У Мамми был строгий вид; она была одета в деловой твидовый костюм, а на крупном носу сидели круглые очки в паутинной оправе; крашеные, цвета мастики волосы были уложены в постный пучок, на руке висела квадратная сумочка.
- Не смотри, что Мамми такая чопорная, - шепнула Анита. - У нее под жакетом - корсет. Когда корсет распущен, а макияж смыт, наша Мамми расползается и излучает бесконечную доброту. Она преобразуется в настоящую заботливую Мамми.
- И это ее состояние мы любим пуще других, - подхватил Ядрошников, обладавший отменным слухом. Он отсалютовал бокалом. "Какие уж тут занятия, поежился О'Шипки. - Шампанское дует с утра, уж нос малиновый. Они тут, в Центре, распустились, погрязли в роскоши, а налогоплательщики ничего не знают". В нем крепло раздражение. Ему не понравилась Мамми, ему был противен Трикстер, его утомляло неадекватное поведение директора.
Тот уловил настроение:
- Не смущайтесь, сударь. И не чурайтесь утренней чарки. Вот что можно прочитать о совершенном человеке в старинной книге, посвященной Мейстеру Экхарту: "ничто приходящее извне не радует его, потому что он сама радость". Это и к вину относится.
- Совершенно верно, - радостно поддержал его Шаттен-младший. - В нашем Бюро говорят то же самое.
- Может быть, - О'Шипки пожал плечами. - Не знаю, как принято в Бюро, но у нас иначе подходят к алкогольным напиткам. И не только у нас. Вспомните бар Густодрина...
Шаттен не ответил, и беседа заглохла. Ядрошников допил шампанское, приобнял Мамми за талию и вежливо отстранил, поскольку она продолжала молчать, сохраняя на лице надменное выражение школьной учительницы, и это становилось тягостным. Трикстер презрительно смотрел в сторону.
- Подходите, подходите, господа! - призвал Ядрошников остальных, еще не представленных, едоков. - Пожмите руки вашим новым товарищам. Вам с ними делить и радости, и горести.
Вняв его зову, к новичкам приблизились два стажера, которые странным образом - и в полном согласии с прогнозом директора - делили и первое, и второе, но сами при этом не имели никакой возможности разделиться. Сиамские близнецы, Холокусов и Цалокупин, срослись спинами, и потому при движении им приходилось уморительно загребать ногами, чтобы не превратиться в тянитолкая. От стука подошв могло показаться, что ходит конь. Близнецы повернулись лицами и выглядели очень серьезно, головы их при этом чуть склонялись на сторону, и оба надвигались в отчасти угрожающей манере, как будто задумали некую штуку.
Не выдержав, О'Шипки захохотал:
- От топота копыт пыль по полю летит!
Это была детская скороговорка, которую он, давясь от смеха, повторил Шаттену, и тот обрадованно заулыбался, а веселость О'Шипки улетучилась так же внезапно, как создалась.
А близнецы услышали. Один из них - пока что непонятно, который, Цалокупин ли, Холокусов - оскалил зубы, и вправду копытные, сказав:
- Да-да, это наше любимое. "Летит, летит, степная кобылица и мнет ковыль". Как там потом? "Да, это мы..." Нет, вру. "Да, мы такие..." Опять неверно... Холокусов, - братья, наконец, дошли, и говоривший, представившись, протянул огромную ладонь. Ему пришлось развернуться лицом, и Цалокупин скрылся; он, не желая показаться невежливым, то и дело порывался выгнуться и выглянуть из-за левого братнина уха; О'Шипки видел только встревоженные зубы, хрящик носа, да мучительный глаз, которые появлялись на миг и тотчас пропадали.
- Мистер О'Шипки, - назвался О'Шипки, пожимая Холокусову руку.
Тем временем Шаттен спасал Цалокупина. Тот просиял, расцвел и даже, невзирая на мелкое неудобство, шаркнул ногой.
