- Тебе бы для кремля работать! Такое, брат, умение - это не плотницкое. Это краснее! Это, брат, диво! Ты их сыми! Не ровен час, завистников накличешь!
С Катей, теперь уже Глуховой, Сомов изредка встречался на улице. Теперь она была вся в заботах о доме. И, провожая ее глазами, Сомов все время думал об одном: "А ведь она и моей женой могла бы стать... И так же бы бегала по хозяйству, что-то варила, стирала..." Такой и написал портрет Кати Сомов. Строится дом, она сидит на свежеструганой лавочке в светлой косынке. Ее чистое лицо словно излучает тепло материнства. Левой рукой она прикрывала правую, то место, где у нее шрам. Тайну о нем знали только Сомов и Катя.
Десятого августа Савва пригласил на новоселье. В подарок Сомов выбрал полотно с черемухой, одну из первых здешних его работ: на скобленом столе в глиняном кувшине стоит огромный букет черемухи. Писал он его с удовольствием, и получился он праздничным.
Народу на новоселье пришло много. Войдя в дом, Сомов с Надей на мгновение остановились, так он на них подействовал. Высокий, в пять метров, светлый, обитый гладко оструганными кедровыми плахами, которые источали таежный смолистый аромат. Вдоль стен резные лавки. А стол, накрытый человек на сто, был так обилен, что и не верилось, в самом ли деле все это растет на их земле.
Гостей встречали хозяева. Катерина - в старой цыганской шали, Савва в сером костюме. Картину, подаренную Сомовым, тут же повесили на стену и ахнули - до чего она пришлась к месту. Иван Маслов с мужиками внесли кровати и шкафы из кедра:
- Получай, Екатерина, для платьев, для рубах. Ну, на койке и полежать можно, коли будет охота!
Мебель была сработана на диво. Все открывали, закрывали шкафы, спорили, что теперь уже никто такие не сделает. Наконец унесли в спальню.
В самый разгар гулянья пришел Яшка-паромщик. И он принес подарок: завернутую в газету гимнастерку.
- Для работы - милое дело! - сказал Яков. - Она у меня с фронта. Не полиняла. Друг у меня был, Сережа Пряхин. Большой, как ты! Нам только выдали амуницию, а ему на пост. Ушел, и все... И убили. Так я гимнастерку для памяти взял. Сорок лет пролежала, а она все новая. Она новая, а Сережи нету. Носи, Саввушка!
Савва принял подарок, посадил Якова. Пожилые женщины всплакнули да и все как-то вдруг притихли. Война помнилась и еще болела. Цыпин встал и, взяв баян, объявил:
- Кончай воевать!
Тут же запели "Рябину", после - "Священное море". Про бродягу пелось особенно хорошо. Женщины его жалели, мужчины в бродяге видели себя. Как спели, тут же вскочил чуть выпивший Усольцев:
- А почему мы современные песни не поем?
- А ты попробуй, милый! - засмеялась Лукерья. - Окромя стыдобы, ничего не выйдет!
- Это почему? - не сдавался Усольцев.
- Непонятны они нам! - сказал Иван Маслов. - Они как жестянки: гремят-гремят! Прямо весь белый свет ими заполонили!
- А знаете, - сказала Надя, - знаете, в них нет коллективной жизни!
- Духа и души нету в них, - сказал мрачный Кирьянов.
Он всегда был с виду мрачным и хмурым, на самом же деле - очень душевный человек. Восьмой год работал председателем колхоза. Говорили о песне все и пришли к одному: что нынешняя, современная, как град, выбивает песенные ростки народной песни. Стали даже слова из новых песен вспоминать. Выходило пошло и глупо. Все эти песни жили в отрыве от народа, от его духа, от его внутренней, глубокой жизни.
Надя слушала разговоры с особенным интересом. Она открывала для себя то, что уже само назрело в душе, но не определилось до конца. Усольцев давно уже сдался. Но жена его все еще продолжала спорить. И даже в пику запела "Миллион, миллион алых роз..." - и тут все захохотали, так нелепо встряла эта песня - не песня, а что-то непотребное и дикое.
