— Нам н-нужно сказать все… что не успели с-сказать, — шепчет Сьюзи через несколько минут после ухода Эмерсин.
Я сжимаю край кровати так, что руки немеют, голова кажется слишком тяжелой, чтобы ее поднять.
— У нас есть время.
Мое отрицание — ребячество, но ребенком я чувствую себя из-за этой калечащей беспомощности. Где мамины объятия, когда они так мне нужны? Можно, я спрячусь под кроватью, пока этот кошмар не закончится?
В течение последних нескольких дней, во время коротких осознанных моментов между дозами морфина, Сюзанна просила меня сказать все, что нужно было сказать. Если я этого не скажу — она не умрет. Таков мой новый уровень рассуждений, потому что до сих пор он работал. Я не говорю. И она живет.
Ей больно…
— Зак…
— Не говори этого. — Мой голос срывается, как и сердце, как и моя душа.
— Просто… об-обними меня.
Злость внутри нарастает до тех пор, пока я не могу перевести дух, пока в ушах не звенит, пока я едва вижу сквозь слезы, размывающие видение на ускользающую от меня жизнь.
Я. Так. Охеренно. Зол.
И я не знаю, кто или что несет за это вину. Сюзанна лучше меня во много раз. Утром того дня, когда умерла Тара, я уверен, она сказала все правильные слова, сделала все правильные вещи. Сюзанна никогда не оставляет ничего недосказанным, потому что знает, что каждая секунда имеет значение. Потеряв частичку своего сердца, она научилась сохранять при этом достоинство и поступать правильно. Но не я.
Я не хочу обнимать ее до тех пор, пока она не перестанет дышать.
Не хочу давать ей разрешение умереть.
Не хочу говорить ей, что со мной все будет хорошо.
Нет.
Я хочу до кровавых кулаков исколотить стену.
Хочу кричать и показать всему проклятому миру средний палец — самый большой «идите на х*й» из когда-либо виденных.
Хочу целовать ее, пока она вновь не станет самой собой, пока мы не превратимся в единое целое, и я смогу бороться за нее.
Дышать за нее.
Побеждать за нее.
Жить за нее.
— З-злись.
Ее слова заставляют мою голову подняться, я слегка ее поворачиваю, словно спрашивая: правильно ли я расслышал.
— Злись, Зак, — это шепот, едва даже вздох, но я слышу ее. Понимаю ее.
Крошечные мускулы на лице подергиваются, когда я сжимаю челюсти и борюсь с жжением в глазах.
Злись, Зак.
Схватив с тумбочки лампу, швыряю ее через всю комнату.
— БЛ***ДЬ!
Она разбивается. Моя грудь вздымается от затрудненного дыхания. Сердце беснуется. Затем я бью по стене полдюжины раз, крича:
— ЭТО. ПИ*ДЕЦ. КАК. НЕСПРАВЕДЛИВО!
Стена проломлена и обагрена кровью.
Сюзанна моргает, по ее щеке скатывается одинокая слеза, губы дрожат.
Мое лицо сморщивается, рыдания душат. Я указываю на дверь и качаю головой.
— Это не хорошо. Для нее может это и «хорошо». — Я тычу пальцем в сторону, куда удалилась Эмерсин. — Но для меня это не хорошо. Никогда не будет хорошо. Так что не проси меня говорить «хорошо». Не проси прощаться. Не проси м-меня…
Я морщусь от боли в груди, хватаясь за голову.
— Я т-тоже тебя л-люблю, — говорит она, закрывая глаза и дрожа от эмоций. — И я-я… б-боюсь.
Я замираю. В шоке от ее признания. Глубоко ошарашенный.
Она даже не понимает, как сильно мне нужно было это услышать. Ее сила заставила меня чувствовать себя таким слабым. А ее принятие — неблагодарным.
Моя жена умирает, и это ужасно. Мне нужно, чтобы это было ужасно. Меня устраивает только это. Только так я могу принять правду.
Это невообразимо.
Это жестоко.
Это неправильно.
Это мучительно.
Это трагично.
Ее смерть — бессмысленна.
