В тихий и знойный воскресный вечер машина Муссолини выехала на по почти безлюдную улицу Салариа и, миновав открытые чугунные ворота, остановилась на площадке у портика перед виллой Савойя. Водитель Эрколе Боратто с удивлением отметил, что король в форме маршала Италии стоит на лестнице с сопровождавшим его адъютантом. Он сошел, чтобы приветствовать прибывших, улыбался и протягивал руки. Ни с чем подобным Боратто до сих пор не сталкивался. Король и Муссолини направились в виллу рука об руку. За ними шли адъютант и Де Чезаре; Боратто в это время отгонял, как обычно, машину за угол. Он увидел, как четверо мужчин вошли в виллу, и уселся в ожидании. В машине было нестерпимо жарко, однако, подобные встречи длились обычно не более четверти часа, так что он надеялся скоро вернуться домой. Ждать действительно пришлось недолго. К шоферу подошел офицер полиции, чье лицо показалось ему знакомым, и, наклонившись к окну, сказал: "Эрколе, тебя к телефону. И поторопись! Я пойду с тобой. Мне тоже надо позвонить".
Боратто вылез из машины и пошел вместе с офицером полиции, размышляя, кто бы это мог разыскивать его. К телефону на вилле Савойя его подзывали не впервые, однако, на этот раз он испытывал смутное беспокойство. Во дворе было гораздо больше карабинеров, чем обычно и все, кроме дуче, выглядели скованно и напряженно. Сам Муссолини, однако, оставался беззаботным и вел себя спокойно. На приветствие короля он не ответил, просто кивнул. Но, когда они направлялись в гостиную, слуга услышал вежливый спокойный ответ дуче на вопрос короля, не слишком ли жарко сегодня на улице? В гостиной он без лишних эмоций доложил о событиях, происшедших на заседании Великого совета накануне. Ссылаясь на разные статьи законов, сказал что не придает этому большого значения, так как голосование против него не имеет юридической силы. В этом он был вполне уверен.
"Я немедленно дал ему понять, - впоследствии рассказывал король, - что не разделяю его мнения, указав, что Великий совет государственный орган, созданный им самим, и его существование одобрено обеими палатами парламента. Следовательно, каждое решение, принятое Советом, не подлежит обсуждению".
"Мой дорогой дуче, - сказал Виктор-Эммануил, обращаясь к дуче, - Дела идут совсем не так хорошо. Положение очень серьезное. Италия лежит в руинах. Армия полностью деморализована. Солдаты не хотят сражаться. Альпийские бригады начали петь песни о том, что они не собираются идти сражаться за Муссолини". Он процитировал на пьемонтском диалекте слова одной такой песни, заканчивавшейся так: "Покончим с Муссолини, погубившим Альпини". Муссолини молча слушал.
"Итоги голосования в Великом Совете ужасны, - продолжал король. Девятнадцать голосов за предложение Гранди и среди них четверо обладателей ордена Аннунциата. Вы не должны испытывать иллюзий в отношении чувств Италии к Вам. В данный момент вы ненавистны всей стране. Я Ваш единственный оставшийся друг. Вот почему я говорю Вам, что волноваться о Вашей личной безопасности не стоит. Вас защитят".
Муссолини по-прежнему хранил молчание и когда король окончил свою речь, заявив, что очевидным преемником Муссолини станет маршал Бадольо, дуче внезапно сел, его лицо побелело от боли. Казалось, он больше не слушал слов короля о Бадольо, который "пользуется полным доверием в армии, а также полиции"". Муссолини механически повторил последние слова - "а также полиции", словно слышал звуки, но не понимал их значения.
"Тогда все кончено", - прошептал он. Как и король, дуче повторил эту фразу дважды.
Затем он встал.
"Если Ваше Величество так считает, - сказал он твердо, - я должен буду представить просьбу об отставке".
"Да. И я безоговорочно приму Вашу отставку с поста главы правительства".
"Вы принимаете решение, чреватое непредсказуемыми последствиями. Кризис данного момента заставит поверить страну, что мир близок, поскольку человек, объявивший войну, смещен. Удар по моральному состоянию армии станет ужасным... Кризис будет рассматриваться как триумф союза Черчилль-Сталин. Особенно обрадуется последний, который увидит в этом отступление противника, боровшегося с ним на протяжении двадцати лет. Я понимаю ненависть людей. Мне было нетрудно признать это на ночном заседании Совета. Никто не может править так долго и требовать от людей таких больших жертв, не вызывая при этом негодования. Я желаю удачи тому, кто возглавит правительство в такой момент".
