А теперь — сдуло! Окончен день трудовой.
Абросимов топает в магазин. Сегодня на его улице праздник — нужно купить молока. А значит — есть шанс узнать, что всё-таки делал Чинков в Москве.
Народцу, надо сказать, в очереди — ого-го! Один из немногих магазинов, куда молоко привозят вечером. Так что все сюда. И это не считая штатных бабусь, которых не менее сорока. Для них магазин — это клуб для тех, кому за шестьдесят. Весь день сидят они сидят на ящиках, батареях отопления, стоят у стеночки по очереди — согбенные и прямые, сухие и расползшиеся, интеллигентные и нет. Общаются.
В полвосьмого они уже здесь — занимают очередь за молоком, которое привезут не раньше шести вечера. Займут, пересчитаются. А с десяти — нужно сдать молочные бутылки, а с одиннадцати — «такие». Вот они и пересчитываются, и перезанимают, и переругиваются: «А, бабуня, ты же двенадцатая за молоком, а молочные сдавать — за мной, восьма!».
Магазин на обед — и они на обед. Похлебают супца, прилягут на час — и снова на работу! А вдруг чего привезут: колбасу, скажем, таллинскую или там распрекрасную рыбу морского окуня — и мигом они строятся в шеренгу по одному.
И так — часов до семи, пока с чувством выполненного долга не разбредутся они по домам. А там всё не так, как надо — и дети, не такие, как хотелось, и мебель неправильно расставлена — остаётся только сесть у подъезда и поделиться впечатлениями о близких и знакомых.
Море, океан времени! И на берегу его — Виктор П. Абросимов, истомленный жаждой.
Но — остановись, мгновенье: Чинков в Москве!
Как будто сигнал ВТ прозвучал: всё кругом ожило, забегало, и звук как будто на всю катушку включили — строиться!
Пришла машина с молоком.
Сейчас будут бегать с чеками, пропихиваться с сумками — не почитаешь. Да к тому же Абросимов знает, что будет дальше. Точно — грузчики, которые вот только что мелькали туда-сюда, загадочно исчезают, а заведующая, обыскав весь магазин, обращается к очереди, и не просто так, а со смыслом и значением:
— Мужчины! Есть мужчины или нет?
Абросимов ухмыляется и подаёт пример. Набирается ещё пяток настоящих мужчин. Абросимов, как старожил, ведёт их к машине. Там он — опять-таки, как старожил, выбирает себе самую чистую работу — выгружать из машины.
И — поехали!
Абросимов уже давно вывел из себя, что состоять в добровольном обществе охраны грузчиков — выгодно. Разомнёшься да ещё получишь без очереди. А ведь нормальному советскому интеллигенту, страдающему от гиподинамии, ох как необходимо размяться!
Абросиов тащится по лестнице.
Тащится он как минимум по трём причинам — физической, медицинской и психологической. Физическая причина заключается в том, что ему приходится совершать работу, связанную с подъёмом ста килограмм своего веса на пятый этаж (дело усугубляется сумкой с молоком).
Медицинская причина заключается в том, что Абросимова покинули силы. К вечеру он напоминает воздушный шарик — пшик и нету. Избыточный вес, гиподинамия плюс множество стрессов, больших и мальеньких.
Что же касается психологической причины, она очень проста — Абросимову очень не хочется домой. Он сейчас с большим удовольствием отправился бы в одиночку. Он иногда даже мечтает об одиночке — год-два побыть: книги там, поди, дают, бумагу тоже, а что ещё надо? Одно время Абросимов даже докапывался до знакомых юристов, за что дают одиночное заключение? И, узнав, огорчился — такое ему не потянуть.
Первое, что бросается ему в глаза в прихожей — это половики, а также палас. Всё это свёрнуто и увенчано выбивалкой.
Поскольку Абросимов практически не общается с тёщей на естественном языке, они используют в общении знаковые и ситуационные системы, сродни индейским или даже шпионским. Ну, увенчанные выбивалкой половики — не бог весть какой хитрый знак, есть и другие, наполненные более глубокими смыслами и более сильными страстями.
А сейчас — всё ясно — мелочь под мышку, палас на плечо — и вперёд!
Всю свою сознательную жизнь Абросимов не любил выбивать пыль, а также вытирать её. Цель любой уборки, считал он — это раскладывание предметов по местам, им надлежащим, а в случае, если таковое не определено, то его определение. При некоторой натяжке пыль можно определить как предмет, не находящийся на своём месте, и тогда вытирание её или вытряхивание обретало смысл, но натяжку эту Абросимов признавать не желал, хотя допускал, что она может иметь место. Выполнять же работу, не имеющую смысла, Абросимов не умел.
