Удачно. Самое то для купания, да и постираться не помешает.
— Спускайтесь, только осторожно.
Симпатичная, обтянутая джинсами, попка.
— Тайм-аут, Ян. Стираем одежду, купаемся. Вы здесь, я чуть ниже. Пока сохнем, сварим рис, сладкий. Мыло пополам, идет?
На сей раз она подняла на меня обычные, девчоночьи, глаза.
— Идет. Спасибо.
— Вот вам рубашка — задрапируйтесь.
Уворачиваясь от веток, я протиснулся вниз. Тут было еще лучше. Поток скатывался, ложась с боку на бок, как в аквапарке, сверху свисали длинные, косматые лозы.
Обкатанные водой, выгоревшие камни дышали теплом. Там, где на них падали капли, они темнели, расплываясь вширь и так же быстро уменьшаясь с краев. Солнце палило. Я сидел голышом и мылил мокрые шмотки, роняя в воду серые хлопья. Ручей с готовностью подхватывал их и уносил, растаскивая на молекулы. Полощась, как енот, я со вкусом мурлыкал старую песню:
Футболка дала мутное облако. Сопротивляясь, оно на мгновение зависло в толще, но поток набежал, сдвинул, увлек — секунда, и перед глазами снова неслись одни только прозрачные пузырьки и мелкая, но, очевидно, весьма важная для ручья всячина.
Наверху было тихо. Я старался не думать о ней, но не получалось, а, наоборот, представлялось во всех подробностях. Хотелось просто ужасно. Пытаясь отогнать видение, я залег в ванну — под горлом разом запели крохотные бурунчики.
Святой Антоний, умерщвление плоти, ночные бдения над молитвенником.
Христовы невесты, целибат, выбритые тонзуры.
Придурки!
Безбрачие — говно! Возвращайся, Мишель[88]!
Я перевернулся, уйдя с головой в воду. Мягко толкало в темечко. Полежал, покуда хватило дыхания, встал и, роняя воду, завозил по телу обмылком, пытаясь извлечь из него немного душистой пены.
Станок кусался. Обрастая порезами, я закончил бритье и закинул его далеко в заросли.
— Ян, можно?
— Еще нет.
Посидел, покурил, осмотрелся. Набрал сушины, подпалил, поставил в огонь котел. Поплыл вкусный дымок.
— Яна.
— А?
— Закончите — спускайтесь сюда.
— Хорошо.
Рис разварился, смачно пукая сквозь белую корку. Эх, молочка бы к нему! Зашуршали ветки, спустилась Яна.
— Привет!
Потемневшая от воды челка, загорелая ложбинка в вырезе ворота, коричневые зеркала ног. Тонкие, как у скакуна, щиколотки, очерченные колени… хорошо, что в джинсах сидел, а то неловко бы получилось.
Она как почувствовала. Сидела скромницей, укрыв ноги ковбойкой, но спинку при этом держала прямо, шею ровно, голову высоко, и от этого, равно как от сознания того, что там, под фланелькой, ничего нет, сладко прихватывало за грудиной. Горло сохло, голос садился.
— Ло… кхм… ложку, ложечку?
— Ложечку.
— Правильно — удовольствие надо растягивать.
Она ела, запивая из подкотельника, а я украдкой смотрел, как ходят у нее на шее тонкие мускулы. В какой-то момент взгляд мой был перехвачен, и я почувствовал, что краснею.
— Прошу прощения, Ян. Просто вы так призывно выглядите…
Она посмотрела мне в глаза:
— Спасибо.
— Да не за что.
— Я не об этом.
Серьезная глубина карих глаз.
— А-а-а… Да, со мной вам действительно повезло.
Искорка-чертовщинка на глазном дне — оценила.
— Знаете, Яна, вам даже в глаза смотреть — удовольствие.
Она не выдержала и смутилась.
— Говори мне «ты», хорошо?
— Смотри!
Я обернулся. На залитых углях сидели бабочки. Штук сорок, наверное.
— Чего это они?
— Не знаю. Может, золу жрут, может, греются. Может, просто посиделки у них.
Прилетели еще два десятка и тоже уселись, потеснив предыдущих. Теперь все кострище было плотно усеяно маленькими изумрудными треугольничками.
— Эх, жалко, фотик подрезали — такой кадр пропадает!