Аудиенция была окончена. Король и Муссолини направились к двери. "Лицо Виктора-Эммануила, - вспоминал потом Муссолини, - пожелтело, и он сам, казалось, стал меньше ростом, чуть ли не вдвое". Король провел встречу "необычайно волнуясь... порой что-то нервно бормоча", то и дело кусал ногти, а его замечания по временам были просто "бессвязны". Однако адъютант, видевший, как Виктор-Эммануэль выходил из комнаты, где проходила аудиенция, не заметил никаких изменений во внешности и поведении короля. Да и Бадольо, который встретил его немного позднее, он показался "очень спокойным".
И хотя король, зная, какое мнение придавал дуче своей особе, заметил потом, что глава правительства выглядел меньше ростом, чем обычно, "как будто усох", сам Муссолини выглядел, однако, вполне нормально. Выйдя из гостиной, он протянул руку королю и Виктор-Эммануил, взяв её обеими руками, тепло пожал. Они вновь заговорили о гнетущей жаре, затем королю представили Де Чезаре, который ждал в передней вместе с полковником Торелья ди Романьяно, одним из приближенных короля. Муссолини принял свое смещение так же спокойно, как реагировал и на все предупреждения насчет намерений короля.
Очевидно, что несмотря на все полученные им тревожные сигналы, Муссолини так и не проникся сознанием грядущей опасности. Шок, вызванный результатами заседания Великого совета, внезапно уступил дорогу слепой уверенности. "Поведение моего отца в те дни, - вспоминала графиня Чиано, было совершенно непонятным. О подготовке переворота он знал за пятнадцать дней до его начала, однако не отнесся к этому с надлежащей серьезностью. Он думал, что достаточно поменять некоторых министров". Когда его предупредила жена, он внезапно разгневался и обозвал её интриганкой а предостережения Кларетты просто игнорировал. Когда Муссолини предупреждали Скорца и Гальбиати, он также не обращал на это особого внимания и не интересовался подробностями. Даже теперь, выйдя на ступеньки портика виллы Савойя, он так и не проникся чувством опасности. Дуче увидел, что его машина стоит не на обычном месте сразу за лестницей, а значительно дальше, на другой стороне аллеи. Слегка рассердившись, он направился к ней. В этот момент к нему подошел капитан карабинеров Виньери и, резко отсалютовав, сказал:
"Дуче, мы узнали, что Вы в опасности. У меня приказ защитить Вас".
"В этом нет необходимости, - ответил Муссолини, не выражая ни гнева, ни удивления. - У меня есть свой эскорт".
"А у меня приказ, - настаивал Виньери, - сопровождать Вас".
Тут Муссолини спустился к подножию лестницы и пошел через подъездную аллею к машине. "Хорошо, - сказал он. - Если это приказ, то Вам лучше поехать со мной в моей машине".
"Нет, дуче, - сказал ему капитан. - Вы должны поехать со мной".
"Но это же смешно. Ничего подобного я никогда не слышал".
"Это приказ, Дуче".
Виньери указал на карету скорой помощи. Муссолини больше не протестовал и пошел к ней. Задние двери были открыты и когда дуче подошел к машине, он чуть замешкался - внутри сидела вооруженная охрана. Но капитан галантно подхватил его под руку, и Муссолини, восприняв этот жест как акт помощи, а не принуждения, взобрался вовнутрь. Он сел, надвинув шляпу на глаза. В это время в машину вошел Де Чезаре. За ним сели офицер, три карабинера и двое офицеров полиции с автоматами, одетые в штатское. Двери с грохотом захлопнулись. Муссолини так и не пришло в голову, что он арестован.
В карете скорой помощи воцарилось молчание. Те полчаса, пока машина неслась по улицам города, Муссолини сидел молча - он верил заверениям капитана карабинеров, что его просто защищают от гнева разъяренной толпы. Поэтому когда в 6 часов карета въехала во внутренний двор казармы карабинеров на виа Квинтино Селла, он вышел из неё с таким видом, словно приехал с проверкой, бросая вокруг сердитые взгляды и выпятив по привычке нижнюю челюсть. Остановившись, он принял известную всем позу - расставив ноги, слегка наклонился вперед, опершись руками в бока.
Его отвели в офицерскую столовую, которая, как он заметил, была окружена вооруженными карабинерами, и оставили там одного.