Впрочем, будь это ЕГО половики, лежавшие в ЕГО квартире, нашёл бы, наверное, Абросимов смысл, но тут половики были не половики, а — носители чужого духа, чужой воли, реальное напоминание о том, что его, абросимовский голос тут не требуется, даже совещательный. Его, Абросимова, просто ставят перед фактом, и всё.
Половики — это факт, и, постояв перед ними, Абросимов ощутимо заводится. Чтобы завестись получше, он углубляет мысль о том, что вот с утра ещё положили половики и ждали, пока он придёт, а сейчас ещё будут пялиться в окно, обыватели чёртовы, хорошо ли хлопает.
Так и есть — тесть выставился в окошке, и Абросимов завёлся уже до упора. То-то славно. А то ведь зевнул сегодня и не провёл профилактическую процедуру заводки ещё на лестнице.
Дело в том, что Абросимов человек очень отходчивый. И какие размеры не принимала бы холодная война между ним и тёшей, он иногда забывался и выставлял своё мяконькое. Тёща же всегда сохраняла высокую боеготовность. Точнее сказать, она, возможно, и войны-то и не чувствовала — чувствует ли танк, когда едет по своим делам и сминает по дороге кустарник, что он с этим кустарником воюет? С Абросимовым она обращалась немного хуже, чем с мужем своим или дочкой; во всяком случае их мнение её не интересовало в одинаковой степени, но они-то привыкши, а Абросимову — невмоготу.
Признавая своё бессилие перед сокрушительным врагом, Абросимов решил хотя бы смягчить удары — не рассиропливаться и быть готовым к отпору в любой момент. Потому, если шёл домой в прекрасном настроении, на лестнице не забывал припомнить какие-нибудь тёщины преступления, чтобы завестись. Дороги назад уже не было, только вперёд, сжав зубы и очертя голову.
Новое испытание — ужин. До свадьбы Абросимов весил 75 килограммов, играл в волейбол и занимался скалолазанием. Пожрать был не дурак, но негде было развернуться.
Тёща, которая на кухне разве что спит, с мужем-язвенником и дочерью, берегущей фигуру, никакого простора деятельности не имела. Зять же, жоркий и неприхотливый, был для неё бальзамом на сердце. Сначала зять отъедался после общаги, потом трескал по привычке, перевалив же за центнер, задумался и дал задний ход. Пожалуй, тут первые семена раздора и посеялись — вряд ли тёщу могли обрадовать такие абросимовские начинания:
— не есть после семи вечера
— ограничиться двумя поварёшками супа (вместо лохани)
— съедать не более сорока пельменей за раз.
И т. д.
Сейчас же, особенно подзаведясь, Абросимов вообще считал, что тёща специально сокращает срок его жизни, перекармливая, что… В общем, куда там Дрюону с его детски-наивными злодействами!
Абросимов всегда норовил опоздать к ужину, чтобы нагрести себе не больше, чем нужно. Да ещё — мечта голубая — почитать за ужином! Но сегодня — тарелка супа уже ждёт, дымясь, да плюс полжаровни картошки.
Ладно, хоть кухня пуста. Может, удастся почитать?
Не удастся. Когда Абросимов, переодевшись, идёт на кухню, то застаёт там жену и сына: по нему соскучились. Абросимов хлебает суп и слушает текущие новости с детского фронта: сколько раз и при каких обстоятельствах его наследник описялся, и как он засыпал, и вот пахи у него покраснели (тут Абросиомв вставил: «А без штанов надо держать!»), и так далее. Абросимов подробности не воспринимал, кивал головой, впитывая общий фон: всё было, как обычно.
В ответ он выплеснул свои скудные впечатления о работе. Жена тоже кивала; только, когда он повествовал о нахальной Антонине, некстати совершенно вставила рассказ о том, как Петька не хотел сосать днём.
Всё нормально. Оба высказались, что оба друг друга не слышали, разве это важно? Да и было ли что воспринимать? Ну, вчера Петька описялся восемь раз, а сегодня — девять. Ну и что? Информации нуль, но ведь не информацией обмениваются супруги.
Пик-пик-пик — всё нормально — подаёт сигнал один.
Пик-пик-пик — всё нормально — отвечает другой.
Все системы работают нормально. Самочувствие членов семьи хорошее. Координационно-вычисли… Тьфу!
А, кстати, ужин уже поспешно уничтожен.
Теперь пора общаться с сыном. Но не сразу. Абросимов представляет из себя спушенный воздушный шарик. Единственное, что ему хочется сейчас — это лечь и закрыть глаза. Абросимов же младший, напротив, бодр и деятелен, но это ненадолго: минут через сорок он начнёт ныть и скулить, но продержаться надо будет до девяти — если уложить раньше, он проснётся в двенадцать и всю ночь будет перемежать «агу» с рёвом. Это мы уже проходили. Нужно передохнуть перед этим испытанием.
