Жизнь и приключения вдовы вампира - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 14

Глава 13

Полный радужных планов Аким Евсеич, оставив Натали на попечении Настеньки, которую предусмотрительно взяли с собой, он скорее летел на крыльях любви, чем трясся в пролётке. Не доезжая нужного дома, в темноте переулка Аким Евсеич заметил знакомую карету с гербами. Он и сам намеревался остановить экипаж в укромном месте. Теперь же сердце его сжалось, и тёмные предчувствия рождали картины одна невыносимее другой! Остановив экипаж, Аким Евсеич не отпустил возницу, а уговорился подождать, пусть даже и долго. Бесшумной тенью подкрался к карете. Сгорая от стыда и ревности, затаился у дверки. Разговаривали двое: мужчина и женщина.

— Моя жизнь невыносима… — далее слов дамы Аким Евсеич разобрать не мог. Потом расслышал слово "дети" и чёткий недовольный возглас мужчины:

— Я сделал невозможное! — Потом доносились только неясные звуки, которые, свидетельствовали о том, что женщина плакала. Но более ничего, решительно ничего понять было невозможно.

— Трогай, — раздался голос графа, и кучер дернул поводья. Лошади неспешно затрусили вдоль улицы, а Аким Евсеич ещё некоторое время стоял в оцепенении, прижавшись к стене ближайшего строения. Ему казалось, что он узнал голос графа и Марьи Алексеевны. Немного охолонув на свежем воздухе, он засомневался: точно ли это были голоса тех самых господ, на которых он подумал? Ещё немного поразмыслив, Аким Евсеич пришёл к мысли, что есть только один способ проверить: кто был в карете графа. Его должна ожидать у внутреннего подъезда служанка и провести в квартиру, где находится Марья Алексевна. Если она в квартире, то в карете была новая пассия графа, а если нет? Он направился во внутренний двор и действительно увидел там кутающуюся в плащ женскую фигуру.

— Подите сюда, — позвала она, и направилась в сторону входа для слуг.

"Значит, в карете плакала другая дама. И этот граф… этот граф… — Аким Евсеич не находил слов определить кто таков этот граф, — блудник! Жестокий сердцеед! Обманул, затуманил голову Марьи Алексеевне, когда та ещё была молода и не опытна, а родители, видимо, не смогли уберечь дочь. Вот она и страдает всю жизнь!"

И тут сердце его ёкнуло: " Натали так отзывалась о сыне городского головы, что очевидна её увлечённость этим молодым… м… хлыщём. Нет! Нет, — думал Аким Евсеич, — даже деньги его батюшки и титул не перевесят тех страданий, что ждут жену с мужем мотом и гулякой".

Выдав единожды дочь замуж ради выгоды, узрев все мытарства, выпавшее вместе с богатством на её долю, решил второй раз судьбу не испытывать. Ведь теперь нищета не угрожала.

"Натали ещё так молода, так… так… неопытна… кхе, кхе, — чёртов кашель и как не к стати", — сердился Аким Евсеич, направляясь следом за служанкой. Пока он так рассуждал, то подошёл к чёрной лестнице, предназначенной для прислуги, и всякой хозяйственной надобности. Проскрипела входная дверь, в нос Акима Евсеича ударил запах то ли протухшей рыбы, то ли разлитых нечистот. В полной темноте, освещаемой только слабым светом, исходящим от плошки служанки, Аким Евсеич пытался рассмотреть: куда же ступать? Чёрные и скользкие от грязи ступени, круто уходили вверх. Лестница, в отличии от широкой, мраморной и хорошо освещённой парадной, оказалась винтовой, с прогнившими деревянными степенями. И, чтобы не переломать себе ноги, Аким Евсеич оперся рукой о стену, но тут же брезгливо её отдёрнул. Стена оказалась отвратительно липкой. Наконец они добрались до площадки второго этажа, где с одной стороны перед входом в квартиру располагался чей-то сундук, над которым весели ветхие, дурно пахнущие одежки, а с другой — лохань, из которой дыхнуло таким смрадом, что Аким Евсеич и так сдерживающий дыхание, не вытерпел и сам рванул на себя дверь. Это было первое посещение Акимом Евсеичем доходного дома в уездном городе не с парадной стороны. Те дома, что выстроили он и городской голова в своем провинциальном Бирючинске, очень сильно отличались от того, что тут предстало его глазам. Но и дома в Бирючинске имели чёрные ходы, просто пока они были новые и не успели прийти в такое состояние. И Аким Евсеич решил для себя выделить некоторую сумму денег в смете расходов на содержание бирючинских домов, для поддержания чистоты и порядка, столь ужасное впечатление оставила у него эта лестница.

