Пальчики Лины летали по клавиатуре со скоростью ветра. «Полёт шмеля» Римского-Корсакова требовал сосредоточенности и внимания: тональность ля минор, 113 тактов, сумасшедшая, стремительная игра, пульс которой считывался шестнадцатыми полутонами. Казалось, частота ударов по клавишам превышала число взмахов крыльев самого быстрого насекомого. Однако Лина раз за разом повторяла сложные фортепианные пассажи, совершенствуя мастерство. Эта настойчивость, граничащая с упрямством — фамильная черта всех женщин Альтман — проявлялась и в характере Лины. Желание доказать самой себе, что она может. Ведь она может?!
Лёха, сидя поблизости в обнимку со своей шестиструнной любимицей, нервно выдохнул и, глянув на циферблат наручных часов, выдал с непробиваемой миной:
— Минута и 25 секунд. Нужно подтянуться!
— О, боже! — воскликнула Лина, радуясь новому достижению. — Дважды сыграла и ни разу не сбилась. Дважды! А темп я ускорю.
— Хм, минута и 25 секунд. Это и я так могу. А ты вот Мурку сыграй, — пошутил Лёха.
Лина улыбнулась и размяла пальцы.
По задумке композитора «Полёт шмеля» должен был звучать всего минуту и четырнадцать секунд. Обычно скрипачи в оркестре делят партию на небольшие отрывки и исполняют их по очереди. А уж талантливым пианистам сам Бог велел продемонстрировать свои выдающиеся способности. На том и подловила Лину староста группы Таня Разинская, неугомонная, амбициозная студентка, рвущаяся в ряды лучших.
К Лине она неровно дышала с первого курса музыкального колледжа, после первого же академического концерта, на котором та исполнила лирическую пьесу Э. Грига, удивив всех присутствующих в зале оригинальной игрой. Тогда-то её и заметила профессор Московской консерватории Бескровная Ирина Петровна, защитившая диссертацию по аппликатуре баховских прелюдий и фуг. Строгая преподавательница явилась в музыкальный колледж в надежде отыскать «свежую кровь».
— А вот с этой девочкой я бы хотела иметь более близкие отношения, — резюмировала профессорша, едва Евангелина Альтман сняла с клавиатуры руки. — Надеюсь, я не ошибаюсь в тебе, детка!
И она не ошиблась. Лина трудилась, не жалея времени и сил. И если ей помогали врождённая музыкальность и исключительные способности, то Танюше Разинской приходилось добиваться успеха усердием и кропотливым трудом, да и этого, положа руку на сердце, порой не хватало. Не желая мириться с конкуренткой, староста устроила между ними негласное соревнование и при каждом удобном случае так и норовила вставить слово, одёрнуть, блеснуть. Может, Лина не особо налегала на теорию, зато в совершенстве владела техникой игры. Профессор Бескровная вцепилась в неё профессиональной хваткой и трижды в неделю занималась с ней лично.
— Я тоже так могу, фингерстайлом*. — Лёха воспользовался передышкой подружки и выдал несколько безупречных отрывков на гитаре. Собственно, на подвиги его вдохновила Лина, весь вчерашний вечер разучивающая лейтмотив оркестровой интермедии «Шмеля». И Лёха не на шутку заинтересовался. Распрощавшись с искалеченным Ибанезом, он вновь вернулся к акустической гитаре и больше не выпускал её из рук — у него словно второе дыхание открылось.
_________________________________________________________________________
Фингерстайл* — техника игры на гитаре, чаще всего — акустической, при которой один гитарист ведёт одновременно партии соло, ритм и бас.
_________________________________________________________________________
— Молодец, Лёша! Ты гений! — Лина в который раз удивилась способностям друга — тот мог различать партию каждого инструмента и с лёгкостью наигрывал её мелодию.
Лёха пропустил комплимент мимо ушей и вернулся к волнующей теме.
