— Филипп Данилович скоро подъедет, — угрюмо сказал он. — Еще не все собрались. Шли бы вы пока в салон, что ли. Чайку испейте. Там самовар кипит. Или чего покрепче, коли надобность есть.
— Надобности таком у нас нету, мы люди тверёзые, — заявил Мишаня. — А вот вы нам, Тарас Арсеньевич, лучше разъясните: будет кораблишко Борису Львовичу продан или нет? Торги состоялись?
— Ничего я не знаю, не мое это дело, — ответил капитан, плюнув за борт. — Ваш Борис Львович также еще не приехал. У него и спрашивайте.
Я, признаюсь, даже обрадовался. Потому что не знаю, как бы себя повел при встрече с Борисом Львовичем и чтобы ему мог сказать или наговорить. Я еще не решил, не думал об этом. Но может быть, лучше бы нам было сейчас и не видеться. Капитан дыхнул цыгаркой в лицо Заболотному.
— Тут этот, юродивый шляется, — сказал он. — Проповедник хренов. Который честит всех налево и направо. Утопят его скоро, попомните мое слово.
— Тарас Арсеньевич Иерусалимского имеет в виду, — подмигнул мне Заболотный. — У них вражда старая, неистребимая. Тот как-то со всем своим «братством» теплоход зафрахтовал, поплыли до Астрахани, а по дороге, естественно, чудить стали, антихриста выискивать. По каютам да в трюме шарили — не нашли, так начали в каждом приволжском городке остановки делать, крестные ходы устраивать да вещать в громкоговоритель, что погибель скоро, пусть-де жители готовятся, сухари сушат и почему-то жён своих и девок прочь гонят, а отхожие места заколачивают. Там-то антихрист и прячется… В Костроме, кажется, их крепко побили, — добавил со смехом Мишаня. — Я ведь был с ними, сам едва уцелел.
— Сволочь, — резюмировал капитан. — Чуть корабль не спалили из-за них, — и он вновь смачно сплюнул за борт.
Солнце уже садилось, небо было озарено каким-то ржаво-красным цветом, словно над нами висели сгустки крови, а вокруг теплохода надрывно кричали чайки. И неслась музыка из нижней кают-кампании. По палубе сновали люди, весело разговаривали, смеялись. Никого из них я не знал. Но Заболотный приветствовал многих, изображая на лице угодливую улыбку. Я всё высматривал Дашу, но ее нигде не было. А Павел? Может быть, они оба в салоне?
Мне не терпелось уйти с кормы и отправиться на их поиски. Но какая-то странная тяжесть лежала на сердце, предчувствие чего-то. Капитан рассказывал о предстоящем рейсе по Волге, а я слушал, хотя мне было совершенно неинтересно. Заболотный похохатывал, сумерки всё сгущались, птицы продолжали жалобно кричать и никто, никто на всём теплоходе «Святитель Николай» не знал, что менее чем через два часа здесь произойдет убийство… Нет, возможно, что один человек был в этом уверен.
— А что, не попить ли нам действительно чайку? — предложил вдруг Мишаня. Я кивнул, и мы отправились в салон, оставив капитана негодовать в одиночестве, поплевывая за борт.
В салоне на круглом столе кипел самовар, стояли заварные чайники, подносы с чашками, тарелки со всякими булками, пряниками и кренделями, вазы с фруктами и вареньем, а на отдельном столике с колесиками разные бутылки, наливки, ликеры и, конечно же, водка. Толпился народ, человек двадцать. Среди них выделялось несколько казаков во главе с верховным атаманом Алексеем Романовичем Колдобиным в генеральском мундире, а также возвышалась колоритная фигура отца Кассиана в рясе и с огромным крестом на груди. Но внимание всех было привлечено к другой персоне — к сухонькому, тщедушному и седенькому Петру Григорьевичу Иерусалимскому: он ораторствовал. Мы с Заболотным сами обслужили себя чашками и скромно встали в сторонке.
— …Нет, вы мне Лазаря-то не пойте, они хитры-ые! — взвизгивал Иерусалимский, напирая почему-то на Игнатова. — Ты мне говоришь, что это просто цифра, ан нет, тут число зверя — шестьсот шестьдесят шесть! Зачем этот ИНН придумали? Клеймо ставят. Метят. От Христа требует отречения.
— Никто ведь не требует, — вяло отмахнулся Игнатов.
