— Гречу, гречу!
— Может, все-таки рис?
— Да ну его, гречу давай.
Юра присел с плоской флягой из нержавейки.
— Давайте-ка накатим для аппетита.
Разобрали стаканчики.
— Ну, за встречу!
Жидкое пламя по горлу; длинные ломти копченой, с перцем, корейки вдогон. Вкуснотища — шоб я так жил!
Сантьяго, работая тесаком, вскрывал банки с тушенкой; нарезали лук, поджарили в крышке на сале. Запах — чума: еще бы, двое суток одну только кашу рубать!
— Юр, спальник дашь?
— Конечно! Кать, дети пусть сегодня у вас будут, а Яну с Феликсом к нам.
— Спасибо, мы под открытым небом лучше.
— Замерзнете.
— Не замерзнем.
Это Яна сказала. Я посмотрел ей в глаза: точно?
— Как скажете. Коврики возьмите, чтоб лапник не резать.
Греча сварилась. Слили воду, вывалили тушенку, замешали с луком, залили майонезом. Набухали в миски — фига они жрать! Пустили по кругу крышечку с чесноком — мы отказались.
Наполнили по второй.
— За вас, ребята. За то, что мимо не прошли, помогли нам.
Чокнулись, выпили. Склонились над котелком, прикоснувшись висками — зрачки широкие, в глазах блеск…
— Чаю кому?
Горячий, ароматный, чернющий; раз глотнул — по поверхности радужное пятно с губ. Греча нежная, с приправами, во рту тает.
— Добавки?
Какое там, это бы съесть. Вторую кружку под сигарету, потом откинуться навзничь — ё-моё, сколько звезд!
— Налить, Феликс?
— Спасибо.
Тинькнули струны и поплыли, настраиваясь. Михаил кашлянул, взял на пробу пару аккордов.
Он играл мягко, отбивая подушечками по струнам; гитара не вылезала, звуча негромко и ненавязчиво.
Остальные вполголоса подхватили:
Басы звенели, верхи жужжали, как пчелы; я приподнялся на локте — двенадцатиструнка: тепло темного лака, надраенные колки, благородные линии…
Цепочка аккордов, кода и долгий-долгий, затихающий в воздухе звон. Все сидели молча, обхватив колени руками, смотрели в огонь. Михаил, устроившись по-турецки, осторожно коснулся струн.
Они подпевали, переживая все заново:
Сантьяго лежал вдоль костра. Щурился, прикуривал от углей папироски.
Михаил увел мелодию из минора, ускорил затейливым перебором, обозначил ритм, щелкая языком в крохотных паузах.
Мы курили, молча наблюдали, взглядом бесконечность охватив, как, верша работу, проплывали спутники по Млечному Пути…
Он пел зажмурясь, ни разу не посмотрев на гриф, пальцы сами находили нужный им лад.
Чиркнул метеор. Потух. И разом россыпью, пригоршней, дождем, звездопад над Западным Кавказом хлынул вниз искрящимся огнем.
Серебром бесчисленные стрелы, золотыми гроздьями картечь — мы сидели, словно под обстрелом, пыль со звезд касалась наших плеч. — Чьи песни? — шепотом. — Его.
…Астроном. Черкнул с небрежным видом, торопясь поужинать с семьей, что поток из роя Персеидов в двадцать сорок встретился с Землей.
Хэнд мэйд, душа на ладони. То же ощущение было, когда в одной лавке взял зацепить эксклюзивного, под рукописную книгу, «Властелина колец»: тисненая кожа, кованые застежки, листы под пергамент…
— Миха, давай про Ли.
Рванул стаккато, съехал аккордом выше, екнул басовым «уау» и:
Они раскладывали по голосам, как негры на Миссисипи, а Сантьяго, помимо прочего, еще и на расческе гундосил промеж куплетов:
Драйв пер. Яна, подавшись вперед, смотрела на них блестящими атропиновыми зрачками.
И — на пределе связок, уходя в пресняковский фальцет:
— О'кей, бьютифул, йе-е-е!
У детей рты до ушей и сна ни в одном глазу — пяти минут не прошло, как носом клевали. Юра покрутил флягой, прислушиваясь к остаткам:
— Добиваем.
Разлил, вымеряя по каплям, дождался, пока разобрали, поднял.