Вернулся Аким Евсеич в Бирючинск уставший и грустный. С ним приехала и Настасья, которая сражу же отправилась в дом Марьи Алексеевны, где Акинфий уже заждался свою женушку. Однако грустить и скучать Акиму Евсеичу, совершенно не было возможности. При всем старании Акинфия, скопилось множество дел требующих срочного его вмешательства. Время бежало столь быстро, что два месяца миновали как один день. Почти каждый вечер, сидя в кабинете Кузьмы Федотыча, сильно изменившимся за эти годы: с новыми обоями по стенам, новой мебелью, Аким Евсеич полагал, что давно бы уж пора переехать в собственный давно отремонтированный дом. Да все не досуг заняться переездом. Ведь надобно сначала слуг перевести, гардероб, опять же документы, разложенные здесь в определённом порядке и имеющие каждый своё место. А тут всё сложить в кучу, потом разобрать… При этих думах, всякое желание переезжать незаметно уступало место обычным делам и чаяниям.
В этот вечер Аким Евсеич получил письмо от Натали, где она писала, что всё у неё слава Богу, но сильно скучает по нему, поскольку никогда прежде так долго отдельно от батюшки не проживала. А вскорости предстоит им с мужем поездка в страну, куда Михаил Михайлович назначен посланником. Далее Натали писала, что занялась изучением языка той страны, куда надлежит отправиться. Супруг очень одобряет такое её начинание. А кроме того балы почитай что каждый вечер, иногда по два к ряду. И везде надлежит появиться. Домой возвращаются за полночь, а чаще под утро, сетовала Натали. Но в этих её словах чувствовалось и удовольствие от такой жизни, и лёгкое хвастовство. Перед кем, как не перед родным батюшкой позволить себе порадоваться? Ещё писала: "Михаил Николаевич также занят государственными трудами и ежели раньше он управлял и своим дворцом и (тут Аким Евсеич был приятно удивлён), и нашим — писала Натали, то есть это означало, что чувствует она себя там как дома, — то теперь, труды его направлены на казенное поприще и заниматься дворцовым хозяйством совершенно некому. Найти же достойного человека, коей мог бы относиться к имуществу как собственному, по утверждению Михаила Николаевича, совершенно немыслимо". Далее Натали писала, что муж и его дядя собираются писать письмо Акиму Евсеичу с просьбой продать недвижимость в Бирючинске и переехать на постоянное жительство в Питер, с тем, что бы управлять всем немалым имуществом. Жить, по желанию, он может в любом из дворцов, либо купить отдельный где-либо поблизости. Ещё Натали писала, что умоляет батюшку не отказываться, поскольку жить одной семьёй куда благополучней, чем быть разделёнными многими вёрстами.
Прочитав письмо, Аким Евсеич впал в растерянность. Шаг серьёзный, а он уже не молод. В Бирючинске его каждая собака знает, каждый будь то служивый или гражданский человек, на слово верят. А там?
Слуги в доме давно спали. И только Аким Евсеич даже не пытался ложиться. Он стоял у окна и вспоминал… как писал записку Марье Алексевне. Тогда это были мучительные, жгучие переживания, а теперь — приятные воспоминания о любовном трепете, который, к горькому сожалению Акима Евсеича, куда-то улетучился. И не то, чтобы женщины перестали его интересовать, скорее наоборот, женщины… ну просто как женщины, теперь интересовали даже более чем прежде, а вот того трепета, что он испытывал только к двум из них: к своей супруге, матери Натали, и Марье Алексеевне — не было. Не смотрел он другим в глаза, не придумывал по ночам слов. М… да. Старость, что ли, подбирается? Но с какого-то странного бока она подбирается. Ранее он и подумать не мог, что друг заметит как прогуливается мясничиха, а чуть ниже спины на платье у неё турнюр туда — сюда, туда — сюда…
— Тьфу! О чем это я? Надобно о деле. Вон, бумаги не разобранные. А у меня на уме турнюр мясничихи! — так негромко убеждая себя в приближении старости, Аким Евсеич сел в рабочее кресло и уж было взял в руки бумагу, как вдруг ему показалось, будто где-то котёнок что ли, мяукает? Но в доме никакой живности не водилось. Аким Евсеич затаил дыхание. Звук не прекращался, а казалось, даже усилился. Он осторожно поднялся из кресла и, стараясь не шуметь, пошёл на звук. В прихожей и вовсе замер. Звук доносился с улицы. А лето давненько кончилось. Он осторожно отворил запоры на входных дверях и выглянул на улицу. Прямо на последней ступени крыльца лежал свёрток, из которого и раздавался слабый писк.