"Цалокупин", - послышалось из-за Холокусова, а следом прозвучало: "Шаттен-младший".
Близнецам было лет по сорок-сорок пять. Гривастые, некогда рыжие, но теперь уж седые, с крупными лицами, они восторженно кивали своим визави. Потом Холокусов ударил в ладоши и, по завершении круга, повторился перед О'Шипки в фигуре Цалокупина.
- Вы превосходно готовите, - О'Шипки покосился на кашу.
- Ум хорошо, а два лучше, - согласился Цалокупин. - Уроды вообще замечательно стряпают. Вы когда-нибудь слышали про Карлика Носа?
- Господа, - забеспокоился Ядрошников, - не поминайте уродства, прошу вас. Вы замыкаетесь в наиболее доступной для вас роли, но это не выход. Как же вы собираетесь исследовать другие возможности, особенно внутренние? Отождествляя себя с воплощенной неполноценностью...
- В нас нет ничего неполноценного, господин директор, - близнецы произнесли это хором, чеканя заученный, по всей вероятности, текст. - Мы гиперценны. Наша неполноценность удвоилась бы против обычной, когда бы мы считали себя двумя разными людьми с соответствующим комплексом у каждого. Но, коль скоро мы понимаем себя как единое существо, то одно отрицательное свойство умножается на другое, в результате давая гиперкомплекс, то есть квадрат, то есть символическое четверичное совершенство - архетипический элемент, о котором, надеемся, нам еще приведется побеседовать с вами, господин директор, при всем нашем внешнем уважении...
О'Шипки, покуда длилось это рассуждение, пытался разобраться в наряде близнецов. Холокусов и Цалокупин были просунуты в пончо с бахромой, похожее на попону. Из-под пончо торчали голые мускулистые ноги, четыре штуки, в небесных гольфах и туфлях с блестящими пряжками. О'Шипки, припомнив пустопорожние рыцарские латы и отмечая непознаваемую закономерность интереса, попробовал догадаться о протяженности спинного сращения. Оно, по всей вероятности, не ограничивалось спинами и спускалось ниже, из-за чего любые брюки превращались в недосягаемую роскошь. "Это не просто пончо, подумал О'Шипки. - Это еще и шотландский килт, ибо нельзя же почесть их скатерть за платье; природа не потерпела бы стольких извращений в одном месте - пусть даже в двух местах".
- Опять вас прорвало, начитанные мальчики, - Мамми поджала губы и стала похожа на ящерицу. - Не могли бы вы помолчать? Мы все устали от вашей утомительной полноты.
- Да, и позвольте представиться последней паре, - Ядрошников облегченно поманил пальцем еще двоих, топтавшихся возле стола: то были голливудский красавец в бобровой шапке и кафтане змеиной кожи: тончайшей выделки, до пят, толщиной в волосину и с украшением в виде торговой марки, оповещавшей свет о каком-то новом обезболивающем снадобье; рядом с красавцем находился косматый, чудовищного вида мужик в полотняной рубахе, тоже до полу. Ядрошников, не дождавшись от них внимания, пояснил: - К нам прибыли не только гармоничные близнецы, но и не менее гармоничные антиподы. Господин Аромат Пирогов и господин О'Хилл пребывают в состоянии постоянного соперничества. Нас очень радует, что дело ограничивается шахматами.
В самом деле: красавец в шапке, со словами "подержи минутку", передал угрюмцу дорожные шахматы, вытер ладони о скользкий кафтан и пошел знакомиться. Его противник вел себя так, словно в столовой никого, кроме него, не было и не могло быть. Он насупленно уткнулся в коробочку и что-то в ней пошевеливал толстенными пальцами.
- Как же он берет фигуры? - пробормотал Шаттен.
Издалека мерещилось, будто страшила кого-то кормит, подсыпая съедобное - так он орудовал микроскопическими конями и слонами, предполагая ходы. Он не считался с правилом: "взялся за фигуру - ходи". А может быть, пользовался отлучкой партнера.
