— Не бойтесь, они не опасны.
— Да я знаю. Просто неожиданно так…
— Вы еще не видели, как козодои летают, когда их много, — кровь стынет.
Она поежилась.
— Ладно, Ян, поздно уже, давайте спать.
Сразу вскинулась. Вцепилась глазами, ест просто.
— Да что вы, в самом деле… никто вас не тронет. Заворачивайтесь и засыпайте. Ночь теплая, не замерзнете.
Не, боится. Вот блин, а?
— Папаша, дорогой, ну что мне сделать, чтоб ты мне поверил? Самому зарезаться или справку принести из милиции, что я у них не служу?
Кажется, убедил.
— Мне отойти надо.
— Поднимитесь наверх, осторожней только.
Ушла. Недалеко. И меня боится, и темноты тоже боится. Смех и грех. Я выкинул шишки, расправил для нее одеяло. Сам лег к костру. Надел свитер, укрылся курткой. Нормально.
Яна вернулась и легла. В обуви. Лежит, не дышит — мышеловка и та меньше напряжена.
— Кроссовки снимите.
Сняла. Подтянула коленки. Пружина.
— Яна.
Не сразу:
— Да?
— Сейчас я встану и тоже схожу наверх… Вскакивать по этому поводу необязательно. Выбросьте все из головы и заворачивайтесь поплотнее.
Сходил, прогулялся. Когда вернулся, она уже спала. Или делала вид, что спала. Я подложил дров, повернулся спиной к огню. От куртки вкусно пахло выгоревшей тканью и ГСМом. От хвои пахло смолой. Щелкал костер, обволакивало теплом. День помнился нескончаемо длинным. Вся острота ушла, и воспоминания стали мягкими и уютными. Питер казался смутным и нереальным.
По невидимому горизонту шел пароход. Я долго смотрел на него, лежа щекой на вытянутой руке…
Проснулся я рано. Яна, свернувшись в эмбрион, доходила под своим одеялом. Накинул на нее куртку, упал на руки и стал отжиматься — грелся. Потом запалил костер, стал варить кашу. Установил на камнях подкотельник для чая и топил шишками. Шишки давали жар и пузырили смолой, раскаляясь докрасна и долго храня первоначальную форму. Море застыло; водоросли спокойно висели в прозрачной толще. Начало пригревать.
— Яна… Я-а-ан.
Я бросил в нее шишкой.
— Завтрак стынет.
Она зашевелилась и села. Отекшая, челка всклокочена, поперек щеки красные рубчики.
— Не смотрите.
Мне понравилось.
— Хорошо, не смотрю.
Она нашла кроссовки, изящно влилась в них узкими ступнями. Загорелые лодыжки манили.
— Мне умыться надо.
— Воды нет. — Пол-литра, на переход. Мало ли, пить захочется.
Требовательно и настойчиво:
— Мне умыться надо.
Аристократка. Прям как в кино.
— Ладно. Мыло нужно?
Нужно.
— Полейте мне.
Ни пожалуйста, ничего.
— Не хочу вас обидеть, Ян, но я все-таки в камердинеры к вам не нанимался. Нельзя ли повежливей?
— Извините.
Вот так-то лучше. Она уже сложила ладошки чашечкой, когда я заметил полузанесенную хвоей бутыль.
— Одну минуту.
Вытащил ее из-под камня, отвинтил крышечку, попробовал на язык. Нормально, сойдет.
— Живем! Все, что нужно обыкновенному медведю, растет вокруг обыкновенного медведя.
Умылись, поели. Запили чаем. Вылезли наверх и пошли.
Хвойный запах, цикады, ветерок с моря. Тропа виляет, забираясь выше и выше. Выцветшая краска на камнях, перечеркнутые цепочкой камней ответвления — туда не ходи, сюда ходи! Отбеленные солнцем коряги, сыпухи склонов, крохотные, поросшие соснами террасы над морем. И жара. Жарко, как летом.
Тропа ныряла в колючие заросли. Не туда, явно.