Виктор П. совмещает лёд и пламень простого: он снимает с Петьки ползунки (влияние Никитиных!), кладёт его на кровать, а сам ложится с краю, образовав нечто вроде манежа. Пока сын ползает там, тыкаясь слюнявой мордочкой, можно немного отдохнуть.
Но отдых ли это?
За дверью гремит, орёт и содрогается телевизор на первой программе. За стеной, с другой стороны, соседи смотрят вторую программу, и тоже на полную катушку.
От автора. Антиода телевизору.
О, телевизор!
О, времяубийца, душегуб, конь троянский!
Что перед тобой атомная бомба, которая гробит за раз несколько тысчонок душ? А ты — не махом, но надёжно сосёшь миллионы душ, пока от них не останется одна хитиновая оболочка.
Когда я вижу работающий телевизор, рука моя тянется к пистолету. Которого у меня, увы, нет.
Но есть единомышленники — и да здравствуют они — от гарднеровского старика, разрядившего в экран дробовик, до нашего, родного, шукшинского, метнувшего сапог в голубого змия.
Есть сильные люди — не купившие, продавшие, выбросившие на помойку дурацкий этот ящик. Они сильны, поскольку избавились от него. Они слабы, поскольку не могли не смотреть его, пока он у них был.
Я же, с открытым забралом и лицом к лицу, имея телевизор, не смотрю его. Месяц, два и три — но вот, по болезни ли, по недомыслию ли, или же по усталости, попадаю в зону телевизорного поражения и смотрю:
— смотрю про тех знатоков, которые ведут следствие про тех, которые эрудиты
— смотрю концерты, конкурсы, заставки и зарисовки.
— смотрю сериалы в любом порядке и с любого места.
— смотрю, смотрю и на глазах становлюсь тем самым видиотом, и вижу, в кошмаре, как в голубую дыру затягивает останки моего интеллекта, и так неделю, две, три… Хва-а-а-тит!
И выныриваю.
Но сколько утопших!
Спасите наши души…
Итак, с одной стороны тесть смотрит первую программу. Тесть глуховат и к тому же включает предельную громкость.
С другой стороны соседи смотрят вторую программу. Эти тоже крутят ручку громкости, пока не упрётся, но не от глухоты, а от натуры. Соседи вообще люди с богатой натурой. Иногда кажется, что их там на порядок больше — могут ли трое регулярно выдавать такое количество децибел? Папа орёт на маму, мама кричит на папу, дочка трёх лет визжит по мере своих слабых сил, и всё это при орущем телевизоре.
В среднем каждые двадцать минут у них с грохотом падает что-нибудь, а по субботам и кто-нибудь: обычно жена, которая, как в каком-нибудь боевике, в пылу ссоры от хорошего удара летит, живописно ломая мебель на пути картинно оседает где-нибудь у стенки.
И не день, и не два. И не год даже.
Всю жизнь.
А тут всё тихо, если не считать телевизора. Тут интеллигентные люди живут и ненавидят друг друга тихо и культурно.
Свои децибелы ближе к сердцу. Абросимов заменяет себя на должности манежа под подушкой и врубает магнитофон. Сначала тихо, потом ровно настолько, чтобы заглушить хотя бы первую программу.
По второй программе «за день мы устали очень».
Странно. Странно не то, что устали, а то, что поют. Значит, часы отстали как минимум на пять минут. Это замечательно. Заветный двадцать один час приблизился на пять минут.
Пора уже воспитывать детёныша.
Ну что, Петя, в космос полетим?
Сын радостно сучит ногами, машет руками и в немом восторге таращит глаза.
Пять, четыре, три, два, один, пш-ш-ш-ш!
А как Петя прыгает ножками? Вот так! Вот так! Давай-давай!
Уф! Руки отваливаются! Пора переходить к спокойным играм — скоро спать.
Петя, где книжки? Ух, какие книжки! Петя вырастет, будет читать книжки!
А вот кружка! С петушком! Петина кружка! Петин петушок!
Ну и так далее. И посмотрели на улицу, где машинки, и посмотрели паровозик игрушечный: всё полезно для детского развития.
Допрыгались.
Никитины скромно умолчали о том, куда какают их дети, когда бегают с голыми попами. Точнее, у них-то они, начиная с роддома, просятся на горшок, а Петя Абросимов в свои пять месяцев ещё не научился.
И поэтому у эсквайра полная рука того, что обычно в руки не берут. Хорошо, что хоть ладонь успел подставить.