Для меня это никогда не будет «хорошо». В конце того туннеля может и не быть света. И я не представляю, что наступит день, когда мое сердце не будет разрываться на части, день, когда оно не будет истекать кровью, день, когда я приму это.
На следующем вдохе оказываюсь рядом со Сьюзи, притягиваю ее к себе и целую в голову.
В свете единственной лампы проскальзываю в постель рядом с ней и обнимаю так крепко, что боюсь сломать ее хрупкое тело. Я знаю, что мне не удержать ее от цепких лап смерти, но это не мешает моим попыткам.
Я вдыхаю цветочный аромат лосьона, который наносил на ее кожу эти несколько недель, и слабый запах ванили от бальзама для губ.
Спустя пару часов она ерзает в моих объятиях, еле слышно постанывая. Я чувствую ее боль. И безмерно ее ненавижу.
— Нужно больше болеутоляющего? — шепчу я, целуя ее в лоб.
Она не открывает глаза, просто что-то бормочет.
— Что, детка? — Я приподнимаюсь на локте и поправляю подушку под ее головой. — Лучше?
— Кролик… не уходи. — Еще один болезненный стон.
Я сужаю глаза от ее бормотания.
— Тебе снится сон? Ты проснулась? — Я снова и снова целую ее в лоб, не зная, что для нее сделать — не зная, что делать со страхом, сжимающим мою грудь.
Она замирает, и я вместе с ней.
Нет. Нет. Нет…
Затем ее губы приоткрываются, и она делает вдох — резкий, но неглубокий, будто сдерживала его.
Я тоже выдыхаю, чувствуя облегчение.
— Не пугай меня так. — Я целую уголок ее рта, задерживаясь на несколько секунд.
Она опять стонет. Так продолжается слишком долго. Шаг вперед — два назад. Танец со смертью. Невероятно ужасный танец.
Она страдает…
Это не любовь. Я привязал ее к себе слишком крепко, и это медленно ее убивает. Это не… любовь.
Итак, я произношу эти слова. Те, что, по моему мнению, должен сказать человек, если он действительно кого-то любит.
— Все хорошо, детка. — Я с трудом сглатываю, когда слезы наполняют мои горящие глаза. — Можешь уйти, — шепчу я ей на ухо. — Ты… можешь… уйти…
Еще один стон. Я ненавижу это. НЕНАВИЖУ. ЭТО!
Если Бог так сильно хочет ее забрать, то почему просто не сделает этого?
Обнимаю Сюзанну еще час, прислушиваясь к ее неглубокому дыханию, она одной ногой в этой жизни, другой — в следующей. Она чуть булькает. Чертов предсмертный хрип.
Я сажусь и смотрю на бутылочку сублингвального морфия на ее ночном столике. Прошло несколько часов. Ей нужна новая доза. Не хочу, чтобы она страдала. Больше никакой боли.
Больше.
Никакой.
Боли.
Я наполняю шприц.
Дрожащей рукой подношу шприц к ее рту, кончик исчезает между губ, и я медленно давлю на поршень.
Отвожу руку со шприцом на тумбочку, но останавливаюсь. Сюзанна научила меня терпению, но еще и милосердию. Вновь наполняя шприц, новые слезы затуманивают мое зрение.
Я люблю ее. Люблю настолько сильно. Я — ее скала. Эти слова крутятся у меня в голове, пока я вливаю ей больше морфия… и больше… проявляя к ней милосердие.
Я лежу рядом с женой в последний раз, и этот момент исчезает с замедляющимся биением ее сердца, пока… оно не останавливается.
Один.
Два.
Три.
Четыре.
А после — тишина.
— Детка? — прижимаю ладонь к ее щеке.
Она не двигается.
Безмолвная паника ползет по позвоночнику, сворачиваясь петлей вокруг шеи. Прикладываю ухо к ее груди.
И жду.
Жду биения.
Жду вдоха.
Пять.
Шесть.
Семь.
Восемь.
Я жду.
Я сделал это. Я сделал это для нее. Я был ее скалой, даже после смерти.
— Я люблю тебя, — шепчу я. — Вот насколько сильно я люблю тебя.
И скала раскалывается.