Горгона не шакалит по помещениям. Тихо, спокойно — красота! Всегда любил в выходные работать, особенно в воскресенье — в понедельник все на работу, а ты домой не спеша…
— Эх, ребята, вы такое зрелище пропустили! Свалка Дед Морозов на Солидарности.
— В смысле махыч?