— Во придурок!
— Не говори. Больной на всю голову.
Динькнул звонок. Бирюк, обжигаясь, пробалансировал через кухню с налитой до краев тарелкой.
— Они такие. Снимали как-то, в очередной раз, так там, по ходу, подходит бригада к телу, открывает чемодан, а у него на крышке — голая баба. Артисты у них свои, чемодан тоже — от нас им только машина да куртки форменные. Ну, и такая подстава! Мы к режиссеру: дяденька, не позорьте нас и сами заодно не позорьтесь. Вот, смотрите, наш чемодан — места живого нет. Хотите, вам отдадим? Знаешь, что он ответил? Не, говорит, оставим, а то шарма не будет!
— Им, мудакам, лишь бы шарм. Помню, журналиста прислали. На обычные вызова не ездил, все криминала ждал. Мы ему: родной, покатайся с нами, асоциалов нюхни, салон от крови отмой на морозе. На топчане поспи в фельдшерской — десять рыл в комнате…
Это сильное испытание, особенно если в смене одни мужики. Впечатление такое, будто на псарне спишь — в смысле звуков и запахов.
— …а утром мы тебе свои бумажки покажем, расчетные — обхохочешься. А он нам: мы на эту тему уже писали, а сейчас нас другое интересует. И как раз Сильвера с Пашкой на падение с высоты дергают. Он сразу: «Я с вами!» — и давай «кэнон» свой расчехлять. Ему говорят: друг, это некрасиво, там люди кругом. А он: не дрейфь, пацаны, все пучком будет, я из-под руки сниму, скрытой камерой типа.
— Послали?
— Само собой. А через месяц перестрелка в метро, и он нас с головы до ног обосрал: «И, как обычно, скорая приехала только спустя час после выстрелов…» Урод! Ребята с Одиннадцатой впереди ботинок примчались, стояли, ждали, когда скажут: идите, можно!
Блинчики подрумянились. Северов разложил их на двух тарелках, сервировав ножами и вилками. Ели, пили чай, слушали.
— …автуха у ЛМЗ, лобовое, в жестяной блин оба. Там рядом пожарка, они через минуту были, а потом мы всей станцией подтянулись. Четверо пострадавших, и все живы, врубись? Так даже не ждали, пока машины порежут: катетеры в шею ставили, капельницы через окна тянули…
Да-а, круто было — до сих пор вспоминают.
— …втиснешься внутрь, вену в темноте ищешь, а над головой кузов кромсают: хруст, скрежет, стекло сыплет — усраться!
— И все в бензине кругом. Пожарные это дело снимали, а потом стоп-кадр в КП. И текст: тыры-пыры, пока пожарные пробивались сквозь искореженное железо, спеша на помощь к кричащим людям, привычно-неторопливая скорая дружно дрочила поодаль.
— Какие, к херам, крики — все в коме были. Кричали они, блин…
— Не, моя стонала. У нее две голени открытые[11], череп тоже открытый и ребер штук пять, с гемотораксом[12].
— Не суть. Главное, репортеров там не было. Пожарные говорят, приезжала одна, видео клянчила. А на следующий день статья в газете. Погнали было волну, да как-то на нет сошло со временем.
Включился селектор:
— Восемь-шесть — снимают с обеда.
— Опаньки! Мы ж вроде только что начали?
— Так поэтому и снимают, Вень. Типа, еще сесть не успели. Чего ты хочешь — город. У вас разве не так?
— У нас? Обед — свято! Только на теракт, ну, или там самолет упадет…
— А у нас на срань всякую. Сейчас сам увидишь…
В подворотне, свернувшись в крендель, спал алконавт.
— Блин, до чего ж они одинаковые! Их, наверное, в парниках растят, на говне: созрел — сорвали — на улицу, созрел — сорвали — на улицу!
В общем, так оно, наверное, и было. Все они походили друг на друга как близнецы: турецкая куртка, штаны с пузырями, ушибленная рана затылка… Гегемон, пахнущий китайской лапшой и тушенкой.
— Спорим, у него «Беломор» в кармане?
Северов ощупал кожанку:
— «Прима».
— Один хрен. Паспорт есть?
— Есть. Ух ты, Вячеслав Добрынин!
Он протянул мне паспорт. Надо же — тезка.
— Смотри — композитор! Сла-а-ава-а-а, ау! — Он защемил алкашу мочки ушей. — Нажми на клавиши, продай талант.
Добрынин зашлепал губами и стал вяло отталкиваться руками.
— Сла-а-ава, подъем! Дай нашатырь, Лар.
— Соски бы ему вывернуть…
— Так встанет. Давай, мужик, нюхай. Нюхай-нюхай.
— М-м-м-м-м-м-м-ы-ы-ы-ааа.
— Едкая, да? Ну, давай еще разок.
— Ы-ы-ы-м-м-ммм.
— И я о том же. Па-а-аберегись!
Разбрасывая сопли, Добрынин чихнул. Потом еще, потом разошелся. Утих, очухался, размазал по лицу рукавом. Попытался подняться. Северов присел перед ним на корточки.
— Вставай, родной, поедем «Овацию» получать.
— Ш-ш-ы-ы-ш-ы-то?
— Поднимайся, говорю, изумление. Синий туман, мля.
— И-и-д-д-и на х…
— Открой дверь, Ларис.
Веня ухватил Добрынина за воротник, отчего тот сразу утонул лицом во вздыбившемся свитере, и подтащил к «форду». Вдвоем с Бирюком они закинули его внутрь.
— Значит, так: лежать смирно, ничего руками не трогать. Шевельнешься — убью.