— Смотри! Аккумулятор чешский!.. А то, что битая, — ну что я могу сделать! Я же говорю — на ровном месте! Понесло, понесло… из заноса вышел вроде… потом вдруг кувырк — и готово!..
— Да-а-а… — сказал Халим. — Как пирожок.
Сравнение понравилось ему: он рассмеялся и покачал головой, повторяя: «Настоящий пирожок! Настоящий пирожок!..»
Платонов вздохнул.
— Пирожок не пирожок… В общем, давай полторы, и все, — сказал он. — Полторы. Машина-то — новьё!
Халим обошел вокруг «Жигулей». Покачал головой. Пнул ногой спущенное колесо.
— Ну да, — сказал он. — Новьё… Понимаю… Знаешь что, Митя…
— Хорошо, — перебил его Платонов. — Я уступлю! Тыщу триста давай — и по рукам! Тыщу триста! Ты знаешь, сколько такая машина стоит в России? Или в Ташкенте! Знаешь? Ты не смотри, что битая! Начинка вся новая, вот ведь что!
— В России… в Ташкенте!.. Она же не в Ташкенте! Ты ее в Ташкент еще отгони, попробуй… или в Россию…
— Подумаешь, делов! На платформу поставил — и вперед! Из нашего дома сколько мужиков машины увезли!
— Они-то увезли, — рассудительно сказал Халим, касаясь мятого, ржавого там, где облупилась краска, железа. — А ты-то не везешь…
— Все равно, — упрямо возразил Платонов. — Ты что! Ты смеешься?! Ей, конечно, десять лет, да… но отец-то ее своими руками делал! Он тоже ее битую брал! И потом — по винтику! Она еще десять лет бегать будет!..
— Ну да… Если кузов поменять, — заметил Халим. Он стоял, сунув руки в карманы черных шелковых брюк, и раскачивался с носка на пятку.
— Мне сразу после аварии предлагали за нее две, — сказал Платонов. — А я не продал! Думал — сам восстановлю! Отец же делал, так и я смогу… а тут вон видишь… закрутилось…
— Не знаю… — сказал Халим. — Если предлагали — надо было соглашаться… Сейчас уже не предложат.
К гаражу подошли два мальчика: один лет четырех, другой — шести. Младший был в ладненьком цветастом халате. Он зачарованно слушал разговор, забыв про кусок лепешки в руке. Должно быть, у них в доме был какой-то праздник — лепешка была сдобная, посыпанная кунжутом. Старший, державший его за другую руку, шмыгнул носом и смущенно выговорил: «Издрасти…»
— Здрасти, здрасти, — пробормотал Платонов. — Ну хорошо… ладно.
Две тысячи ему предлагал Султан Одинаев… сволочь!.. Давай, мол, и купчую сразу подпишем… что резину тянуть! Правда, денег у него сейчас нет… то есть они есть, просто Султан дал их в долг своему родному брату… но как только брат вернет, так сразу… без промедлений — он же не обманет!.. Спасибо матери — по крайней мере отговорила его переоформлять машину на Султана. Но голову тот ему порядочно заморочил: Платонов — ну не дурак ли? — все ждал, когда Султанов брат вернет деньги. Дождался, на тебе! Через неделю отъезд, квартира продана, все потрачено на сборы, на таможню, на железную дорогу… каждая копейка на счету!.. Врал, паразит! Платонов ему поверил, и вот, пожалуйста: время ушло, и теперь Халим прижимает его к стенке! Да не может машина стоить меньше тысячи!.. Честно говоря, ему хотелось крикнуть… или ударить, что ли… хоть бы по мятому капоту… по растресканному лобовому стеклу… Но ничего этого делать было нельзя.
Он безнадежно улыбнулся и спросил:
— А сколько?
Халим подумал, затем определил:
— Четыреста.
Замер на носках, секунду стоял так…
— А, хоп, ладно!.. майли!.. Пятьсот зеленых. Оформление мое.
Платонов неуверенно засмеялся.
— Но только вместе с гаражом, — закончил Халим.
— Ну да, — Платонов уже тянул скрежещущую створку на место. — А к гаражу ничего не надо? Может, еще чего в придачу?
Створка с лязгом захлопнулась.
— А зачем меня тогда звал? — окрысился Халим. — Ты думал, я тебе миллион дам? Не стоит она больше! Пятьсот — хорошая цена!
— Иди, иди! — зло сказал Платонов, цепляя замок. — Хорошая цена, конечно! Хорошая цена, когда знаешь, что мне деваться некуда! А через день ты ее вдвое толкнешь! Не надо! Не приспичило! Не бойся! Подожду! Что, на тыщу триста покупателя не найду?.. Да ладно, пусть на тыщу! Завтра же найду!
— Ну ищи, Митя, ищи… — холодно сказал Халим. — Ищи. Как наищешься — звони. Мое слово: пять сотен вместе с гаражом.
Он повернулся и пошел к своей «Волге».
Платонов пнул ногой железо. Гараж загудел. Халим не обернулся. Он шарил в кармане — должно быть, искал ключи.
Когда заскрежетал стартер, Платонов не выдержал.
— Сто-о-о-й! — закричал он. — Да стой же, я тебе говорю!..
Троллейбус подваливал к остановке, его окатывало сбоку кипящей толпой, и он долго скрипел и шатался под ее напором. Потом кое-как снова трогался и набирал ход. Плыли за окном дома, деревья, залитые солнцем тротуары, озабоченные люди. На перекрестках прохаживались, останавливая редкие легковушки, веселые парни с автоматами. Некоторые из них были в военном камуфляже, но большинство — по-граждански, запросто, без церемоний.