Возле черной лестницы располагалась кухня и комната прислуги. Потом следовал маленький коридорчик, как подумал Аким Евсеич, чтобы дурной запах не достигал барских покоев. Контраст лестницы и дорогих комнат был столь велик, что Аким Евсеич даже растерялся, оказавшись в красивом светло-голубом будуаре наполненным устоявшимся ароматом женских духов. Он осмотрелся, но в комнате кроме него никого не было. Служанка сказав: "Ожидайте", — исчезла.

Аким Евсеич принял наиболее выигрышную позу, чтобы произвести на Марью Алексевну наилучше впечатление и замер так, будто случайно повернувшись к входной двери. Но время шло, а в дверь никто не входил. Затекла рука, онемели ноги.

— Тьфу, да что я, право, как юнец? — и уселся на мягком канапе. Потом ходил из угла в угол, потом прислушивался: не идёт ли кто? Наконец он решил, что все жданки съел, пора и домой! И в карете была Марья Алексевна, а про него думать забыла! Ну да, куда ему тягаться с графом! Вон какой франт! А какова выправка? Как держит голову?! Ну, так и он не лыком шит!

— Не лыком… не лыком… м… а кто ты таков? — в сердцах выкрикнул в слух Аким Евсеич! И глубокое раздражение отразилось на его лице. В сей момент раздался звонок колокольчика у дверей и шорох платья в комнатах.

— Простите меня, заранее был обещан танец… — немного смущённо и растеряно попыталась оправдаться Марья Алексеевна. Сомнений не оставалось. Она, она разговаривала в карете с графом!

— Время позднее и ежели вы желаете получить отчёт о состоянии ваших дел…

— Отчего вы так…

— Я… я… долго жду вас…

— Но обещанный на балу танец…

— … довёл вас до слёз?

Марья Алексевна шурша шёлком бального платья, сделала шаг, другой и, закрыв лицо тонким кружевным платком, заплакала. Аким Евсеич не понимал, что с ним происходит: обида, ревность, даже злость — с чего бы? На что он рассчитывал? Жалости в этот момент он не чувствовал, а вот горький осадок унижения вдруг испытанный им — был невыносим!

— Я… я… я жестоко страдаю, — еле вымолвила графиня.

— Вас оставил граф? — совсем не учтиво спросил Аким Евсеич.

— Мои дети… Всё ради них. Ранее узаконить их возможности не было. Но год назад вышел новый указ, по которому, если не было прелюбодеяния, то родители могут подать прошение в суд и подтвердить рождение своих чад. Я в браке никогда прежде не состояла и мой супруг тоже. Значит, прелюбодеяния не было. Поэтому дети мои признаны законнорожденными.

— Но не их отцом, — не вытерпел Аким Евсеич.

— Их родным дядей. У которого нет и не может быть своих деток. Ни у него, ни у его брата в браке с графиней. Род пресекся бы. А так — это их кровные потомки!

— Вы об этом говорили с графом?

— Моя жизнь с его братом — каторга.

— Потерявши голову, по волосам не плачут. — Аким Евсеич вздохнул и почувствовал, как сумбур в его душе несколько улёгся. Однако единственно чего он теперь желал — не видеть эту женщину, чтобы разобраться в обуревавших его противоречивых чувствах.

— А теперь позвольте мне удалиться.

— Мне необходим совет… я ни на кого кроме вас не могу положиться… — её голубые глаза смотрели так доверчиво, почти с мольбой, что ни один мужчина в мире не оставил бы её без поддержки. Тем более Аким Евсеич со всем сонмом своих чувств.

— Это очень серьёзно… и я… довериться могу только вам, — промокнув платком с графским вензелем слёзы, она немного успокоилась.

— Вы взволнованы, мы оба устали после бала. Я думаю, будет разумнее, если через день или два я нанесу вам визит с отчетом о состоянии ваших дел и мы неспешно, не скрываясь и не торопясь, благопристойно обсудим всё, что вы сочтёте необходимым.

— Нет! Более я не решусь! Сейчас или никогда!

Аким Евсеич чуть склонил голову, кивнул, всем своим видом подтверждая согласие слушать.

— Я… я не могу выносить общение со своим мужем! Это грех! Великий грех! Но я… я… не желаю его выздоровления.

— А что ваши… отношения с графом… м… м… прекращены?

