— Не обязательно. Но какому командиру не хочется узнать, потопил он или только торпедировал. Ведь это совсем разные вещи. Услышишь взрывы и все равно не веришь. Хоть какое там ни есть охранение, все-таки подвсплывешь и посмотришь. А если, случается, не увидишь, то совесть не чиста, язык не поворачивается сказать полным голосом о победе. Один раз крепко поплатились за свое любопытство. Немцы напали на след, целый день гоняли.
— Страшно было? — продолжал допытываться Каверин.
— Честно говоря, у меня в таких случаях не страх, а невероятное обострение чувств. С поразительной ясностью работает голова. Помню, как-то в такую минуту попался мне под руку журнал с ребусами. Я только взглянул и моментально решил два ребуса. Вот до какой степени в этой обстановке развивается сообразительность.
— Что выручает вас в минуты опасности?
— Только коллектив, дружный, умный коллектив, где каждый человек знает, когда и что нужно сделать.
На столе у Фисановича мы увидели портрет пухлого, кудрявого мальчугана.
— Мой Тарас...- с грустью произнес Фисанович. — В Харькове застряли... Третий год мы в разлуке. Сколько ни писал в Москву, просил установить связь через партизан — пока ни слуху ни духу. Скоро ли освободят Харьков? Если найдется Тарас — я буду себя считать самым счастливым человеком на свете. Последний раз в море, после атаки, мы услышали взрывы. Сигнальщик мне говорит: «Товарищ командир, это за вашего Тараса!». Тут бы порадоваться — ведь наверняка немало ценностей пустили на дно, а вот напомнили мне о Тарасе, и сердце заныло...
Мы долго сидели, о многом говорили. И, конечно, больше всего о боевой жизни. Нас захватили рассказы Фисановича, в которых было много самобытного, оригинального, проникнутого тонким юмором.
— Сегодня у нас праздник. Не всегда бывает такая удача, — говорил Фисанович. — Прошлый раз ходили в море. Штормяга отчаянный. Лодка, что ванька-встанька. Всплывешь, тебя р-р-раз, метров на пять в пучину. Только за поручни хватайся и держись. Семь дней болтались, хотелось что-нибудь покрупнее потопить, а тут все катера да катера... Помощник говорит: «Давай атакуем хоть мелочь». А я думаю: «На такую мишень жаль торпеды тратить». Вышел срок, и мы вернулись ни с чем. А тут помпезная встреча, с музыкой. Не знаешь, куда деваться со стыда. Говорю помощнику: «Иди, докладывай начальству, а я за торпедные аппараты спрячусь!»
Во всем, что так откровенно рассказывал нам Фисанович, ощущалась его непосредственность, и мы ничуть не обиделись, еще раз услышав ироническое замечание по своему адресу:
— Вот вы часто пишете о нас в газетах так красиво, что умри — лучше не скажешь, дескать, он шел в бой с мыслью о том и о том-то... А ведь на самом деле это чистейшее вранье. Идя в бой, думаешь только об одном: стукнуть и живым удрать. Я думаю, что, если вы так напишите, от этого никак не пострадает авторитет наших подводников.
В интересной беседе с Фисановичем мы не замечали времени.
Посмотрев на часы, Каверин воскликнул:
— Друзья! С добрым утром...
Мы спохватились. Было уже пять утра. За окном лежала темнота и завывала пурга. Каверин выразил опасение, что мы можем, чего доброго, заблудиться, на что Фисанович, рассмеявшись, сказал:
— В море не так бывает. Идемте, положитесь на меня. Ведь я в штурманском деле кое-что понимаю...
Он надел кожаную тужурку и проводил нас до самого дома. Заглянул на минутку, и тут мы снова начали атаковать его вопросами. И долго не могли расстаться...
Когда Фисанович ушел, Каверин сел за стол и торопливо стал что-то записывать. Вероятно, боялся упустить живые впечатления. Возможно, это были заготовки для будущего.
Открыв роман «Два капитана», вы, дорогой читатель, можете в этом убедиться. Найдите главу «За тех, кто в море», написанную от лица главного героя Сани Григорьева, и вы найдете там такие строки:
«В паре с одним капитаном мне удалось потопить третий транспорт в конце августа 1942 года. «Малютка» знаменитого Ф. с моей помощью утопила четвертый. Об этом не стоило бы и упоминать — я шел пустой и мог только сообщить в штаб координаты германского судна, но Ф. пригласил меня на «поросенка», и с этого «поросенка» начались события, о которых стоит рассказать...»
Думаю, что Вениамин Александрович Каверин не обидится, если я позволю себе раскрыть его «тайну»: под буквой Ф. скрывается знаменитый подводный ас Севера, Герой Советского Союза Фисанович, который словно знал, уходя в море, что через несколько дней он вернется и громом пушечного выстрела возвестит о потоплении очередного вражеского корабля.
Сколько раз в радостном возбуждении спешили мы на пирс встречать Зорьку, с которым успели подружиться. А вечером в кают-компании подплава устраивался тот самый традиционный поросенок, о котором пишет Каверин. В центре стола, рядом с поседевшим Головко восседал наш Зорька — молодой, бедовый, очень похожий на школьника.
Коки в белых колпаках выносили на широком блюде румяного зажаренного поросенка. Фисанович виртуозно действовал длинным кухонным ножом, резал поросенка на части и преподносил гостям. Разумеется, все это сопровождалось смехом, шутками... Часами продолжалось веселое застолье. Среди общего шума молодо и вдохновенно звучал голос Фисановича. Он наизусть читал Маяковского, Есенина и целые главы из «Евгения Онегина».
Он любил и знал поэзию, сам писал стихи, сочинял юморески, экспромты, хотя относился к своему творчеству скептически.