Теперь нужно идти через вражескую территорию.
Абросимов локтём открывает дверь — децибел становится заметно больше. Все на своих боевых позициях — тесть у телевизора, тёща на кухне — просто так сидит.
Перебежка. В санузле свои. Жена полощет, нагнувшись над ванной, и поза её вызывает у Абросимова мгновенное желание. Но он уже знает, что к тому времени, как до этого дойдёт дело, придётся выбирать между двумя удовольствиями и победит, скорее всего, удовольствие поспать лишний часок. К тому же, Пётр Викторыч имеет манию просыпаться в самый неподходящий момент, а если и не проснётся, то повздыхает, поворочается, покряхтит: все эти перерывы, замирания приводят к тому, что, как бы хорошо всё ни начиналось, заканчивается скучным выполнением долга — не бросать же начатое дело!
Так что — «с етим делом мы покончили давно!»
И Абросимов, наступив на горло своей песне, бодро призносит:
— С детьми до года вне очереди!
— Ну ты корми тогда, — говорит Абросимов, - «а я дополощу».
Эсквайр лелеет две надежды: во-первых, что жена утолкает Петьку спать, а, во-вторых, может, удастся остаться в своём маленьком Эдеме.
Санузел — это абросимовский кабинет, рай в миниатюре, островок безопасности.
Остров этот Абросимов открыл, будучи сражён профессиональной болезнью хороших программистов. Плохие программисты мало думают, поэтому часто бегают на машину, исправляя ошибки в программе. Хорошие же программисты обдумывают результаты прогона на машине дольше, а на машину бегают реже. Это положительно влияет на сроки сдачи работ, но ухудшает перистальтику.
Так вот, болезнь эта открыла глаза Абросимову и указала ему светлый путь. Даже излечившись при помощи лесных своих прогулок, он стал симулировать, морщиться, кряхтеть, а всё затем, чтобы запереться там и наслаждаться тишиной и покоем, да поглощать свежую газету.
Стирка пелёнок — тоже в том же Эдеме — любимое абросимовское занятие. Воду он врубает на полную, чтобы заглушить первую и вторую программу. И при деле — свободен!
Иногда, в моменты обострения семейной обстановки, Абросимов норовит ненароком затеять стирку попозже, когда тёща легла спать. А кто что скажет — человек делом занят, а что громко — так вынь бревно из своего глаза — кто в шесть утра радио на всю катушку врубает?
«Квартирный вопрос испортил человечество».
Я бы высек эти слова в мраморе.
Фигу с другою, любезный Виктор Палыч! Покормить-то Вера покормит, а укладывать всё равно тебе!
Ладно, хоть пополоскать — минут десять в Эдеме.
Алгоритм 15. Укладывание спать Петра Викторыча Абросимова.
1. Покормить.
2. Петь песни с качанием на руках до тех пор, пока он не закроет глаза.
3. Качать на руках с мычанием, считая про себя до 100.
4. Качать на руках молча, считая про себя до ста.
5. Держать на руках без качания, считая про себя до 100.
6. Положить в кроватку и досчитать до 33.
Примечание. 1. В пунктах 3–5, если объект открыл глаза, счётчик сбрасывается на нуль.
2. Если на любом пункте объект начинает шевелиться, возврат к пункту 2.
Жена использует несколько другой алгоритм (15а): всё то же, но песня поётся вплоть до пункта 6.
Вечером Абросимов поёт сыну песни на родном языке, например, такую:
В ней восемь куплетов, и можно петь сколько угодно раз. А иногда, в минуты депрессии, он обращается и к Высоцкому:
Но всё это уже под соответствующее настроение.
Сын спит — не спит, а сам Абросимов уже клюёт носом. Свобода наступила, но удастся ли ею воспользоваться? Время после девяти — драгоценнейшее. Сейчас — попить чаю с женой: не спеша и любовно, а затем — бог даст, и почитать что-нибудь серьёзное. За чаем Абросимов читает Куваева. Жена тоже читает: всё, что можно было сказать, сказано, можно и помолчать.
Однако, сил хватит только на то, чтобы доползти до кровати. Абросимов кидает прощальный взгляд на стеллаж: может быть завтра доберусь?
Пока разобрали постель, пока успокоили Петьку, который вдруг заорал спросонья, пока приготовили всё к ночной вахте: термос, пелёнки и прочее — уже: 22.44.
Абросимов лёг на правый бочок, уложил руку на женином бедре — не столько от обуревавших чувств, сколько от тесноты — и ухнул мгновенно с сон.
00.36. Скорей бы утро, да на работу! — с такой мыслью просыпается Виктор П. Абросимов, эсквайр, от толчка жены.
1980