— А без тебя тебя женят! — закричал на него Иерусалимский. — Ты и не заметишь, как в Иуду превратишься! Они в твое подсознание войдут, как бесы — и не выгонишь! Слопают изнутри со всеми потрохами. У них — гипноз. У них — легионы! А вы мне тут!
— Правильно, Петр! — пробасил отец Кассиан.
— Но ведь патриархия не против, — возразил Игнатов. — Они говорят: не надо раздувать, идолизировать обыкновенное число, цифру, которая заслонила для вас Бога.
Его поддержал молодой русоволосый инок в потертой рясе:
— Действительно, зачем же истерию нагнетать, митинги устраивать? Если государству удобно так налоги собирать, через ИНН, то не противьтесь. Ибо сказано ведь, что «кесарю — кесарево, а Богу — Богово». Вас же при этом не заставляют от Христа отречься, а это главное. Вот коли заставлять станут — тогда и на крест идите. А куда другие шестерки деть, в паспорте, в номере телефонном? Мне и батюшка отец Димитрий так растолковывал. Не бойтесь.
— Ты! — прикрикнул на него Иерусалимский. — Молчи! А отец Димитрий твой уже ничего не соображает.
— Ну, это ты зря, — громко произнес атаман Колдобин. — Старца-то святого не трожь. Ты сперва пострадай столько, сколько отец Димитрий выстрадал за свою жизнь. Учить только можешь.
— Ну ладно, ладно, — смягчился быстро Иерусалимский. — Я к отцу Димитрию хорошо отношусь, но таких в православной церкви раз — два и обчелся. Да и у него в голове теперь путаница. А остальные? Вон что мне пишут из Дивеева: есть там игуменья Серафима, так она с паломников три шкуры за ночлег дерет, а насельниц своих чуть ли не проституцией заставляет заниматься, чтоб доход шел. У нее всё повязано, и с милицией, и с бандитами местными, и с администрацией.
— Зря вы так, — сказал молодой инок. — Не знаете, а говорите. Слухам верите.
— Ты! — вновь озлился Иерусалимский. — А в Лавре? Вот ты оттуда, скажи: разве не было недавно такого, что монахи старца Наума в холодильнике заперли? Всю ночь там продержали, еле выжил. А за что? Бесы в голове у них, вот что.
— Верно, верно! — пробасил отец Кассиан. — Я потому из патриархии и ушел, нагляделся. У каждого в душе должна быть своя церковь, собственная. Своя правда, а в вере сочтемся.
— Монахи-то разные бывают, — промолвил молодой инок. — Есть и злые, и подлые. Они для испытания других дадены. Вот был случай, давний: двое в скиту жили, старый монах и молодой. Так старый как только над молодым не издевался. И бил его каждый день, и на голову мочился, и волосы рвал. А когда бывало день проходил спокойно, то молодой так взывая к Господу: почто оставил меня? Это крест ведь, так понимать надо.
— Видно, молодой-то, сам великим грешником был, коли терпел такое, — произнес кто-то.
— Если ты свой грех знаешь, то уже путь к спасению видишь, — добавил Игнатов. — А терпеть… Не знаю, не каждый может. Вот сколько Россия от чужебесия терпит? Весь двадцатый век считай. И в двадцать первом продолжается. Конца нет.
— И-и-эх! — махнул рукой Иерусалимский.
Тут в салон вошел Борис Львович и направился сразу к Игнатову. Он отвел его в сторонку и начал что-то шептать ему. Разговор в салоне продолжался, а я наблюдал за Борисом Львовичем и испытывал странное чувство: с одной стороны это был человек, которого любила моя мать, а с другой — именно из-за него она и погибла… А теперь между ним и Игнатовым происходило что-то серьезное: тот всё больше и больше хмурился, качал головой, а потом просто оттолкнул его руку и пошел к столику, на котором стояли бутылки. Стал пить водку, не обращая внимания на увязавшегося за ним Бориса Львовича. Я поспешил выйти через другую дверь в салоне, а в коридоре меня нагнал Заболотный.
— Мура, правда? — сказал он. — Болтают, болтают, несут всякую околесину, надоело слушать. Пошли на нижнюю палубу.
— Где Павел? — спросил я. — И Даша должна была быть.
— Вот и поищем.
В нижней кают-кампании находились бар со стойкой и овальный подиум в глубине, где обычно выступали артисты. Сейчас тут готовились принять цыган, они уже настраивали гитары, мелькали цветистыми рубахами и юбками. Но пока из динамиков звучала иная музыка, современно-попсовая. Тут также собралось десятка два гостей. Одни сидели на вращающихся табуретах, другие сбились в кружки и разговаривали. Почти у всех в руках были бокалы с напитками.
