В классе девять изогнутых тонких спин закрывали пол. Бледные лица с нарисованными на нежных щеках кошачьими усиками не смели поднимать глаза. Наложницы недвижно стояли на четвереньках, а Выгузов Авраам переступал их маленькие нагие тела осторожно, медленно — чтобы не наступить на хрупкие позвоночники и ломкие пальчики, чтобы не поломать имущество клана Черных Змеев.
Усами Ахметов развалился в учительском кресле. Курчавая борода оябуна с растрепанными во все стороны завитками нависала над поникшими телами наложниц как косматая туча, которая вот-вот взорвется молниями. На столе подле оябуна в ржавой клетке с откинутой сверху крышкой визжали крысы. Восемь крыс, на одну меньше, чем наложниц.
Перед учительским столом два самурая Черных Змеев сдвигали положенные на бок парты, смыкали вместе столешницы, образуя просторный загон. Все готовилось к развлечению могущественного оябуна.
Авраам низко поклонился господину. Сидя в кресле, Ахметов ростом почти не уступал самураю. Если же оябун поднимется, все вокруг почувствуют себя карликами. Или детьми.
— Сегодня ночью Губительного Вихря-сан разбудили от иллюзий, — сказал Авраам. — Неизвестные проникли в его комнату и прикончили Вихря-сан вместе с Сомовой-сан.
Черные глаза Ахметова сверкнули быстрым пламенем. Огромный кулак оябуна ударил по клетке с крысами. Ржавая железка улетела в загон, перевернулась, крысы выбежали визжа.
— Кисочки, — сказал оябун, — подходит время кормежки. Поглядите, мои пушистики, какой роскошный пир приготовил заботливый хозяин.
Наложницы подняли лица с чернильными кошачьими усиками и носиками. Крысы носились вдоль стенок загона, серые узкие морды и когтистые лапки пытались протиснуться между партами на волю. Двое самураев били палками крыс там, где у тварей почти получалось сбежать.
Аврааму было плевать на крыс и наложниц. Пусть хоть перегрызут друг друга, лишь бы оябун продолжал сидеть. Лишь бы Ахметов не вставал во весь невообразимый рост. Лишь бы Аврааму снова не превратиться в слабого ребенка перед огромным высоким папой.
— Когда-то до того, как меня призвали в школу Катаны, я голодал, — сказал Ахметов. — Я умирал, запертый во тьме и холоде, крысы шерудили вокруг, но я не видел ничего, не мог поймать ни одну тварь за лысый хвост и съесть. Еще немного, и крысы грызли бы мой ледяной труп.
Наложницы взирали на бородатого оябуна круглыми глазами. Руки и ноги, на которые они опирались, дрожали. Дрожали подбородки с нежными ямочками и без, дрожали губы — пухлые, сочные или тонкие, изящные. Дрожали щеки с чернильными усиками.
Но пусть лучше наложницы. Пусть кто угодно, только не Авраам, чувствует себя беззащитным и слабым перед кем-то огромным и чудовищно сильным, как оябун. Или папа.
— Кошка спасла мне жизнь, — сказал Ахметов. — Я лежал полумертвый на земляном полу. Дворовая облезлая кошка как-то проникла внутрь. Видно, она хотела погреться там, где я замерзал до смерти. Кошка поймала крысу. Положила сочащуюся кровью тушку мне на стылые руки. Я впился зубами в подаренный мне комок шерсти и мяса. И выжил.
Оябун махнул огромной рукой в сторону загона. Авраам едва сдержался, чтобы не отпрянуть.
Ахметов сказал:
— Теперь я оплачиваю долг той кошке, — черную густую бороду прорезала белозубая улыбка, — кормлю своих кисочек.
Наложницы молчали. Чтобы сдержаться, кто-то кусал губы, кто-то зажимал рот руками. На коленях перед оябуном им разрешалась только мурчать и мяукать. Иные звуки из их уст разгневали бы Ахметова. Кошки не разговаривают, и, найдись такая среди «кисочек», оябун сразу вышибет ей мозги.
Или вынет из ножен тати. Тогда одной смертью ночь не кончится.
— Быстро жрать, — приказал Ахметов.
Наложницы бросились в загон. Каждая перелезала через парты, пыталась голыми руками схватить крысу и свернуть ей голову. Мертвая крысья тушка — единственный пропуск на свободу.