Но был случай, когда поэтическое дарование Фисановича получило более широкую известность. На Северном флоте объявили конкурс на лучшую песню о подводниках. Соревновались в основном профессиональные поэты, а победил Фисанович. Его «Строевая подводная» была признана лучшей, «принята на вооружение» и сразу зазвучала на концертах в Доме флота, и особенно в матросских кубриках:
Мы часто виделись, после каждого похода поздно засиживались у него в каюте. Он оставался остроумным до тех пор, пока не вспоминал о жене и сыне. Тут он затухал и долго сидел в задумчивости. Мы понимали его состояние, тоже молчали в эти минуты.
Но однажды, приехав в Мурманск, я неожиданно столкнулся с Фисановичем в вестибюле гостиницы. Он держал в руках бутылку вина и тарелку со скромными закусками военного времени.
— Зайди ко мне, что-то увидишь, — сказал он, не останавливаясь.
Я последовал за ним. Мы прошли в конец коридора. Фисанович толкнул дверь, я вошел в номер и сразу понял, что произошло. На диване, поджав ноги, сидела женщина, светловолосая, с осунувшимся лицом, похожая на ту, что видел на фотографии, висевшей в каюте Фисановича, и рядом с ней бритоголовый мальчуган лет пяти в свитере и рейтузах.
— Вот мои пропавшие. Познакомься, — радостно сказал Фисанович и обвел нас всех счастливым взглядом. — Вот они, мои дорогие, — продолжал он, поглощенный хлопотами у стола.
Я взял на руки мальчугана и пошутил:
— Итак, семья Тараса в полном сборе, как в повести Горбатова.
На лице женщины появилась слабая улыбка.
— А что за повесть такая? — спросила она. — Ведь я ничего не знаю, словно проснулась после двух лет летаргического сна.
И она рассказала обо всем пережитом за два года в оккупированном фашистами Харькове.
Перечитывал свой дневник, и сердце сжималось от боли: Фисанович не дожил до победы.
Приехав в Полярный, мы прошли по улице имени Фисановича и не узнали города, настолько он раздался вширь и застроился.
В одном из музеев боевой славы в Заполярье я снова увидел знакомое лицо с лучистыми глазами и прочитал строки письма, написанного женой героя Еленой Андреевной, обращенного к молодым подводникам. Она свято хранит память не только о своем муже, но и обо всех его товарищах, что отдали жизнь за нашу победу.
Решил, не откладывая, написать Елене Андреевне. И вскоре получил теплое письмо, из которого узнал, что она инженер-кораблестроитель, многие годы работала в конструкторском бюро. А ее сын Тарас поначалу решил стать врачом, окончил медицинский институт, у него появился интерес к несколько необычной области, только одним краем связанной с медициной. Он задался целью разработать собственную конструкцию протезов для людей, лишившихся рук. Идея благороднейшая! Но для этого мало знать медицину, потребовалось стать еще и конструктором. И вот Тарас поступает в Ленинградский политехнический институт. Сейчас он кандидат медицинских наук. Работает над этой проблемой. И я верю, что ученый сделает свой вклад в науку и многие люди от души скажут ему спасибо.
В свое время я рассказал о многих известных подводниках — Иване Колышкине, Федоре Видяеве, Григории Щедрине. И вот еще одно имя, не нуждающееся ни в каких рекомендациях, ибо личность эта поистине историческая, и любой, кто берется сегодня писать о подводниках Севера — беллетрист, мемуарист или военно-морской историк, — не пройдет мимо этого имени, не оставит его в тени.
Николай Александрович Лунин! О нем шла разноречивая молва. Говорили, человек он сложный, капризный, захваленный и перехваленный, и потому страдает зазнайством. «Обрежет и больше не сунешься», — предупреждали меня собратья по перу. Однако все мнения сходились на том, что моряк он отличный.
Увидев его впервые — сурового, недоступного, с грубым мужественным лицом, зная, что при виде журналистского блокнота и карандаша он может прийти в ярость, я долгое время не решался к нему подойти и представиться. Ходил вокруг да около, смотрел, «принюхивался», ждал удобного случая для знакомства. Время уходило, а фортуна мне явно не улыбалась.
Тогда я решил посоветоваться с членом Военного совета контр-адмиралом А. А. Николаевым, хотя понимал, что, если даже он позвонит Лунину и прикажет меня принять, ничего хорошего из этой принудительной затеи не получится. И все же я посвятил Александра Андреевича Николаева в свои сомнения. Он слушал меня, и я читал в его глазах сочувствие: «Да, не просто разговорить Лунина». И вдруг глаза Николаева заблестели; я понял, что у него созрел какой-то план. Не делая от меня секрета, Александр Андреевич сообщил, что он пригласит Лунина к себе в гости и познакомит со мной, не открывая сразу, кто я и что мне от него нужно...
— Вы только не бросайтесь с ходу в атаку с традиционными вопросами. Он этого не любит, — предупредил Николаев.
«Операция» эта состоялась. В назначенный час в дом на берегу бухты, в холостяцкую квартиру члена Военного совета, явился Лунин, как всегда суровый и недоступный. При виде гостеприимного хозяина он все же потеплел, вежливо улыбнулся, поблагодарил за приглашение и вошел в комнату, где стоял скромно сервированный столик. Глядя на меня подозрительно, он спросил:
— Вы, наверное, корреспондент?
Пришлось сознаться.
— Я с корреспондентами дел не имею, — наотрез заявил он. Но тут же неожиданно улыбка осветила его лицо.
— Поймали как-то моего сигнальщика, побеседовали с ним и такую чепуху написали — только для «Крокодила»... С тех пор наша дружба врозь...