— Да! Только при этом условии его брат согласился на наш… союз. И я… я поклялась ему…

— Но иначе и быть не может. — Как-то не очень уверенно проговорил Аким Евсеич, невольно вспоминая некие интимные события. — Вы же венчаны.

— Я… я помню чудную ночь в Бирючинске.

— Думаю, для вас будет лучше забыть случившееся. — Аким Евсеич замолчал, понимая, что ищет оправдания и себе и этой женщине. — Вы вышли замуж без привязанности, ради детей. Вас можно понять. Но… эта съёмная квартира… вы же теперь проживаете в доме мужа.

— Да… дети… Я в те годы была молода, неопытна… А граф… Помилуйте… не судите строго. — Она с мольбой смотрела на него. — А квартира оплачена графом за год вперед. Вот и числится пока за мной.

— В законном браке графа нет любви и нет потомства, но есть деньги. Но у вас теперь всё слава Богу. А нелюбимый муж… — перед взором Акима Евсеича как живая встала картина обеда у Кузьмы Федотыча, заплаканная Натали и весь пережитой тогда ужас. — Стерпится, слюбится, — неуверенно и глухо проговорил он.

— Встретив вас, я впервые почувствовала надежную опору сильного мужского плеча. И поверьте, это не лоск красивого гардероба, это нечто большее, что я увидела в вас. И только в вас! — Она стояла вполоборота к Акиму Евсеичу, свет канделябра вспыхивал и мерк в её глазах. За окном ночь накрыла своим покрывалом спящий город. Только протяни руку, и коснёшься её плеч. Он помнил вкус этих губ, жар этих рук… и теперь…

— Зачем вы мне рассказываете столь личную историю? Чем я могу вам помочь? — Пытался преодолеть соблазн Аким Евсеич.

— Мой муж болен. Одному Богу известно сколь долго продлятся его страдания. Он не живет, а мучается и истязает меня. Его злит всё: и то, что я здорова, и дети. Когда, когда наступит конец моему принуждению? Через месяц? Через год? Я… не вынесу! — Она продолжала всё также стоять вполоборота к нему, и крупные слёзы медленно катились из её глаз.

— Но это… ужасно желать… — Акиму Евсеичу вдруг показалось, что по комнате, блестя золотыми драконами на красном бархате халата, прошёлся, криво усмехаясь, Кузьма Федотыч, — … смерти своему мужу… — хотел было воскликнуть, но горло сдавил спазм и вырвался сдавленный шёпот. Марья Алексеевна будто не заметила состояния Акима Евсеича. Она протянула к нему руки и прижалась горячей щекой к его лицу.

— Если бы я мог вам помочь! — Она казалась столь беспомощной, что в этот момент он готов был стереть в порошок этого жестокосердного графа! — Я найду способ освободить вас от истязателя!

— Не надо, нет! Нет! Я не желаю впутывать вас в эту историю!

— Но вы уже впутали меня, рассказав горькую правду! Каково — то мне будет знать, что вы в руках истязателя? Поверьте, я знаю, что это такое!

Она всхлипнула, её губы коснулись его губ, он крепко обнял её за плечи, притянул к себе…

Вместо ожидаемого блаженства, странное раздражение испытывал Аким Евсеич лежа в постели рядом Марьей Алексевной. Всё-то ему казалось, что кто-то ходит под окнами, и вроде даже хохочет.

— Кто же там может ходить? Скоро рассвет. Самый сон, — улыбалась Марья Алексеевна. Но прислушалась: — Так это какой-то загулявший пьяница…

С улицы явственно послышался дикий хохот и тут же резко оборвался. А Аким Евсеич вдруг узнал голос Кузьмы Федотыча:

— Клялась мужу верной быть? Ха-ха-ха, — заливался смех. — Но вместе с тобой в постели! Клятвопреступница! Пре-лю-бо-деи! — и опять жуткий смех доносился с улицы.

— Вы не слышите? Он будто что-то ещё и кричит?

— Есть мне дело в сей момент какого-то гуляку слушать?

Но Аким Евсеич не в силах сдержаться, вскочил с кровати и кинулся к окну. Крупный мужчина в роскошном чёрном пальто, сняв шляпу, кланялся кому-то невидимому и продолжал выкрикивать:

— Потешаем дьявола! Потешаем! — И опять громко и жутко в предрассветной тишине смеялся.