"Подкидыш" — обомлел Аким Евсеич, и хотел было кликнуть Дуняшу или Федота, как вдруг почувствовал, будто кто-то его за рукав тронул. Обернулся: тень в плащ завёрнутая:
— Это я, Настасья. Погодите людей звать. Марья Алексеевна родила. Велела вам подкинуть и мне не показываться. Но мне-то известно: ваш это сынок.
От неожиданности Аким Евсеич дар речи потерял.
— Несите дитё в дом, застудите.
Он кивнул и, не оглядываясь, на негнущихся ногах стал спускаться со ступеней.
В маленьком свёртке кто-то слабо трепыхался. И Аким Евсеич, войдя в дом, не знал, как быть. Куда деть этот свёрток, чтобы закрыть дверь? От шума хлопнувшей входной двери проснулся Федот, потом истопник и Дуняшка, за ними вышла повариха. Все недоуменно выстроились напротив хозяина, который в домашнем халате стоял возле распахнутой настежь входной двери и держал, судя по виду, спеленатого младенца. Несколько секунд так и стояли, молча, глядя друг на друга, пока не охнула Дуняшка:
— Подкидыш!
И тут пришёл в себя Аким Евсеич:
— Чего замерли, как столбы солёные? Спите, хоть обкричись! Дуняшка, возьми… э… дитё.
— Куда его? В приют-то утром только… А пока — ко мне что ли? — И заулыбалась, заглянув под уголок простынки: — Ма-а-ахонький. И голодный, вон рот разинает.
— Счас нажую в тряпицу, да пусть до утра вместо мамкиной титьки мякает… — договорить поварихи Аким Евсеич не дал:
— Чего это раскомандовалась? Нажует она? У кого тут из баб дитё недавно родилось?
— У Маняши, но это не её дитёнок. Ейному более месяца будет. А этот… — голос Дуняши дрогнул. — Несчастный, родным папеньке и маменьке не нужон, покинут, позаброшен…
— Дура! Иди с дитём в кабинет, обустрой его как-нибудь пока на диване, там тепло. А ты Федотка, беги к Маняши. Скажи, срочно кормилица требуется. Да не стой ты истуканом! Приведёшь Маняшу, беги за доктором. Надо осмотреть. Мало ли?
— Дохтур денег стоит. А на подкидыша чего тратить? Больно мал, вряд ли долго протянет! — Вроде как себе под нос, но чтоб все слышали, высказалась повариха.
— Цыц! — вдруг взвился Аким Евсеич. — Распустились тут без меня. На короткое время оставить невозможно. Сам решу, как быть и что далее делать! Иди, — подтолкнул Дуняшу к кабинету.
Услышав слова поварихи о том, что подкидыш долго не проживёт, Аким Евсеич под тёплым халатом покрылся холодным потом, потому что тут же вспомнил угрозу жуткого призрака Кузьмы Федотыча о том, что на его руках умрёт либо сын его, либо внук. И вот он держит на своих руках сына.
Все стали расходиться. И только повариха не могла успокоиться:
— Чудит барин. Уехала Наталья Акимовна, он тоскует по ней. Вот помяните моё слово, повесит себе на шею это ярмо.
— Ну, повесит, его дело. С чего-то ему ни кому другому подкинули?
