— Кем работаешь-то?
— Фельдшер на скорой.
— Надо же! Тот парень тоже со скорой был.
— Случайно, не Веня Северов? Такой, со шрамом вот здесь, да?
— Ты знаешь его, что ли?
— Ага, работаем вместе.
— Ну, блин, мир тесен. А он куда на майские двинул?
— Никуда, трудится.
— Чего так?
— Отец заболел.
— Тяжело?
— Безнадежно.
Всю зиму Северов долбил через сутки, а как потеплело, вернулся на ставку и стал ездить в Хельсинки — садился там с гитарой на солнышке и играл неторопливые буги а-ля Джимми Рид.
— Поставим кассету, Паш?
— Давай. Что там?
— «Шэдоуз». Старая-старая команда, с пятьдесят девятого года играют. «Апачи», знаменитая вещь.
— А-а, я их слышал.
— Да их все слышали, только никто не знает, что это они.
Мягко, в такт движению, отрабатывали сиденья; мы сидели на самом верху, а под нами, мигая, уносились вперед плоские легковушки.
— Как в ковбойских фильмах музон.
— Они вообще такие… романтики. Одни названия песен чего стоят: «Джеронимо», «Фанданго», «Дакота». Сорок пять минут вестернов — самое то в дороге.
Эту кассету мне Веня дал, перед отъездом. Сам составлял; песни шли без пауз, и с финалом последней пленка кончалась; я всегда поступал так же — чтобы не перематывать, не сажать батарейки.
Он ткнул пальцем в реверс, вслушался, перемотал вперед и снова включил.
— О, «Международная панорама»[81]! Тоже они?
— Не, «Венчурс» — конкуренты их.
— Запиши название, слушай, поищу как-нибудь на досуге.
— Да оставь себе.
— Не-не, я найду, пиши.
Он протянул ежедневник. Между страниц была вложена фотография.
— Жена?
— Она. Ты сам-то женат?
— Нет. Успею еще.
— А тебе сколько?
— Тридцать один.
— Ну-у. По-моему, пора.
— А по-моему, нет. Вот уж что точно никуда не денется, так это семья, заботы и работа. Я так думаю: молодость, здоровье и тягу к странствиям надо юзать, пока они есть, а то потом придут из АО «Ритуал», а у тебя ни здоровья, ни дальних странствий, ни молодости.
— Вот и дружок твой тоже самое утверждал.
— Просто каждому свое, Паш: кому банками управлять, кому в порнухе сниматься, кому под парусом к горизонту идти. Главное, миссионерством не заниматься и никого в свою веру насильно не обращать.
Было приятно чувствовать себя прожженным бродягой. Душа пела. Я был свободен, как отовсюду уволенный, я был в дороге, и все, что мне было нужно, лежало в моем рюкзаке. Перед отъездом меня мучили смутные страхи, но все они волшебным образом испарились, стоило только выйти на «Звездной» и вскинуть руку в самом начале московской трассы…
— Ты давно дома не был?
Он задумался, вспоминая.
— Шесть недель. В конце марта выехал, еще снег лежал. Сейчас приеду, и в спальню сразу. Пацана в магазин за чем-нибудь, а сами под одеяло, по-быстрому. Потом за город, и там уже плотно и обстоятельно.
— Плечевыми не пользуешься?
— Не, все до последней капли домой. Принцип такой. Я почему тебя про жену и спросил: тяжело ведь одному все время? Иной раз припрет — прямо хоть передергивай.
— Ну, мне с этим проще. Клятву верности я не давал, а ту, с кем хотелось бы жить, еще не встретил.
Каждый раз повторялось одно и то же: девушки велись на втором литре, впивались в губы, словно вакуумные присоски, а потом, лежа строго горизонтально, лишь нечленораздельно помыкивали. Утром они украдкой втискивали в синтетику мягкие целлюлитные окорочка и пытались реанимировать окурки из пепельницы. Хоть бы одна не курила для разнообразия — все смолили, словно пехотинцы перед атакой. Я готовил им завтрак, провожал до метро и, вернувшись домой, густо зачеркивал оставленные телефоны.
Он вытянул зубами сигарету из пачки. Протянул пачку мне:
— Будешь?
— Не, Паш, спасибо.