— Все, Феликс, теперь ты в персональной опале.
Принцесска уже пылила из кабинета, держа в руках синий листочек.
— Феликс Аркадьевич, у меня есть все основания подвергнуть ваш больничный лист тщательному изучению.
Вспомнился Булгаков.
— О чем речь, его обязательно надо подвергнуть. Как это так: больничный лист — и вдруг не подвергнуть?
— Боюсь, мы будем вынуждены с вами расстаться.
— Удивительное совпадение! Вы знаете, об этом же я думал сегодня утром, слово в слово причем.
Один — ноль. И настроения прибавилось.
— Все-таки мудры были римляне, — сказал я. — Ничего не имею — ничего не боюсь.
— Ага, особенно в свете последних событий.
Что еще стряслось?
— Вот так вот оставь станцию на час с четвертью. Ну?
Егорка нехотя пояснил:
— Отработавшая смена лишена КТУ за невымытую посуду.
Ё-моё!
— Всем обрезали, даже Бачуриной — вместо тебя выходила, между прочим, по Виолиной просьбе.
— Я х…ю в этом зоопарке. И что?
— Ничего. Огребла со всеми, во имя торжества справедливости.
Принцесска, явно слыша последнюю фразу, мелькнув, закрылась в туалете.
— Так волну надо гнать.
— Беспонтово. Не за одно, так за другое лишат. Найдут за что.
— Да бросьте! Давайте все хором по собственному напишем? Типа, две недели у вас, ребятки, на разрулить, иначе набирайте себе первую станцию. И в прессу стукнем. Полсотни человек разом уволилось — до небес кипиш подымется!
Махнули рукой:
— Забей, Че.
Появилась Горгона.
— Где заведующая?
Егорка, кивнув на сортир, был краток:
— Срет.
Все усмехнулись. Горгона ретировалась.
— Давайте зарубимся.
— Хочешь — рубись.
— А вы?
Отмахнулись: уймись, Феликс.
Ну и хрен с вами со всеми!
— Я слышал, Виолетта Викентьевна, нас КТУ лишили?
Принцесска оторвалась от монитора. Интересно, что у нее там на экране?
— Девяносто семь вызовов станция приняла, бригады с обеда сдергивали, уличная после нуля пять раз выезжала — когда нам посуду мыть?
— Вам, Феликс Аркадьевич, в свете вашего больничного, лучше бы помолчать.
— А почему, собственно? Я здесь много лет в качестве аварийного имущества, — все прорехи мной затыкают, — так что имею полное право…
— Феликс Аркадьевич, тема закрыта.
— Еще минуту, пожалуйста. Я подал ей заявление. Ну, чем не повод? И уйду красиво, весь в белом. Вчитавшись, она подняла бровь: — Ммм… в знак протеста? — Вот именно. Она расчеркнулась. Свобода!
Настроение было прекрасное. Я прошел по Суворовскому, навернул блинов у Наташи и вернулся по Греческому на Некрасова — сунуть нос в «Снаряжение», «Солдата Удачи» и в «Музыканта». Было приятно заценить новую подвеску «Каньона», примерить штатовский «бурепустынный» куртец, дунуть в басовито жужжащую хонеровскую «Комету» и, купив на углу Невского и Литейного морожняк, прыгнуть в троллейбус, неторопливо трюхающий до самого до подъезда.
Дома я подбодрил Пью, смешал для него фарш с яйцами, соорудил себе роскошный омлет и, малость покайфовав в душе, залег, включив «Дискавери» — прямо в разгар битвы за Мидуэй.
Падали в черно-белое нерезкие, выцветшие торпедоносцы, росли, закручиваясь, разрывы, и неожиданно цветная пехота внимательно провожала трассой из «льюиса» зарвавшегося японского лихача.
Приковылял Пью, поводил усами, кое-как влез. На ощупь устроился на груди, вытянул лапы и запел, бесхвостый и увесистый, как рысенок.
Радость возвращения. Полной мерой. Даже через край пару капель.
И жизнь на контрастах.
Ныне и присно.
Etsaeculasaeculorum[93]!