- Ой, вы рисуете?
- Рисую. Надь, бери картон, вон там есть проклеенный... Валентин, одну минутку!
- Хорошо-хорошо! Сколько угодно!
Сомов разобрал свой этюдник, поставил рядом с мольбертом и предложил Наде порисовать.
- Учитесь, Надя! - бурно обрадовался Усольцев. - Учитесь и будете у нас в школе учить детей! Как я сразу не догадался, что вам в школе надо работать! - Лицо Усольцева пылало вдохновением. - Дети, они вас обожать будут!
- Почему это? - недоверчиво спросила Надя.
- А потому что дети любят красивых!
- Вы просто комплиментщик! Вам бы в театре галантных кавалеров играть!
Пока они разговаривали, Сомов прорисовал некоторые детали.
- Надя, начинать надо с целого! То есть рисуй все то, что видишь.
- Но ведь я никогда не рисовала красками!
- Учись! Смотри, какую краску с какой я смешиваю.
- Вы уже на "ты"? - удивился Усольцев.
Надя покраснела.
- А что вас удивляет?
- Помните, зимой вы мне сказали, что позволите называть себя на "ты" только близкому человеку? Я к вам всегда ходил, а так и не удостоился вашего "ты". А вот Егор Петрович - пожалуйста!
- Это все я, - сказал Сомов. - Почти силой заставил ее перейти на "ты".
Надя с восхищением наблюдала, как Сомов смешивал краски, как делал несколько мазков кистью - и получались руки или волосы. Она тоже набросала коричневой краской фигуру Усольцева. Сомов немного поправил ее, но остался доволен.
- У тебя прямо талант! Поразительно!.. Знаете, Валентин, как это здорово, когда человек талантлив и не испорчен учителями!
- Это вы в мой адрес? - шутливо спросил Усольцев.
- А я всегда ненавидела школу! - призналась Надя. - Когда вы мне предложили учить детей... А сейчас я думаю, что, наверное, пойду... Если вы меня возьмете, я пойду! - Надя задумчиво водила кистью по холсту.
- Теперь, Надя, надо прочертить те места, где тень. Глазницы, ноздри, губы, тени на фигуре.
- Хорошо! - Надя занялась работой.
- Почему же все-таки именно теперь вы пошли бы в школу? заинтересовался Усольцев.
- Я о Боге думать стала.
После этих слов наступила пауза. Слышно было, как Усольцев выдохнул из себя воздух.
- Как это о Боге? - В его голосе послышалась тревога.
- Вы не поймете, Валентин Сидорович. Пока вы здоровы, вы не поймете... Чтобы понять, нужно очень и очень пострадать. Я однажды Христа увидела! У меня был жар, и бабушка напоила меня брусникой. Потом ушла к себе, и я слышала, как она молится. Она молится каждый день, но в тот раз молилась особенно... И вот под ее шепот я стала засыпать. Но, еще не заснув до конца, я увидела синее небо, кипарисы, цветущий миндаль... Я раньше никогда не видела цветущий миндаль. А впереди было синее море. Было много разных людей... И вот по желтой траве босиком ко мне подошел Христос. Он был как будто немного смущен... И я поняла почему: на нем была старая и кое-где порванная одежда. Я взяла его руку, тут же с моря подул легкий и свежий ветер. Все исчезло, и я заснула. С тех пор я стала думать о нем, о людях, которые идут его дорогой... Это очень тяжелая дорога! Но ведь все остальные - неверные!
- Почему это? - удивился Усольцев.
- Потому что они никуда не ведут! И вы, Валентин Сидорович, обманываете детей, не говоря им о Христе. Нельзя же так! Вот у нас в селе церковь стоит, а зачем она? Почему не действует? А в первую очередь надо вам сказать, Валентин Сидорович, что жизнь есть благо. Когда побываешь рядом со смертью, это очень ясно видишь.
Пока она говорила, Сомов наблюдал за ней. Лицо ее преобразилось: стало бледным и торжественно-чистым. Такие лица он видел на картинах Нестерова. И в то же время - голубая в горошек блузка и джинсы... В лице Усольцева тоже случилась перемена от Надиного рассказа. Оно стало подавленным и смятенным.
- Не знаю, как и возражать вам, - криво и неестественно улыбнулся он.
- Зачем же сразу возражать? - вспыхнула Надя.
- Но такие слова... Где вы все это вычитали?
- Это само пришло... - Надя взглянула на портрет, который дописывал Сомов, и воскликнула: - Как похоже!
Усольцев тут же завертелся на месте.
- Нельзя ли посмотреть?
Сомов попросил посидеть еще немного. Он рисовал и думал, что окончательно сформировало Надю одиночество... И что мысли ее - это разговор души, той души, о которой человек совершенно забывает в сутолоке дней и лет. И тут, словно угадав его мысли, Наденька заговорила о душе:
- Вот вы спросили, где я это прочитала... Наверное, у многих писателей есть, только разбросано. Мы ведь как? Мы ведь головой читаем и душой! Я ребенком себя вспомнила сейчас... К нам приходил один папин знакомый, и все время он был пьян и сквернословил. И тогда моя душа не приняла этого! Я просто не понимала, что он говорит, а только знала, что он все время жалуется. Вот и в школе душа тоже очень долго сопротивляется тому, что ей внушают: "Нет тебя! Нет души!" Это ужасно! Как же нет? Как же? Ведь мы же детьми ее чувствуем! Что же мы тогда бережем в себе? Не понимая еще и совсем не разбираясь в жизни, что бережем?! И вот сегодня у нас с Егором случай был на горе. Так вот я подумала: когда так хорошо, это тоже - душа? Я хотела проверить и напугала Егора...
Сомов отложил кисти и отошел от портрета. "Допишу потом. Характер есть".
- Так что же такое, по-вашему, душа? - совсем растерялся Усольцев.
- Душа... это душа! - И Наденька засмеялась.
- А теперь вы возьмете ее к себе в школу? - спросил Сомов.
Усольцев пожевал губами и произнес:
- Не знаю... прямо не знаю! А что, если она возьмет да и скажет такое ученикам?
- Ну а как же иначе? Если это ее мировоззрение! Ее собственное, выстраданное!
- Не знаю... Потом, и в программе этого нет! А потом... бедные и богатые... Это как? Если душа, то зачем такое разделение? Вы видели, какие у нас хоромы городские строят? Какая к черту душа, когда стрелять хочется?..
Сомов и Надя рассмеялись.
- Что же тут смешного? - Усольцев поднялся. - Я-то могу это понять... Но так... Для домашнего собеседования. А чтобы в школе... Да там и так никакой дисциплины! И потом, рано нашим школьникам о таких вещах думать, заключил Усольцев. Теперь в нем были и решимость, и упрямство.