— Тю-ю-ю, бабника нашёл! Сколь в его доме служу, ни к одной служанке не подкатился. Это, думаю, дело тё-ё-ёмное. Родила богатая барынька, видел простынка какая? Вот и выбрала, чтоб дом не бедный и хозяин не злой.
— Ладно, утром посмотрим, каков хозяин. А Дуняшка-то чего лыбится, будто подарок получила?
— Дурак ты, хоть и истопник! Наталья Акимовна в отъезде, кому Дуняше прислуживать? А-а-а? Откажет ей Аким Евсеич, куда податься? Где ещё такое место найдёт? Она сейчас костьми ляжет, убеждая оставить дитёнка, вот и в ней необходимость обозначится.
В кабинете Дуняша распеленала младенца. Аким Евсеич смотрел на маленькое, сморщенное, розовенькое тельце сына и думал: "Мой сын! Радоваться бы, от такого счастья. А я трясусь как осенний лист. И ладно, что незаконнорожденный, потом что-нибудь придумаю. Усыновлю, найду способ, но как его жизнь сохранить?"
И тут, ни с того ни с сего, вдруг представился ему маленький гробик, а в нём вот этот малец!
— У-у-у-у — то ли застонал, то ли завыл Аким Евсеич, такую душевную муку причинило ему это видение. Он выскочил за дверь. Где же Федотка? На четвереньках что ли за доктором и кормилицей ползёт?
Дуняша, вроде дитём занята, а сама краем глаза за хозяином следит. Такая его реакция не укрылась от неё, и утром она по большому секрету рассказывала домашним, как Аким Евсеич злился и не хотел даже видеть мальца, а она его оберегала и всячески расхваливала, стараясь убедить Акима Евсеича оставить ребёнка.
— Вот, что я вам говорила? — подбоченилась повариха. — Уговорит девица хозяина, в её интересе. Исподтишка умаслит, убедит.
Кормилицу и доктора дождались только к утру. Прибыли враз, будто на крыльце друг друга дожидались. Для доктора — младенец новый пациент, это если Аким Евсеич оставит подкидыша у себя, в доме малютки доктору никого резона он не представлял. Молоко у Маняши что твои сливки и хоть залейся, так что не особенно затруднительно выкормить. "Где один, там и два прокормятся", — кивнула соглашаясь. Получалось, заработок прямо сам к ней в руки свалился.
Доктор, осмотрев малыша, удовлетворённо кивнул, и тут же озадаченно нахмурился.
— Э… при первичном осмотре установлено: младенец… мужского пола… — и замолчал.
— Это мы ещё ночью… заметили, — не выдержал Аким Евсеич.
— И рождён, не далее как вчера в седьмом часу вечера… э…
Аким Евсеич внимательно посмотрел на доктора, который вдруг цветом лица стал напоминать варёного рака.
— Есть новейшая научная метода, позволяющая определять… э… — мямлил доктор.
— Очень даже замечательно, что в нашем городке столь просвещённый доктор, — прекратил его мучения Аким Евсеич. И тут же поверг в ещё большее смущение:
— А не скажите ли мне, нет ли такой методы, или вашего наблюдения за местными роженицами, чтобы определить его матушку?
— Э… наука, пока что… э… да и я… э…
— Значит, нет. — И протянул доктору приятную купюру. — Да и вы доктор, вчера в седьмом часу вечера дома за чаем время проводили. Не так ли?
Красный как рак доктор, на глазах стал приобретать свой обычный цвет лица, и, спрятав в карман приятную купюру, подтвердил, что никаких вызовов к пациентам у него не было. И значит, ребёнок, скорее всего, привезён из какого-нибудь ближайшего помещичьего имения. И желая поскорее убраться восвояси, подтвердил, что мальчик здоров и всё с ним в порядке. Но, увидев предостерегающий жест Акима Евсеича, вместо того, чтобы поспешить к выходу, неловко засуетился и сел в кресло. В этот момент Аким Евсеич приоткрыл до этого плотно затворённую дверь, и, убедившись, что Федотка и Дуняша толкутся у дверей, то есть явно подслушивают, громким голосом начал разговор:
— Вот, это вам за визит, — протянул ещё одну купюру Аким Евсеич. — Значит, говорите, самолично видели странную карету, приехавшую в наш город?