— А что, эта ваша Разинская на время проверять будет?
— А ты думал? Конечно. Настоящий поединок на рояле. Наша группа собирается после занятий в актовом зале, в шесть вечера.
— Всё, я забил стрелку, буду ровно в шесть в музколледже.
Пока Лёха фантазировал на тему предстоящего батла, Лина решила разыграться на этюдах. Она не разделяла веселья друга, в памяти всплыл недавний разговор Разинской с подругой, случайно услышанный в раздевалке.
— По-настоящему талантливых с детства замечают, взращивают как элитное зерно, показывают на всевозможных конкурсах и концертах, а эта выскочила как прыщ на ровном месте, — говорила та, имея в виду Лину.
— Да ладно тебе, Тань, завидуй молча. Альтман та ещё труженица, ещё и какая, — усмиряла её подружка. Однако эти слова задели Лину за живое.
Ну не оправдываться же перед старостой, что её действительно заметили с детства?! И не кто-нибудь, а сама Марина Лаврова, солистка Московской филармонии. И если б не семейные обстоятельства, заставившие Марту и Лину Альтман уехать из страны на несколько лет, возможно, её творческая карьера сложилась бы совсем по-другому.
От напряжения и безрадостных мыслей на висках у Лины проступили капельки пота. Мелкие склоки огорчали и изматывали, ведь Разинская продолжала сплетничать и настраивать группу против неё. Хотя Лина и сама отчасти виновата — никогда не могла смолчать. И в день, когда услышала оскорбительные слова Танюши, не сдержалась, повела себя как самая настоящая выскочка. Всё произошло на занятии по теории музыки, когда Разинская вызвалась исполнить Баха. Первые минуты Лина старалась не замечать недочётов, но чем дольше игралась пьеса, тем сильнее она заводилась.
— Это должно звучать совсем по-другому! — воскликнула Лина, как только мелодия стихла. — В этом произведении есть глубина и мудрость, блистательная идея переложить знание на музыкальный лад. Она должна восприниматься как наставление, как исповедь, как слово Божие. Можно мне попробовать?
Преподавательница Анна Генриховна так и расцвела, а староста изменилась в лице и побагровела. Лина уселась за инструмент и заиграла — мягко и размеренно, выделяя все смысловые оттенки. Именно так её учила наставница, профессор Бескровная, изучившая религиозную философию Баха. Ну что же делать, если она и сама прониклась и всё противоречащее истинному смыслу воспринимала в штыки.
А после занятий уязвлённая Разинская поджидала её в раздевалке.
— Альтман, — толкнула она в плечо ничего не подозревающую Лину. — Тебе всё мало, да? Мало, что тебя заметили профессора консерватории, ты и тут лезешь?
— Может, хватит? — вспыхнула Лина. — Хватит задевать меня и злословить на каждом шагу! Я тебе не соперница, никогда и не думала соревноваться с тобой! Работай и добивайся!
Разинская задрожала и прошипела севшим от злости голосом:
— А слабо «Полёт шмеля» за минуту сыграть? Слабо? Давай, в понедельник, ты и я. Вот и посмотрим, на что ты способна со своими природными данными. Подумаешь, Бах, все так могут, а ты на скорости свои умения не растеряй!
От грустных воспоминаний Лину отвлёк дверной звонок, и она поспешила в прихожую. Из магазина вернулась мама Марта со свежими булочками из пекарни, сдобный аромат которых развеялся по всей квартире.
— А ну, молодёжь, идёмте пить чай, — позвала на кухню женщина, разливая по бокалам дымящийся напиток. Лёха тут же отставил гитару и потянул за собой Лину. Та поддалась без уговоров, ей и самой хотелось отдохнуть. Друзья расположились за столом, и Марта, окинув их проницательным взглядом, ушла вместе с чашкой к телевизору.