Визг отбивавшихся крыс смешался с воплями «кисочек». Крысы грызли гладкую кожу «кисочек», уродовали когтями их ноги и руки. Наложницы пинали крыс, а крысы впивались им в стопы, роняли, накидывались сверху, бегали по их голым грудям и бедрам. И дорожки красных укусов разукрашивали бледные тела.
Две наложницы сцепились на полу. Одна «кисочка» лупила костяшками кулаков по зубам другой. Мертвая туша крысы валялась под их спинами. Тоже вариант — отобрать чужой пропуск на свободу.
В загоне бегало на одну крысу меньше, чем «кисочек». Та наложница, что останется без пропуска, станет «ручной кошечкой» Ахметова. Будет каждую ночь проводить с оябуном до тех пор, пока ему не захочется заменить ее на новую. Либо пока он случайно не свернет ей шею. Варианты — раздавит, задушит, разобьет голову, выбросит в окно, хотя последнее, если произойдет, то вряд ли случайно.
— Значит, днем прибили двоих «синих», ночью — двоих «рылистых», — вдруг сказал Ахметов. — Никто не видел таинственных убийц, и сами они не торопятся похвастаться.
— Могу предположить, господин, что это не резня «синих» и «рылистых» между собой, — сказал Авраам. — Иначе бы их кланы сражались целиком.
— Похоже, кто-то из обиженных ими восьмиклассников или семиклассников подрос, — хмыкнул Ахметов. — Врагов надо либо подчинять, либо истреблять полностью.
Авраам низко поклонился.
— Господин, ваши мудрые слова напомнили мне о новеньком восьмикласснике — о переведенном из другой школы Катаны Сингенине-сан. Он еще учится в одном классе с Ягодкой-сан.
— Ягодка-сан, ко мне! — проорал Ахметов во всю широченную, словно водоотводную трубу, глотку. Авраам стиснул зубы, иначе бы из его собственной глотки вырвалось жалкое: «Папочка!»
Из загона вылезла тоненькая белокурая наложница. На четвереньках Марина подползла к учительскому столу.
— Подойди, — велел оябун «кисочке». Тяжелая волосатая рука поднялась и погладила размазанные на бледном лице наложницы черные усики. «Кисочка» схватила себя за нагие плечи, худые в кровоточащих укусах ноги дрожали.
— Расскажи о твоем однокласснике, — сказал Ахметов, — об этом Сингенине. Расскажи о нем все.
Пухлые потресканные губки Марины приоткрылись и сказали:
— Мяу…
Марина хорошо усвоила: кошки не разговаривают. Оябун посмотрел на Авраама и велел:
— Умой ее.
Авраам вздернул Марину на ноги и задрал ее голову вверх. Дайме поплевал ей на лицо, намозоленные ладони быстро стерли с гладких щек «кисочки» остатки усиков.
Пахло от наложницы кровью и крысами. В голубых глазах застыл стыд от унижения. Закончив, Авраам толкнул Марину к оябуну. Бледными руками наложница коснулась натертых красных щек.
— Говори! — рыкнул оябун. Авраам снова стиснул зубы, чтобы не закричать.
Папочка!
Теперь, стоя позади Марины, Авраам видел, что ее волосы — не сплошь белокурые, не сплошь светло-русые. Если как следует всмотреться, то кое-где видны седые пряди. Белые, как снег, нити говорят всем вокруг о ее постоянном страхе, о ее позоре.
О позоре Авраама никто не ведал. Свои седые волосы он вырывал с корнем.
Марина затараторила:
— Сингенин Андрей-сан всегда очень грязный, неопрятный, его ноги воняют как ушная сера. Его хвостик растрепан, кимоно, хакама — вся форма — измяты так, будто каждое утро он топчет их, прежде чем надеть. — Уголки губ Марины слегка дрогнули. — Но оби на нем совсем не мятый. Нет, гладкий и скользящий, словно зеркало. И красный, но не как кровоточащая рана, а красный, как вишневая заря на глубоком синем небе. Глаза Сингенина-сан тоже синие, тоже глубокие. А иногда острые, словно мечи. Когда они такие, кажется, что его взгляд пронзает твою грудную клетку до самого сердца…
— Мою грудную клетку? — оборвал ее Ахметов. Красные щеки Марины вмиг стали белыми как мел. Как седые пряди в ее волосах.