— Э… — пожевал губами доктор, — днём видел-с. В нашем городе подобной не наблюдалось. Вот, значит на ней и привезли подкидыша.
— Во-о-т! А это значит, что малец знатных кровей! Так доктор? — всё также громко говорил Аким Евсеич, явно стараясь быть якобы подслушанным слугами. Ведь тогда они разнесут по всему Бирючинску всё услышанное, как самоё что ни на сеть подлинное объяснение этому случаю.
— Да, да! Судя по карете, жаль я не успел разглядеть в подробности. Но… богатая карета, да, да!
— И советуете мне не отдавать младенца в приют, потому как благородная порода у него с рождения на лице прописана.
— И не сомневайтесь! Вот сами посмотрите: лоб, нос, опять же уши… — Говоря всё это, доктор отчего-то показывал не на младенца, а на Акима Евсеича.
— Благодарю, доктор. Не буду долее задерживать, вас другие пациенты, вероятно, заждались уже.
— К… к… конечно, — был готов подтвердить всё что угодно, никогда ранее не заикающийся доктор. — С…судьба частнопрактикующего доктора, — он вздохнул, покачал головой, вытер вспотевшие шею и лоб белым батистовым платком, — не легка. Крутишься, крутишься… кхм, кхм, как белка в колесе.
— Ежели хорошенько покрутиться, то и на хорошенький домик можно накоромчить. — Улыбнулся Аким Евсеич, провожая доктора в прихожую. Однако только за доктором закрылась дверь, лицо Акима Евсеича приобрело тревожное выражение. Призрак Кузьмы Федотыча, дамокловым мечом висел над ним и грозил ужасающей бедой. Запамятовать такую угрозу ни смог бы ни один человек. А из угрозы следовало, что на руках у Акима Евсеича в муках умрёт его сын! Поэтому перво-наперво, следовало съехать из дома Кузьмы Федотыча в свой. И Аким Евсеч назначил переезд назавтра. Для чего отрядил Федота купить люльку и преобразовать комнату Натали в детскую.
— Батюшка, Аким Евсеич, я уж и не знаю, с какого бока за такое дело браться? — развёл руки в стороны Федот. И Акиму Евсеичу ничего другого не оставалось, как поехать к Марье Алексеевне с просьбой отпустить на некоторое время Настасью, ввиду невозможности обойтись своими силами. Ведь кроме всего прочего он завершал ремонт дворца супруга Марьи Алексеевны, графа Сташено-Дагомышского. И тут как раз подходило время проверить качество работ по реставрации паркетных полов и навеску входных ворот. Тех самых ворот, которые навязал городской голова. Поскольку покупка ворот не была оговорена, Аким Евсеич пару месяцев назад уведомил о ней Кирилла Романовича, не забыв приписать, что прежние ворота ржа поела, которая приключилась с ними от того, что не было соответственного ухода: петли не смазанные, сами ворота не крашенные. В нынешнем состоянии ворота могут упасть и придавить кого-либо из хозяев или гостей, проезжающих в них.
Ведя разговор с доктором, Аким Евсеич был убеждён, что ребёнка родила Марья Алексеевна и значит это его сын. Да и Настасья успела шепнуть, что это так. Но со всей этой суетой он как-то выпустил из вида, что же теперь сама Марья Алексеевна? Как полагает выпутаться из всей этой истории? Как будет объясняться перед супругом? Для этих мыслей у Акима Евсеича ни сил, ни времени не оставалось. Как-то толпились они на заднем плане и не очень волновали его. Зато странное чувство, будто помолодел на десяток лет, посещало каждый раз, когда он на цыпочках подходил к младенцу, чтобы всего лишь посмотреть на его личико.
Могилка под грушей