Платонов невидяще смотрел сквозь стекло.
Поднять цену удалось еще только на сто. Но две сотни задатка он все-таки смог выжать. Хоть и через силу, а все же пришлось Халиму отслюнить две зеленые бумажки. Теперь они лежали в кармане, и было от них Платонову тепло.
План его был прост. Он помнил камнерезную мастерскую где-то на Цемзаводе… Там работал мастер Худайдод. Лет пятнадцать назад, еще студентом, Платонов приволок из случайной поездки несколько образцов карлюкского оникса, предполагая порезать их на пластины, чтоб любоваться самому или дарить приятелям. Однако камень — не селедка, его ножом не разделаешь. Вот Худайдод-то на своем станке их тогда и пилил…
Платонов в ту пору шутейно звал его Богданом, потому что в переводе с таджикского Худайдод — это и есть Богдан: богом данный. Самого Платонова в мастерскую привел отец. Приехали в середине дня. В углу двора росла старая урючина. Их усадили на кат, они долго пили чай, и с ветвей урючины время от времени спускался червячок на сверкающей паутинке, норовя утопиться в чьей-нибудь пиале. Говорили по большей части о пустяках. Платонов помалкивал. Потом отец кивнул на него и сказал: «Худайдод, вот у Митьки моего к тебе дело есть…» Платонов достал из сумки завернутые в газеты камни. «Половина твоя, — сказал отец. — Сделаешь?»
Платонову не терпелось, и он пару раз приезжал смотреть, как идут дела. Худайдод занимался его арагонитами ближе к вечеру — должно быть, днем у него других забот хватало. Он неспешно закреплял глыбку, потом, косясь на камень с таким выражением, словно ждал подвоха, лез в карман обтруханного пиджака, извлекал табакерку наскаду, по крупице вытрясал на ладонь толику насвоя… Когда он закладывал табак под язык, лицо у него становилось немного озадаченное. Потом запускал станок. Вода лилась на сверкающий диск и разлеталась брызгами. Худайдод щурился. Когда камень распадался на две части, он щелкал выключателем. Станок смолкал. Худайдод плевал в арык длинной зеленой слюной, снимал очки и спрашивал обеспокоенно: «Годится? Меравад?»
Может быть, ему было приятно общество Платонова, поскольку тот беспрестанно и совершенно искренне восхищался его способностью угадать наивыгоднейшие плоскости распила — те именно, на которых оникс начинал играть словно павлиний хвост. Когда работа была сделана, Худайдод разложил камни на столе, снял тюбетейку, погладил ладонью лысую голову и спросил, усмехаясь: «Ну что, делиться будем?» Платонов кивнул. Худайдод выбрал себе из полутора десятка образцов два симпатичных горбылька, и на этом дележка кончилась…
А сейчас он ехал туда, потому что помнил: кроме поделочного станка был и большой, промышленный. Стоял под навесом в углу двора. А раз был станок, стало быть, и камень был. А раз был камень, то, может, и сейчас есть. А раз есть камень, то, глядишь, найдется в развалах и подходящая глыба лабрадорита. Худайдод Платонова точно вспомнит! Не может не вспомнить! Платонов скажет ему: «Худайдод, отец год назад умер… Слышал? Ну, вот так… что тут сказать? Понимаешь, я уезжаю… Надо поставить хороший камень на могилу. Вот деньги. Поможешь?»
Он вышел на конечной. Со следующего поворота уже был виден Цемзавод.
Его серые от пыли сооружения громоздились по склонам холмов. С годами пыль превращалась в цементную корку. Корка покрывала голые ветви сухих карагачей, траву, камни, шиферные крыши ангаров, ржавые опоры грузового фуникулера… Люльки недвижно висели в синем небе, похожие на спичечные коробки. Раньше все это жужжало, двигалось, вагонетки, груженные глыбами мергеля, ползли по тросам. Ревели мельницы, превращая мергель в невесомую пыль… Именно эта пыль неохватным серым облаком сползала понемногу вниз, на бурые предместья Хуррамабада…
Чистыми были только длинные цилиндры печей. Потому что прежде они медленно, но безостановочно вращались — словно карандаши, покручиваемые в ленивых пальцах. От них несло устрашающим, адским жаром. Он заметно струился над ними, даже когда все вокруг звенело и зыбилось от июльского зноя. Печи работали днем и ночью, и пыль на них не успевала слежаться… А когда печи встали — так замолкли и мельницы. Пыль не висела больше над Цемзаводом. Заснеженные вершины сверкали, словно их только что посыпали алмазной крошкой.
Невдалеке от конечной располагался армейский блок-пост. Дорога здесь сужалась, потому что на обочины были навалены бетонные плиты. У вагончика стоял гусеничный трактор — должно быть, его загоняли в проезд, чтобы окончательно перекрыть движение. Блок-пост охранялся несколькими автоматчиками, и один из них, рассеянно поглаживая приклад, проводил Платонова неприятным, взвешивающим взглядом.
Метров через триста он увидел большие зеленые ворота. Из-за ворот выглядывала крыша дома, шпалеры виноградника и та самая урючина, под которой когда-то они пили чай. Платонов подумал, что время от времени волшебная дверца в прошлое открывается — нехотя, со скрипом, но все же открывается: сейчас он войдет и увидит Худайдода, который стоит у станка и щурится, разглядывая свежий спил яшмы или пегматита…
Впрочем, вой работающего станка был бы слышен с дороги.