За окном вечерело. Ветер путался в лысых ветвях деревьев, теребил замёрзшие гроздья рябины. Рыхлые хлопья снега сыпались на землю, укрывая всё вокруг белым полотном. Лёха задумчиво молчал, уплетая угощение: то ли действительно проголодался, то ли что-то тревожило его. Несколько раз он порывался что-то сказать, но отчего-то не решался, и Лина, затаившись, ждала. Что же на сей раз уготовил для неё несносный друг детства? Выпив третью чашку чая и съев четвёртую булочку, Леха прочистил горло и наконец решился:
— Лин, это… — промямлил он. — В общем, мне Тимур звонил, ну тот, помнишь, с прослушки? Сказал, чтобы я пришёл к ним во вторник на репточку, они снова хотят прослушать меня. Сказал, что у них есть басуха, и если я подойду, отдадут её мне на вечное пользование.
— Даже так? Если подойдёшь? — возмутилась Лина. — А не послать бы тебе этих друзей куда подальше? Это просто верх наглости, Лёш, никогда не думала, что их нутро настолько… настолько неприглядное. — Лина передёрнула плечами. После того неудачного похода она решила, что ни за что на свете не станет связываться с металлюгами. Ведь эти люди настоящие маргиналы!
— Ну чего ты, Лин. Просто перебрал немного парень, а в общем они довольно милые ребята.
— Делай как считаешь нужным, Лёш, только меня не впутывай.
— Ясно. — Лёха тяжко вздохнул и посмотрел в окно. — Значит, всё отменяется.
— Это ещё почему?
— Тимур сказал, чтоб я девушку свою с собой приводил, ну, то есть тебя. Сказал, что поближе бы познакомиться хотел, в общем…
— Хороша прослушка! — возмутилась Лина. — А если без меня придёшь, то что? Значит, не ты им нужен, Лёша, очнись!
— Я тоже так подумал, но на всякий случай решил спросить, — грустно отозвался он, посмотрев на часы. — Ладно, я пойду, мне ещё органику учить.
Лина проводила его до двери.
— Забудь про них, Лёш, уверена, это не последний твой шанс, — подбодрила его Лина, и он улыбнулся во весь рот. Это была особенная черта его характера — что бы ни случилось, друг детства никогда не унывал.
***
Утро понедельника начиналось для Лины Альтман с занятия по специальности. По особой договорённости с директором музыкального колледжа основным преподавателем Лины стала профессор консерватории Бескровная Ирина Петровна. И Лина до сих пор не верила в такую удачу, ведь это что-то немыслимое, нереальное — попасть под крылышко к знаменитой диве искусства, взрастившей легендарного Тимирлана и замечательную Марину Лаврову! О да, эта женщина сурова и требовательна, она все соки выжмет, прежде чем добьётся желаемого результата, но ведь Лина всегда мечтала попасть к ней в класс, с самого детства слышала имя наставницы от тёти Мариночки Лавровой. И вот мечта сбылась, будто сама тётя Марина стала её ангелом-хранителем и уверенно вела по творческому пути, обходя все тернистости.
Теперь же, спустя три с половиной года с того знаменательного концерта, Лина стояла в консерваторском классе возле фортепиано в ожидании преподавательницы и разглядывала фотографии выдающихся пианистов — воспитанников Бескровной, — аккуратно расставленных на крышке инструмента. Взгляд так и тянулся к Тимирлану и Марине. Каждый раз, как только Лине выпадала возможность, она проделывала одну и ту же манипуляцию — отодвигала друг от друга их фото на максимальное расстояние, нашёптывая при этом себе под нос:
— Так неправильно, так не должно было быть!
За этим занятием её и застала строгая преподавательница.
— Ах, вот оно что! — воскликнула она, незаметно возникнув рядом. — Вот кто тут шалит! А я-то думала, что за плутишка завёлся в классе?!
— Так не должно было быть! — вспыхнула Лина, кусая губы, но взгляда не отвела. — Если бы не Тимирлан, тётя Мариночка бы никогда… всё было бы совсем по-другому… — Лина запнулась и опустила глаза.
