— Скажи: смерть медленная или быстрая, что лучше?
— И то, и другое плохо. Смерть отвратительна в любых проявлениях.
— Жизнь, порою, бывает отвратительнее смерти.
— Смотря, какая жизнь. Форм жизни много.
— Жизнь растения.
— А так живут миллионы людей, только думают, что куда-то двигаются. На самом деле их лишь поливает дождичком. Иди чем похуже.
— Они хоть думают.
— Нет, им кажется. Мысли у них все равно не свои, чужие. Вложенные извне. Чтобы мыслить, надо много и сильно переживать. Страдать. А у них — покой или стремление к нему. Двадцать первый век станет веком полного человеческого безволия. Всё за тебя станет решать малая кучка избранных, владеющих суперсовременными технологиями. Век абсолютного контроля за твоими поступками, чувствами, век восхитительного рабства, к которому так стремится человечество. Хлеб и зрелища, всё остальное должно исчезнуть. Великий Художник берет резинку и стирает из твоей памяти все лишнее. Воля — лишняя. Отдельные особи еще немного побрыкаются, но их тоже сотрут. Да что там человек, сотрут целый континент, если потребуется! Нацию уж точно, особенно, русскую. Мы не укладываемся в их схему, слишком своевольные.
Сестра впервые говорила со мной столь серьёзно, и я даже насторожился, почувствовал, что в ней что-то происходит, идет какой-то перелом. Она изменилась, а причина была мне не ясна. Но мне захотелось именно сейчас расспросить ее о многом.
— Отец… — начал я.
— Не надо, — остановила меня Женя… — Нужно готовиться к его смерти. Выбора нет.
— Есть, — упрямо сказал я. — Ты помнишь, каким он был?
— Ну еще бы! — она задумалась, и мы некоторое время молчали. Каждый из нас вспоминал отца таким, каким знал, видел. У каждого были свои любимые моменты прошлого. И говорить о них не хотелось. Лишь теребить душу. Женя вздохнула, принялась пить чай.
— Я тут сегодня рылась в старых вещах, — произнесла она, — и вспомнила, что у отца был пистолет. Ты не знаешь, где он, не видел?
— Нет, — наверное, слишком поспешно ответил я. Она посмотрела на меня очень внимательно и сказала:
— Если у тебя — лучше верни. Я его сдам куда следует.
— Да говорю же тебе! Он его, скорее всего, вместе с орденами выбросил.
Сестра погрозила мне пальцем.
— Коля, это не игрушка. Оружие стреляет.
— Сам знаю, не маленький, — огрызнулся я. — Ты лучше скажи… отец из-за мамы… когда она покончила с собой? Мне ведь тогда только пять лет было. Причина — в этом?
— Возможно, возможно, — механически ответила она. — Бесследно ничего не проходит. Хотя я сама была еще девчонкой, мало что понимала.
— Все-таки, больше меня. В классе седьмом училась. Ты хоть помнишь маму, а я — нет.
— Помню, — скупо сказала сестра. — А лучше забыть.
— Почему?
— Как тебе сказать?
— Говори уж правду. Сегодня у нас такой вечер выдался. Откровенный. Редко бывает.
Женя посмотрела на меня своим фирменным рассеянно-пристальным взглядом, будто просвечивала насквозь. Или оценивая: стоит ли мне говорить? Потом, видно, решила, что я уже достаточно «созрел» для этого.
— Хорошо, — серьезно сказала она. — У мамы был другой мужчина, любовник. И не просто любовник, а любимый человек. Я сама узнала об этом только несколько лет спустя. Она предала отца.
— Как… — растерялся я. — А он, отец? Знал?
— По-видимому.
— А кто он, этот?
Женя не ответила. Или не знала, или не хотела говорить.
— Но почему… почему она не ушла, а бросилась с балкона? Ведь если уж ты полюбила другого, то…
У меня в голове всё спуталось, а сестра продолжала молчать. И мне пришлось так стукнуть кулаком по столу, что подлетели чашки.
— Да говори же! — вскричал я.
— Тот, другой, оставил ее, — ответила Женя. — Это ведь происходит в жизни на каждом шагу, не так ли? И не бей, пожалуйста, чашки, их у нас не так много. Любовь вспыхивает, потом затухает. Нечего делать из этого трагедии, как это сделала мама. Но она выбрала другой путь. И своей смертью убила не только себя, но, в принципе, и отца тоже. А он бы простил, я не сомневаюсь. Надо уметь прощать. Хотя… я вот, кажется, не умею.
— Маме в то время было тридцать четыре года, — произнес я. — Самый расцвет, жить и жить.
— Именно тот возраст, когда любовь видится последней, — добавила с грустной усмешкой Женя. — И на сегодня хватит. Голова разболелась.
Она встала из-за стола, я тоже поднялся, взглянув на стенные часы. Вышел в коридор, начал натягивать куртку.
— Куда ты? — поинтересовалась Женя.
— К Павлу. У нас встреча, — хмуро ответил я, все еще переживая услышанное.
Сегодня мы должны были отправиться к отцу Димитрию, мне сейчас особо необходимо было слышать его мудрое слово. Перед этим священником в Москве многие склоняли головы, он писал книги-притчи, был когда-то деревенским батюшкой, но в храме теперь не служил — из-за преклонного возраста. Однако, с разрешения Патриархии, в его обычной «хрущевской» квартире была организована домовая церковь /в одной из комнат/, с алтарем, царскими вратами, всё как полагается, где он проводил молитвенное служение, литургии и где порою помещалось до двадцати человек. Здесь отец Димитрий исповедовал, причащал, крестил и венчал своих прихожан.
Ему уже было далеко за восемьдесят, но трезвости и живости его ума позавидовали бы и иные из молодых. Книгами его зачитывались, передавали из рук в руки, а проповеди были всегда на слуху. Еще в сталинские и хрущевские времена ему пришлось провести в лагерях чуть ли не два десятка лет, потом довелось претерпеть многого от властей, но он ничуть не озлобился, а однажды даже крестил своего бывшего следователя. Сама его биография могла бы являться примером истинного и преданного служения Христу.
С Павлом мы встретились в Текстильщиках. На сей раз этого шута Заболотного с нами не было, он сам отказался ехать к отцу Димитрию, видимо, чувствовал, что батюшка его быстро «раскусит».
Не было и Сени, А жаль, ему было бы полезно послушать отца Дмитрия.
— Попал под влияние Мишани, — оказал я Павлу. — Не боишься, что тот его сгубит?
— А вот и поглядим, — как-то странно отозвался он. — Есть ли сила духа, чтобы преодолеть соблазны? Тут сам решаешь, внутри себя.
И мы отправились на квартиру к отцу Димитрию, Дверь нам открыла дочь батюшки, болезненного вида женщина. Она и провела в комнату, где уже сидело несколько человек. Сам батюшка полулежал на кровати, опираясь локтем на подушку, в простой домашней одежде, в душегрейке и теплых тапочках. У него были очень белые пушистые волосы и борода, кругловатое лицо и веселые, даже озорные глаза. Нам он обрадовался, хотел встать, но мы сами торопливо подошли под благословение.
— Рядом, рядом садитесь, — сказал он, указывая место. Павел присел на краешек кровати, я устроился на низенькой скамейке.