— Нет, господин, нет, нет, нет, все знают, ваше тело несокрушимо, — жалобно сказала Марина. Поднявшись с кресла, Ахметов приказал Аврааму: «Держи ее».
Дайме схватил наложницу сзади за холодные плечи. Его твердые пальцы глубоко впились в мягкую кожу. Если бы руки Авраама не вцепились в Марину, он все равно за что-нибудь держался бы. Чтобы оябун не увидел, как Авраам трясется.
— Тогда речь о твоем сердце, Ягодка-сан? — Ахметов ткнул волосатым пальцем в грудь наложницы. Марина вскрикнула, руки ее обхватили толстый палец оябуна, давивший в нее.
Ахметов сказал:
— Ягодка-сан, в твою плоть, в твое лоно, в твой маленький ротик могу входить только я. И еще дайме, которым я позволю. Захочу — и выну твое трясущееся сердце. Прошу, запомни, Ягодка-сан.
— Да, господин, — простонала Марина. Ахметов надавил на нее сильнее. Колени Марины подогнулись. Руки Авраама перехватили наложницу за мокрые подмышки, иначе бы она расстелилась на полу.
Ахметов сказал:
— Так ты расскажешь что-нибудь об этом Сингенине-сан, что мне стоит выслушать?
Потресканнные губы Ягодки прохрипели:
— Его называют Железногрудым-сан, потому что его тело покрыто красной кожей, которую не могут пронзить катаны. Говорят, он — демон и способен летать. Говорят, Сингенин может сбрасывать красную кожу как ящерица или змея. Говорят, он разбудил оябуна чистоплюев Красоткина-сан. Сама я видела, как он разбудил оябуна «оранжевых повязок» Гардеробщика-сан.
Ахметов усмехнулся и сказал:
— В школе завелся шкодливый демон, а я и не знаю? Ягодка-сан, еще поведаешь что-то забавное о краснокожем Железногрудом-сан?
Волосатый палец вдавился глубже сквозь мякоть ее груди в щель между ребрами, и наложница простонала:
— Говорят, он несокрушим… — Наложница закрыла глаза и хрипела: — Говорят, он хочет собрать в своем шкафу головы всех оябунов школы… Еще… Еще он рассказал чудесный стих о сакуре…
— О чем?
— О волшебном дереве, цветущем всего пять дней в году белыми и розовыми цветами, которые по описанию похожи на цветы вишни возле стены, только Сингенин-сан сказал, что они совсем не похожи на цветы вишни… — Слезы потекли из-под закрытых век Марины, она сказала: — Я не знаю, клянусь, я не знаю, он так и не сказал, как цветы сакуры могут быть красивее цветов вишни… Клянусь, господин, я не знаю, как это возможно…
Ахметов убрал палец с груди наложницы. Марина выдохнула, без сил повисла на руках Авраама.
— Хочу встретиться с этим линяющим демоном, — сказал Ахметов. — Значит, катаны его шкуру не пробивают? Хочу узнать, а как насчет моего тати.
— Как пожелает господин, — склонил голову Авраам. То, как Ахметов выпустил из железной лапы Марину, вызвало у Авраама такую же дрожь, которая сотрясала его, когда папа прекращал месить тяжелыми ботинками его лицо, чтобы взять за шкирку и бросить в кирпичную стену.
Папа избивал Авраама. Молотил твердыми, как камень, кулаками, хлестал кожаным ремнем, шпарил кипятком, подвешивал за ноги. Но чаще всего хватал за шкирку, а потом бросал в кирпичную стену, снова хватал, снова бросал и так до бесконечности, пока Авраам не терял сознания.
Непонятно, за что его наказывали. Непонятно, как давно и где его кидали в кирпичную стену. Непонятно даже, почему Авраам называл того страшного человека «папой». Всего две вещи запомнил Авраам: папа казался ему огромным, и Авраам всегда кричал «Папочка!», когда его поднимали за шкирку.
Кричал как резаный, словно этот «папа» не нависал над ним и не услышал бы его.
«Кисочки» по одной вылезали из загона и вставали на четвереньки вокруг учительского стола. Между коленок они клали мертвых крыс. Пропуск был у каждой. Кроме Марины.
— Ягодка-сан, — объявил Ахметов, — отныне ты моя ручная киска.