- О'Хилл, - объявил красавец, снимая шапку. Под ней оказался лысый яйцеобразный череп. Глаза шахматиста, такие же наглые и вызывающие, как у Трикстера, были подведены черным, во рту сверкало золото. Он нетерпеливо оглянулся: все в порядке; Аромат Пирогов двигал губами, выдумывая ход.
"Эва! - пронеслось в голове у О'Шипки после рукопожатия. - Нам впору объявлять здесь ирландское землячество. Однако силен!" И тут же услышал, как охнул О'Хилл, испытавший рукопожатие Шаттена-младшего.
- Приятно окунуться в семейную атмосферу, - заметил О'Шипки, решив быть полюбезнее. - Когда встречаешь кого-то на букву "О", за которой идет апостроф, на сердце мигом становится веселее.
- Должен вас разочаровать, - сказал О'Хилл с оскорбительным высокомерием. - Моя первая буква - "А". Вы, должно быть, ослышались. Я Ахилл. Я приехал лечить мою пятку, - он приподнял полу и показал ногу, закованную в ортопедический ботинок. - Кроме того, мне хотелось бы вырастить новые волосы, потому что с тех пор, как было обнаружено мое слабое место, посыпались разные беды. Какая-то блудница обрила мне голову, что, как известно, не прибавляет сил; меня же ждали новые подвиги, и вот я здесь. Сказать по правде, "Ахилл" - это имя тоже не настоящее, - это он шепнул одному О'Шипки, чутьем определяя в нем родственное инкогнито. - На самом деле меня зовут Геркулесом. А если уж совсем по-домашнему, то я Эркюль. Мне, знаете ли, свойственна некоторая экстравагантность. Господин директор, Ахилл нахлобучил шапку по соболиные брови. . - Можно мне пойти доиграть?
- Ступайте, - вздохнул директор. - Азарт! Гибельные страсти. Ну что же, будем считать знакомство состоявшимся. От Пирогова приветствий не дождаться, он вообще никогда не говорит. Дикарь, молчун, чудовище. Он наотрез отказался одеться по моде принимающей стороны. Остальные хоть сколько-то посчитались с нашими порядками. В рекомендательных письмах утверждалось, будто некогда он состоял в сторожах при каком-то цветке насыщенной окраски. Если мне не изменяет память, это был алый голландский тюльпан. Ахилл, вопреки этому, твердит, будто забрал его совсем из другого места...
- Как же он будет учиться? - удивился Шаттен, провожая взглядом спортсмена.
- Учиться? Как-нибудь будет. Не обязательно говорить, можно и послушать. И пережить! - Ядрошников сделал очень серьезное лицо. - Главное пережить!
- Да я не про него, - возразил Шаттен. - Я про Ахилла. Чего он такого не знает? Воплощенное совершенство, самодостаточность, уверенность...
- Ассертивность, - поправила Мамми.
- А?
- Ассертивность здесь говорят, - Мамми смотрела сурово.
- Ну пусть, какая разница.
- Место для роста всегда найдется, - улыбнулся Ядрошников. - Мы и волосы нарастим. Не забывайте, что вы очутились в опытных руках. И я, как сотрудник, среди прочего, РАН... - он сделал паузу, ожидая восторгов.
Шаттен не понял:
- РАН? Что такое РАН?
Ядрошников полуприкрыл глаза.
- Российская... - подсказал он нараспев.
- Агентство Неприятностей, - предположил О'Шипки, не разобравшийся в женском роде.
- Академия Наук! - с досадой поправил его директор. - Вы многого не слышали, друзья, вот что я вам скажу. Тогда как Павлов и Фрейд занимались одной и той же собакой, но с разных концов...
- И для собаки все их усердие заканчивалось обязательной фистулой в животе, - договорила молчавшая до сих пор Анита.