— Сгинь! Изыди! — шептал Аким Евсеич, глядя в окно. Но почувствовал прикосновение упругой груди, лёгкое касание руки по щеке:

— И кого же вы там увидели? — Чуть приоткрыв уголок шторы, Марья Алексевна выглянула в окно. — Улица пуста. Ежели и был какой гуляка, то теперь убрался восвояси.

Но Аким Евсеич ясно видел, как на мостовой напротив окна продолжал кривляться все тот же господин в чёрном пальто.

— Свят! Свят! — перекрестился он. — Зятёк в красном бархатном халате изволил появляться, а этот в чёрном пальто. Тьфу! Что это я? В уме ли?

— О чём вы? Ну, причём ум, когда вы в постели с женщиной? Однако… однако… — и потянула его за руку в кровать.

А в голове Акима Евсеича прозвучало:

— Я и на том свете не хуже, чем прежде на этом, живу. Ха-ха-ха!!! Но не забывай мой наказ. Дела твои и далее будут идти в гору, пока мой доход будет преумножаться! Преумножаться! Или потребую другую плату. Радуйся, пока беру доходом!

Аким Евсеич как ужаленный вырвался из объятий Марьи Алексеевны, подскочил к окну, и выглянул в шелку из-за плотной шторы. Улица опустела. Гуляка будто испарился.

— Да что с вами сегодня такое происходит? — Удивлённая Марья Алексевна села опершись о подушку. — А не выпить ли нам вина?

Аким Евсеич был не против. И осушил полный бокал красного вина.

Домой он вернулся с рассветом. Настенька дремала в прихожей, чтобы, когда вернётся Аким Евсеич, отворить дверь.

— Как Натали? — спросил её шепотом.

— Обныкновенно, — пожала та плечами.

— Сколько лет при городском писаре живёшь, но не только писать, а и говорить толком не научилась! — выместил своё недовольство Аким Евсеич.

Та только голову склонила, да взгляд отвела. Спорить с хозяином — себе дороже! Да и домой хотелось побыстрее вернуться. Мысли так и крутились около Акинфия. Как он там? Хоть и напекла ему пирогов с кашей и яйцами, свеклы и моркови в чугуне запарила, но всё одно переживала: как без неё обходится? Один единственный свет в окне — Акинфий. Добрый, да работящий муж для сироты — какого ещё счастья желать? Вроде и выходила не сказать, чтобы по доброй воле, но благорасположение друг к другу имелось, а теперь Настасья души не чаяла в своём муже. И если бы не Аким Евсеич — не видать бы ей этого счастья. Да и угол для проживания, и работа опять же и ему, и ей — поди найди, чтобы всё при доме, в одном месте, да при таком-то хозяине, которого она уж сколько лет знает и плохого слова сказать о нём не может. А с того самого времени, как Аким Евсеич провёл впервые ночь с Марьей Алексеевной, с ним стали твориться неладные вещи. То без повода вспыхивал и сам потом страдал, то сон по ночам пропадал, да спокойный по отношению к женскому полу даже в молодые годы, Аким Евсеич всё сильнее и сильнее тянулся к этой женщине. Настя смотрела в его бледное осунувшееся лицо и думала: "Таким ли должен вернуться мужчина после счастливого любовного свидания? Уж не приворот ли? Но зачем замужней даме такими делами заниматься? Опять же уж больно много тайн у неё, так что может и есть причина, по которой нужен человек для какого-то… черного дела".

— Свят, свят, свят! — перекрестилась Настасья.

— Никак случилось что? — Аким Евсеич сидел в кресле, будто и не собирался отходить ко сну.

— Прости меня, батюшка, глупую, неразумную, но много теперь приходится вам на людях бывать, а люди разные у коих глаз дурной, кто и просто позавидовал, да в плохой час попал… — хитрила Настасья.

— Что взялась языком без устали чесать? Говори толком! Устал я.

— Позвольте на воск вылью, посмотрю: нет ли чего худого на вас?

— Всё одно сижу, а сна ни в одном глазу. Выливай, коли тебе приспичило.

Настасья принесла кусок церковного воска, небольшую поварешку и кружку святой воды. Положила воск в поварёшку, растопила на свече. Потом что-то шептала над головой Акима Евсеича и держала кружку, в которую медленно вливала расплавленный воск.

— Приворот вам сделан. Сильный, умелый. Я уж и не знаю… смогу ли…

— Тьфу! Несчастной женщине помощь требуется, а ты всякую ересь несёшь! А сама во дворе её дома обретаешься. — Оба понимали о ком речь.