— Эх, Марина, Марина… — посетовала Бескровная, осторожно взяв в руки рамку с фотографией своей любимицы. — Она ведь мне как дочка была.
Вздохнув, профессорша поставила фото Марины Лавровой рядом с Климентьевым, известным пианистом, ныне живущим и работающим в Штатах.
— Считай, убедила, — скрипуче засмеялась Бескровная. — Ну, вернёмся к нашим баранам. Что ты там готовила сегодня?
Лина послушно уселась за инструмент, а взгляд её задержался на фотографии Марины Лавровой. С портрета ей улыбалась жизнерадостная девушка лет двадцати с сияющими глазами и чистым лицом, обрамлённым рыжими вьющимися волосами. Лучезарная, незабываемая, любимая. Только сейчас, не к месту и не ко времени, в памяти Лины всплыло другое фото…
Она не раз вспоминала страшное событие, потрясшее мир искусства осенью 2007-го, когда несчастный случай унёс жизнь Марины Лавровой — великолепной пианистки, прекрасной женщины, мамы Филиппа Полянского, ставшего виновником бед юной Лины Альтман.
День похорон Лина запомнила в мельчайших подробностях. Ласковое солнце согревало холодный ноябрьский воздух, небо было чистым — ни ветерка, ни облачка над головой. Природа словно застыла в ожидании чего-то важного, готовясь забрать принадлежащее ей по праву.
Лина с трудом пробиралась сквозь толпу скорбящих, вглядываясь в серые лица — от горя ноги почти не держали её, а душа окоченела и ныла. Перед глазами всё плыло. В неподвижном воздухе витали запахи терпких духов, сердечных капель и свежей древесины. На пурпурном постаменте возвышался гроб, окружённый пёстрыми венками и полотнами чёрной ткани. Слышались ноющие звуки скрипок, сдавленные разговоры и тихий плач.
А взгляд малахитовых глаз с фотографии, спелёнутой траурной лентой — этот до боли знакомый взгляд растерянно блуждал по толпе, но постепенно угасал и уходил в безвестность.
Как жаль, что всё не вечно. И человеческая жизнь длиною в век и та не вечна. Насмешка судьбы, провидение, злой рок. Где-то внутри юной Лининой души всплывали строки чьих-то стихов: «Я помню — этот страх и есть любовь. Его лелею, хотя лелеять не умею, своей любви небрежный страж…»
Он стоял у колонны бледный и потерянный, в стороне от родственников, от гроба. Его руки безвольно свисали вдоль тела и слегка подрагивали, а взгляд, так похожий на взгляд Марины, поражал безутешным отчаянием.
Филипп! Лина чуть не вскрикнула от пронзившей ее жалости. Как они могли оставить его одного?! Отец, родственники… как могли его бросить? Лина устремилась к парнишке, не помня себя от потрясения. Ей так хотелось согреть его, защитить. Однако, поравнявшись с бывшим обидчиком, она растерялась.
— Филипп! — чуть помедлив, Лина ухватила его ледяную ладонь онемевшими пальцами, припала к плечу и тихо заплакала. Они так и стояли неподвижно. Казалось, что он не замечал её присутствия, но Лина ощущала его отчаяние и страх. Какие слова она могла сказать? Как передать свои чувства? Как заглушить ту боль потери, что разрывала его сейчас? Она заглянула в его глаза, но в них отражалась холодная пустота.
— Филипп, я… тебя… никогда… — прошептала она, и шепот растворился в печальных звуках скрипок.
Их взгляды встретились, его — оживший и потеплевший, её — ошеломлённый и озадаченный… и Лина задохнулась от нахлынувшей нежности и тоски. «Что это?» — пронеслось в её голове. В ответ Филипп благодарно пожал её руку, а губы его тронула грустная улыбка.