Через приоткрытую дверь из соседней комнаты за ним наблюдал офицер. Минут через сорок Муссолини вновь вывели к карете скорой помощи, которая так быстро рванула с места, что Де Чезаре даже забеспокоился, не схватило бы у дуче живот. Однако тот хранил молчание и, когда машина приехала в казарму кадетов корпуса карабинеров на виа Льньяно, вышел также спокойно, не выразив никакого протеста. Де Чезаре прошептал ему, что столь большое количество вооруженных карабинеров во дворе предназначалось вовсе не для того, чтобы обеспечивать его безопасность, однако Муссолини по-прежнему отказывался в это верить. Даже когда Де Чезаре поместили в другую комнату, и он вновь остался один в кабинете начальника училища, дуче все ещё верил, что располагавшиеся в коридорах здания многочисленные карабинеры стоят там именно для того, чтобы оградить его от опасности. Муссолини удивился лишь тогда, когда офицер и несколько человек из охраны сопроводили его в уборную, оставшись у дверей и затем вновь отвели его в кабинет начальника.
Ему предложили поесть, но Муссолини отказался, словно вид пищи вызывал у него тошноту. И хотя дуче ни на что не жаловался, внешне он выглядел так плохо, что комендант даже решил вызвать врача. Немедленно пришел доктор Сантино, который нашел Муссолини "бледным, как смерть... пульс у него был вялый". Дуче попросил привести ему парикмахера и когда тот побрил его, Муссолини, смутившись, извинился за то, что у него нет с собой денег, чтобы заплатить за услугу. Но, - сказал дуче, - он запомнит его и когда-нибудь, возможно, сможет отблагодарить.
В одиннадцать часов вечера дуче выключил свет и попытался уснуть на предоставленной ему походной кровати, Однако его сильно донимал свет, горевший в соседней комнате, где сидел дежурный офицер и внимательно наблюдал за ним, не отвечая при этом на телефонные звонки, раздававшиеся с завидным постоянством.
В час ночи в кабинет начальника казарм имени Виктора Эммануила II вошел подполковник Чирико и, обратившись к Муссолини, сказал: "Генерал Ферроне прибыл к Вам с письмом от маршала Бадольо".
Муссолини встал со своей походной кровати и вышел в соседнюю комнату, где его уже поджидал штабной офицер министерства обороны Ферроне со "странно самодовольным выражением на лице". Офицер передал дуче письмо от Бадольо. Перед тем как прочитать его, Муссолини взглянул на гостя и спросил: "Генерал, мы с Вами раньше встречались, не так ли?"
Действительно, Ферроне, командовавший дивизионом в Албании, был представлен однажды Муссолини. Та встреча проходила в спешке и дуче, который, как думал Ферроне, напрочь забыл о ней, вовсе не собирался уделять этому много внимания.
"Мы встречались в Албании", - сдержанно ответил Ферроне.
"Совершенно верно, - согласился Муссолини, широко раскрыв глаза, всем своим видом показывая, как он удивлен тому, что сам Ферроне помнит это. Дуче хотел, подобно Наполеону, показать, что и его память безупречна. Совершенно верно, генерал. Не забывайте, я всегда высоко ценил Вас".
Со своими тюремщиками он был вежлив. По словам одного из них, он "стремился снискать расположение, с готовностью подчиняясь всем просьбам. Ел мало и не курил". Когда доктор Сантильо вновь приехал к нему и спросил, не нужно ли дуче чего-нибудь, Муссолини весьма почтительно произнес следующую фразу: "Только зубную пасту и пару шлепанцев". Наблюдавший за ним офицер сказал, что Муссолини показался ему "отрешенным и спокойным". Только сейчас, как впоследствии Муссолини признался Ракель, он вполне осознал, что стал пленником и власть, которой он обладал в течение двадцати одного года, утеряна им в течение одного дня. "Диктаторы не могут уйти элегантно, грустно сказал он доктору Сантильо. - Они должны пасть. Но их падение никому не приносит счастья".
Сначала Муссолини направили на остров Понца, затем на Маддалену, расположенную к северу от Сардинии.