Расходиться стали, как стемнело. Лукерья и Марья Касьяновна остались помочь. Осталась и Надя. Когда вышли, Усольцев подошел к Сомову.
- Согласитесь, что невероятно. но факт! И дом есть, и семья! Нет, утвердительно говорю, не потянул бы я с такой силой! Савва - это факт налицо! Это что-то прямо... Я даже не знаю, что это!
Рита Цыпина, подхватив под руку Сомова, тихо сказала:
- Повезло Катьке. Могло бы и побольше повезти...
- Нет, ребята! - протестовал Усольцев. - А дом! Музейный экспонат!
Прощаясь с Сомовым, Усольцев сказал:
- Извини, но я перебрал... мне бы только с Ленкой развестись... Но как?!
- Молча, - сказал Сомов.
- Да, вы правы... Надо быть решительнее! Очень надо!
...Перед сном Сомов зашел к Наде. У них уже сложилось так, что перед сном они о чем-нибудь говорили. Прощаясь, Надя задержала в своих руках его руку, но Сомов сделал вид, что ничего не заметил. На душе у него стало пусто: он вдруг по-настоящему осознал, что Катерина ушла от него навсегда.
На другое утро Сомов уехал на этюды в таежное село Моты. Уехал один, предупредив только Лукерью. В Мотах он остановился в маленькой гостинице, или, как тут она называлась, в доме приезжих. Состоял он всего из четырех комнат. Три пустовали, а в четвертой поселился он.
Прожив неделю, однажды ночью Сомов проснулся от страха. Не помнил, что приснилось, но страх и мучительная тоска разрывали сердце. Он едва дождался рассвета и с первым бензовозом выехал в Бельское. Чем ближе было к дому, тем нестерпимее его тянуло туда. Даже шофер разнервничался:
- Ты это что, однако, того? Ты это, чуешь что, что ли?
- Ничего я не чую. Гони-гони!
- Да я гоню! Машина, холера, не бойкая!
Выскочив у ворот, Сомов вдруг остановился. Было, наверное, часов девять. Высоко на горе ходило стадо. На березах уже висели золотые пряди. Еще день-два, и начнут косить хлеб. Пока его не было, у дома Глуховых выросли забор и высокие ворота. Ставни были открыты. И Сомову до боли захотелось, чтобы из ворот вышла Катя! Он ждал напрасно. Потом он повернулся к Надиному дому. Ставни были закрыты... Опять нехорошее предчувствие засосало под сердцем. Занемели пальцы. Он толкнул калитку и прошел в дом. В доме у печки сидела Надя. Лицо ее, словно выбеленное известью, было потерянное.
- Надя! Что случилось, Надя?!
- Егор, бабушка умерла...
* * *
Схоронили Марью Касьяновну на старом кладбище у церкви.
Кладбище это стояло высоко над селом, и росли на нем могучие столетние пихты. К зиме пихты сбрасывали свой мягкий игольчатый наряд, а к весне вновь наряжались. Ребятишки бегали сюда собирать пихтовые шишки.
После похорон были поминки. Приехали родители Нади. Готовила на поминки Лукерья в своем доме, помогала ей Катя. Притихшая Роза тоже помогала, чем могла. К вечеру все поминавшие разошлись. Остались родители Нади. Сергей Лукьянович Истомин говорил мало. Мать Нади, Нина, нервно оглядывала дом, перебирала платочек и все глядела на дочку.
- Надя, - тихо сказал отец, - завтра домой.
- Да-да, домой! Только домой! - поддержала его жена.
Надя молча смотрела в окно.
- Что же я дома делать стану?.. Я же не спущусь с четвертого этажа.
- Квартиру поменяем. А как же по-другому?
- Оставьте девочку мне, - попросила Лукерья.
- А вы меня... Вы меня возьмете? Лукерья Лазаревна, возьмите!