Вера пришла к ужину. За столом разглагольствовала графиня Лиля. Все эти дни она не выходила из зала суда, куда пускали по особым билетам.
— Подумаешь, что делается, — говорила она, краснея от возмущения. — Убийц Государя судят правильным судом, как обыкновенных преступников… Спрашивают: «Признаете ли вы себя виновным?» Подумаешь! Их следовало бы народу отдать на растерзание. А вместо того, этот черный… маньяк Кибальчич жалуется, что при аресте городовой обнажил шашку и сенатор Фукс, почтенный старик с длинными седыми бакенбардами, вызывает городового и спрашивает того: «Что, братец, побудило тебя обнажить шашку?»… Подумаешь! Тем — «вы», а городовому — «ты»! Несчастный городовой так растерялся перед таким глупым вопросом сенатора, что уже ничего не мог объяснить. И… Перовская!.. Боже мой! Соня Перовская! Как можно так низко пасть! Ей на следствии сказали, что, если она назовет всех участников, она избежит виселицы. Она воскликнула: «Не боюсь я вашей виселицы!» Ей заговорили о Боге — она закричала: «Не боюсь я вашего Бога!» — «Кого же вы боитесь?» — спросили ее. — «Я боюсь за благополучие моего народа, которому служу…» Тогда ей сказали, что она не будет повешена, но выведена на площадь и отдана на суд народа… Она заплакала и стала умолять казнить ее, но не отдавать народу… Нехристи швейцарские!.. Когда я выходила из суда, извозчики кинулись на какую то девушку и очках со стрижеными полосами и стали бить ее с криками: «Это специалистка!» Насилу городовые отбили ее… Народ! Служу моему народу. Подумаешь… какая государыня!.. Моему народу!!!
Графиня Лиля залпом выпила стакан белого вина и продолжала:
— И этому… Желябову… Красавцу… Дают говорить, и он произносит длинные пропагандистские речи. Зачем ото, Порфирий, зачем?
— В угоду обществу.
— Очень нужно, — пожимая широкими плечами, сказала Лиля.
— Их казнят? — тихо спросила Вера.
— А что же? Наградить их прикажешь? Не было в России еще такого ужасного преступления. И по закону.
— А разве Государь не может их простить?
— Государь… Знаю… Слышала… Толстой писал из Ясной Поляны… Писатель. Какое ему дело? Царь не может их простить. Простить их — это пойти против своего народа в угоду маленькой кучке интеллигенции. Простить их?.. Подумаешь!.. Ну-ка, милая, прости их… Они тебе покажут по-настоящему.
И, обернувшись к Афиногену Ильичу, графиня Лиля сказала с оживлением:
— Мне сказали на суде: казнь будет и публичная… На Семеновском плацу. В Петербурге палача не оказалось, так будто выписываю из Москвы, и называется он «заплечных дел мастер», по старинному.
— Вот этого и не нужно, никак не нужно, — тихо сказал старик. — Казнь — страшная вещь, и не надо делать из нее зрелища.
— Но, папа, — сказал Порфирий, — такая публичная казнь устрашает.
— Э, милый Порфирий, никогда никого еще казни не устрашали.
После ужина Порфирий сейчас же стал прощаться.
— Прощай, папа, зашли к тебе только для того, чтобы поделиться этими страшными впечатлениями.
— Прощайте, Афиноген Ильич! Храни вас Христос!.. Прощай, Вера! Все худеешь… И бледная какая стала… Замуж пора…
Вера пожала плечами и пошла проводить дядю и тетку в переднюю.