На Маддалене Муссолини прожил три недели. Это было нелегкое время. На Понце он жаловался на одиночество и то, что время тянется ужасно медленно; здесь же дни стали казаться ещё длиннее, а "одиночество ещё более суровым". Тот август был особенно жарким, над морем не чувствовалось и ветерка. "Казалось, - писал впоследствии Муссолини, - все вокруг плавилось". Ему вовсе не хотелось покидать прохладную виллу; лишь изредка он предпринимал короткие прогулки в сосновом лесу в сопровождении сержанта-карабинера. Муссолини снова был отрезан от всего мира и не получал оттуда ничего, за исключением подарка Гитлера - двадцатичетырехтомного собрания сочинений Ницше. Он начал читать с самого начала, и ранние стихи Ницше показались дуче "очень красивыми". Дуче стал вести дневник, занося в него "заметки философского, политического и литературного характера", но никто не видел этих тетрадей и впоследствии они так и не были найдены. Большую часть времени Муссолини проводил, мрачно наблюдая с террасы за морем.
Рано утром 28 августа 1944 года его забрали с острова Маддалена, переправили на материк и посадили в машину скорой помощи, которая направилась с сторону Рима.
РИСКОВАННАЯ ОПЕРАЦИЯ ОТТО СКОРЦЕНИ
В санитарной машине Муссолини увезли на север Италии, в Гран Сассо. Здесь, у подножья самого высокого пика Апеннин Монте Корво, расположен отель, известный под названием Алберго-Рифуджио ("Приют"). Сюда и привезли Муссолини. Сначала ему приготовили гостиницу Ла Виллетта у подножия фуникулера, в которой он доолжен был находиться, пока подготовят комнаты в отеле наверху.
Флавия Юрато, управляющая отелем, спустилась на фуникулере, чтобы подготовить к прием Муссолини в Ла Виллетта. Она вышла на деревенскую площадь, когда подъехала санитарная машина Красного креста. "Из неё появился грузный человек, - вспоминала потом Флавия, - на нем был темный костюм, пальто и черная шляпа. Это был Муссолини. В нем уже не осталось ничего от откормленного, самоуверенного диктатора. Он даже тревожно оглядывался вокруг, как бы опасаясь какой-то ловушки, вращая глазами, которые выделялись на его изнуренном лице".
Дни одиночества на Понца и Маддалена и ухудшающееся здоровье истощили жизненные силы как духа, так и тела бывшего диктатора. Тем, кто видел его теперь, он казался не только больным, но и побежденным. Его мужество никогда прежде не подвергалось серьезным сомнениям, не сомневались в нем и сейчас, но в этот период жизни дуче казался почти робким.
В своей комнате на третьем этаже гостиницы Ла Виллетта Муссолини подолгу сидел, безучастно глядя на вершины гор. Ему впервые позволили слушать радио, но он, казалось, не слишком стремился воспользоваться этой привилегией. Охранникам Файоле и Гуэли он даже показался настолько подавленным, что после каждого приема пищи они быстро уносили все ножи и даже вилки со стола, опасаясь, как бы пленник не покончил с собой.
В начале сентября его доставили на станцию фуникулера, чтобы проделать последний этап путешествия. Муссолини не хотел ехать, но почти не оказывал никакого сопротивления.
"Надежен ли этот фуникулер? - нервно осведомился он у начальника станции. А потом добавил поспешно, поправляя себя с оттенком прежней своей самоуверенности: - Дело не во мне, вы понимаете, ведь моя жизнь кончена. Речь идет о тех, кто меня сопровождает". Он утешался сознанием того, что фуникулер, как и сам отель Алберго-Рифуджио, был построен "в эпоху фашизма".
"На какой высоте находится отель?" - спросил он.
"Две тысячи сто двенадцать метров", - произнес кто-то.
"О! Высочайшая тюрьма в мире!"
В этом восклицании прозвучал знакомый оттенок гордости, и было что-то трогательное в по-детски бесхитростной простоте.
Если смотреть на Алберго-Рифуджио с высоты фуникулера, он действительно похож на тюрьму. Его скучные замкнутые стены и маленькие окна однозначно функциональны. Но, как показалось Гуэли, Муссолини остался доволен видом отеля. Казалось, он находил в этой унылой оголенности достойное обрамление трагедии своей ссылки. Чувство удовлетворения, однако, исчезло, как только Муссолини привели в помещение. Это были апартаменты на втором этаже, с богатой мебелью и комнатой для его слуги Греветто. Муссолини сразу же опустился на колени в гостиной и свернул ковры.
"Если я заключенный, - сказал он группе карабинеров и служащих отеля, которые, очевидно, были расположены относиться к нему с почтением, едва ли соответствовавшим избранной им для себя роли, - если я заключенный, то и относитесь ко мне, как к заключенному. А если нет, я бы предпочел отправиться на Рокка делле Каминате".