— Так ить, батюшка, Аким Евсеич, я не задарма обретаюсь в её дворе. Работаю за двоих, а когда сама барыня приезжает, то и за троих бывает.

— Иди спать! Да повыкинь дурь из головы. Какую только чертовщину не придумают!

— Так ежели покойный может из гроба злостным вампиром восстать, то отчего другой чертовщине на белом свете не твориться? — стояла на своём Настя.

Аким Евсеич только рукой махнул, и кое-как поднявшись, направился в приготовленную для него комнату:

— Глупости всё это! Глупости! И… и… иди уже спать! Чёрт! — нечаянно и больно пнул ногой ножку кресла.

Наступившее утро было вроде бы обычным. Настасья в съёмных комнатах столько дел, как в усадьбе не имела, и потому была свободна. Только радости от этой свободы не испытывала. Ходила, как в воду опущена, губы шевелились, а слов не слышно.

Наконец проснулась Наталья Акимовна. Настя помогла ей утренний туалет завершить, да чай подала.

— Настасья, уж не по Акинфию ли своему скучаешь? — улыбнулась Натали.

— Оно конечно, ваша правда. Однако есть и другое…

— Что ещё? — насторожилась Натали.

— Тревожусь за батюшку вашего, Акима Евсеича. Случись с ним что худое, меня один Бог знает, какая участь ждёт.

— С чего ты взяла, что с батюшкой непременно что-то плохое должно приключиться? И как это может на тебе сказаться? Ты теперь замужняя женщина. От мужа своего, а не от моего батюшки зависима?

— Жилье и работа — всё от его протекции. — Настасья осторожно пересказала свои подозрения относительно Марьи Алексеевны, не забыв упомянуть по то, что воск ей показал. А ещё высказала удивление, что, будучи замужем за дворянином высокого чина, имея любовником лучшего из лучших красавцев графа (Настасья фамилию назвать остереглась), она вдруг воспылала чувствами к Акиму Евсеичу.

— С чего бы? Вот и думаю, должна быть ей какая-то выгода. Но какая — в толк не возьму.

— Откуда ты все это знаешь: про графа, про её намерения?

— Не всем так везет с хозяевами, как мне с вами и вашим батюшкой. Вот и делится прислуга рассказами о своём горьком житье в господских домах. Сколько молодых девок понесли от господ, да с брюхом-то и были выброшены на улицу? А я честь, честью замуж вышла. Мужа мне Аким Евсеич подыскал — не хуже, чем родной батюшка бы это сделал. Опять же вы платья и другую одёжу жалуете, и новую городскую портному заказывали. Да мало ли? Я столько лет прожила в вашем доме — он мне как родной.

Наталья Акимовна смотрела на Настеньку и думала, что не так-то уж она проста, как кажется.

— Ты незаметно расспрашивай, будто любопытства ради, мол, как у богатых, да знатных в прислугах ходить узнать хочешь.

— Могут подумать, другое место ищу.

— Пусть думают. Тебе это только на руку. Больше расскажут. Я — то знаю правду.

Вот уже и визиты вежливости нанесены, и приглашение к графине Н-ской на бал получено, пора возвращаться домой в Бирючинск. Акима Евсеича дела заждались. Карета городского головы ещё третьего дня упылила.

— Батюшка, было бы не вежливо уехать, не простившись с Марьей Алексеевной. Я непременно должна поблагодарить её за помощь в подготовке к балу.

— Ну что ж? Я пошлю к Марье Алексеевне с просьбой о визите.

В ответной записке в небольшом надушенном конверте, на дорогой бумаге с графскими вензелями было написано, что Акима Евсеича и Наталью Акимовну графиня будет рада видеть завтра ввечеру, но предупреждает, о своём неважном самочувствии. Посему других визитёров она не принимает, однако для них делает исключение.

— Батюшка, как полагаете, что могло приключиться с графиней? Она казалась такой цветущей на балу.

— Ах, Натали, я думаю нервы. Её семейная жизнь складывается… э… э… не очень счастливо. И даже наоборот.

— Её муж жесток к ней или усыновлённым детям? Хотя, жестокость к детям — не есть ли худшее из зол для их матери?

Лицо Акима Евсеича пошло пятнами:

— Натали, отношения между мужем и женой, касаемо только их двоих и… м…

— Батюшка, как я могу вмешаться в их отношения? Но простое женское участие, думаю, будет вполне уместно. Её муж тяжело болен, я своего похоронила. Мне кажется, у нас есть много общего для разговора.

Женские тайны