Я узнал «мэрского деятеля», над чьим портретом работала моя сестра, писателя с меркуловской вечеринки, известного кинорежиссера и еще одного журналиста, часто мелькавшего по телевизору. Остальные лица явно принадлежали к коммерческим структурам, если не сказать иначе — к криминальным. Не знаю почему, но особый отпечаток проглядывался. Что ни говори, а знак доллара на челе проступает. Была тут среди других красоток и Светка, выбравшая себе наконец какое-то прозрачное платье и ворковавшая с краснощеким стриженым крепышом. А вот Павла и Даши не было. Я хотел повернуться и уйти, но Заболотный увлек меня к этому самому крепышу. Они были знакомы. Светка вначале вытаращила на меня глаза, но затем даже заулыбалась от дури.
— Дашу не видела? — спросил я.
— А ее звали?
Я и сам не мог ответить на этот вопрос: звали ее или нет, и почему вообще она мне назначила встречу на теплоходе? Возможно, тут как-то не обошлось без Павла. Но мне уже казалось, что я что-то перепутал и сам нахожусь здесь непонятно с какого боку, случайно. Я чувствовал себя лишним, заброшенным на корабль чужой злой волею, и всё вокруг — лишь фантасмагорический сон. Сидеть бы сейчас дома и слушать неторопливую речь умного доктора Юрия Петровича Фицгерберта. Больше бы было пользы. А я тут, держу в руке какой-то бокал с оранжевой жидкостью и глупо краснею. Но я понимал, что люди, собравшиеся на корабле «Святитель Николай», представляют собой частичку России, ее капельку, в которую через микроскоп можно разглядеть все, или почти все духовные устремления. Куда отправится этот корабль со своими пассажирами?
— Видишь вон того седого таракана с усами? — спросил между тем крепыш Заболотного.
— Ну и кто он? Посланник Папы Римского?
— Полковник КГБ в отставке. Плакался мне тут, что работы нет. Так я его к себе сходу секретарем взял. И личным шофером. Он и рад до усрачки. Вот так, завербовал в одну минуту. Как Мюллер. Когда-то они над нами измывались, теперь наша воля.
Крепыш засмеялся, а Заболотный задумчиво произнес:
— А ведь гебистов в отставке не бывает. Не боишься, что что-то переменится, тогда уж он тебя за хвост ущучит?
— Прежнее не вернется, — сказал крепыш. — Спецслужбы теперь в связке с нами работают. Им тоже кушать хочется. И нового передела не будет. Пирог на части разрезан, кому какой кусок достался, тот за него и держится. Попробуй отними? Зубы скрошатся. Нет, славное время. Всё уже устаканилось. Это прежде с разборками друг за другом бегали, а сейчас — ша! баста! Хватит, настрелялись.
— Теперь голова ни о чем не болит? — не вытерпел я. Но крепыш не удостоил меня внимания, продолжил:
— В Кремле ведут правильную политику — сами живут и другим дают. Только не зарывайся. Не зарься на чужой каравай. И не лезь выше, чем положено. У меня с компаньоном фирма солидная, мы со всеми ладим. Отстегиваем, конечно, кому надо, как же без этого? Я тебе, Мишаня, так скажу: мы все — семья, что левые, что правые, что бывшие, что будущие, главное дело — в капитале, и главное — из семьи этой не выпасть, из Дома.
— Вы — семья, а остальные — дворня, что ли? — вновь не удержался я. Но и на сей раз крепыш меня не заметил. Может, у него со слухом было плохо? Да и со зрением тоже.
— Капитал, Коля, остановки не знает, — заметил Заболотный. — Он, как сахарная вата во все щели лезет. Экспансией это называется. Хочется всё большего и большего. Так что жди, Коля, еще нового передела, жди. Будут друг друга давить до тех пор, пока не останется в России лишь две или три большие конторы. А то и одна вовсе.
— Ничего, приспособимся как-нибудь и к этому, — отмахнулся крепыш. — Я свои основные средства уже давно в Англию перевел. И детей, кстати, тоже. Мне тут и самому делать особо нечего. Так, по-привычке живу. Из любопытства.
— И любопытно на народ голый смотреть? — спросил я. Меня как-то трясти стало. — На Россию, из-за вас нищую? На кровь и слезы вокруг? Из лимузина да с шофером-гэбистом?