Запахло обреченностью.
Глаза Марины открылись. Звуки ее приговора не позволили наложнице забыться. Она дернулась, но Авраам все еще держал ее потные подмышки. Ему просто нужно было за что-то держаться. Оябун нависал над ними обоими как гора.
«Возьми ее, — мысленно взмолился Авраам. — Возьми их всех, только не трогай меня».
Дайме толкнул Марину вперед, словно приносил в жертву кровожадному богу.
Огромные ладони смели легкое голое тело из его рук. Мир перед глазами Авраама на миг размазался серыми пятнами. Плечевые мышцы так резко освободились от тяжести, что обмякли. Авраам растерялся и брякнул:
— Папочка!
Огромные руки бросили наложницу поперек стола, серый пластик хрустнул под ее грудью.
Размазанный мир обрел четкость. Оябун повернулся ко всем спиной, бородатое лицо наклонилось над распростертой Мариной. Горящий взгляд черных глаз шарил по ее телу. Бог изучал дар ему.
За спиной Ахметова «кисочки» осмелели и улыбались в кулачки. Пройдя у края пропасти, они смеялись над той, кто в нее упала.
Авраам не мог улыбнуться. Потому что для него пропасть никуда не делась, пустота всегда холодила его ноги.
Слава сегуну, его трусливый стон никто не услышал. Позор Авраама по-прежнему тайна для всех. Пропасть по-прежнему у него под ногами.
— Все вон! — крикнул оябун. «Кисочки» бросились к двери. Двое Черных Змеев последовали за ними — проводить в общежитие.
Авраам поклонился оябуну, прежде чем уйти. Ахметов взглянул на него и сказал:
— Выгузов-сан, сегодня ты пропустил седой волос.
Авраам застыл в полупоклоне. Эти слова звучали как новый приговор. От них тоже пахло обреченностью. Но, демон, днем не было никакого седого волоса!
Ахметов криво усмехнулся и сказал:
— Хотя, может, этот волос поседел сейчас, когда ты звал «папочку»?
Ноги Авраама замерзли, словно их лизнула пустота. Колени затряслись.
— Кого ты так называл? — спросил оябун.
Нет, тайное не стало вдруг явным. Тайны никогда и не было.
Ахметов все знал. Ахметов давно чуял его страх. Просто забавлялся, выжидая, когда Авраам сломается. И выждал.
— Вас, — сказал Авраам. Горло пересохло. Слово прозвучало мощно и сильно, как будто не было жалким признанием, как будто не значило: «Ты можешь делать со мной все что угодно, и я только что сам это сказал».
Марина подняла голову и со стоном поползла к краю стола. Ахметов схватил ее за волосы и накрутил их на кулак. Светлые локоны натянулись как струны.
Наложница закричала. Еще заплакала. Еще вздернула руки к волосам. Еще замолила отпустить ее. Еще изогнула спину как ласка. Как взъерошенная кошка.
— Удивительно, насколько искренними становятся люди, когда им причиняют чудовищную боль, — сказал Ахметов. — Согласен?
Вот он, единственный шанс не лечь на этот стол следующим. Нужно продать себя таким, какой ты есть, — трусливым и жалким. Тоже вариант — превратить свой позор в достижение.
— Страх лучше, — сказал Авраам.
Ахметов поиграл пальцами свободной руки по натянутым на кулак волосам Марины. Слышно было, как лопаются тонкие пряди.
Ахметов спросил:
— Страх? Почему же?
— Страх делает людей послушными, — ответил Авраам, — и преданными.
Ахметов засмеялся. Ответ ему понравился.
— Выгузов-сан, ступай, — велел оябун. — Какой я тебе папочка, обсудим в другой раз. Сейчас мне нужно выдрессировать эту киску.
Мысли оставили Авраама. Как будто он забыл, что такое думать. Ноги несли его прочь от учительского стола, прочь от края пропасти. Только на пороге, закрывая дверь класса, он обернулся.
Маленькая Марина тряслась в тисках бородатого гиганта. На ее белых щиколотках крысиные укусы алели словно лепестки дикой розы.
Добро пожаловать в мир нескончаемого страха. К утру жди новых седых волос…
Светлые локоны Марины сверкали золотом на огромном кулаке Ахметова.
…если оябун их все не вырвет.
Авраам захлопнул дверь.