Обедал Муссолини в семь часов, потом спускался в столовую отеля поиграть в карты с Античи, Гуэли и Файолой. До возвращения в свои апартаменты он имел возможность послушать радио: новости не только итальянских радиостанций, но и немецких и английских. Когда его имя упоминалось в высказываниях иногда хвалебных, а чаще оскорбительных, все присутствующие смотрели на дуче, пытаясь понять, как он на это отреагирует, но за маской сурового бесстрастия невозможно было разглядеть ни удовольствия, ни боли.
Муссолини без явных эмоций выслушивал новости о том, что он теперь называл "образцовой войной", которые день ото дня делались все более угрожающими и трагичными. По радио сообщали о все более мощных воздушных налетах на итальянские города и ужасающем числе жертв; об отступлении армий; быстрой сдаче Сицилии; о сотнях тысяч бездомных и голодающих беженцев; о гибели урожая и нехватке зерна, внезапном прекращении поставок угля из Германии; о поражениях итальянских армий в Хорватии, Греции и Франции, о сдаче ими оружия немцам без сопротивления; о капитуляции и прекращении военных действий; о растущем потоке немецких войск с севера и неосмотрительном перелете короля и правительства Бадольо из Рима в Паскару, а потом в Бриндизи. Муссолини выслушивал все это с одним и тем же выражением холодного, бесстрастного безразличия. Как если бы весь ход истории был уже предрешен, или события, не направляемые его рукой, не представляли для него никакого интереса или смысла.
"Какой приговор вынесет мне история?" - однажды спросил он Гуэли. Это был единственно важный для него вопрос. Казалось, все остальное дуче вообще не интересует. Такая безразличная отчужденность стала почти привычной. Он не проявлял никакого интереса ко все более изощренным мерам безопасности, которые принимали на Кампо Императоре, к вооруженным охранникам, приставленным теперь к его дверям, к пулеметам на террасе. "Он не казался ни огорченным, ни униженным, - отмечала управляющая, - лишь иногда, заметив, что за ним наблюдают, придавал своему лицу нарочито задумчивое выражение... Он не тратил время на чтение или письмо...". Пленника часто можно было видеть у окна, разглядывающим величественное Гран Сассо в полевой бинокль или сидящим на низкой стенке двора, со взглядом задумчиво устремленным вдаль, как на известной олеографии Наполеона на острове Св. Елены.
Иногда он выходил из своего обычного состояния, проявляя доброту или сострадание, но в том как он это делал, всегда присутствовал какой-то оттенок демонстративного покровительства. Не мог он преодолеть и стремления сравнивать несчастья других со своими собственными. Когда, например, горничная Лиза Мискорди, пожаловалась на боль в лодыжке, он немедленно пошел искать мазь и бинты.
"Будь мужественной, детка, - утешал он её при этом. - Подумай о том, что я страдаю так уже восемнадцать лет".
Как-то раз он услышал, как один из охранников-карабинеров ссорился с пастухом, который пришел в отель купить бутылку вина. Карабинер не пускал его, объясняя, что гражданским лицам вход в отель запрещен, но пастух отказывался уходить. Муссолини велел охраннику впустить пастуха и повел его к столу. Тот уселся, нисколько не смутившись оттого, что неожиданно очутился в обществе дуче.
Муссолини поинтересовался его мнением о том, что новое и полезное привнес фашизм в овцеводство.
Пастух не смог вспомнить ничего такого, о чем и сообщил. А затем, наклонившись через стол, чтобы с небрежной доверительностью положить руку на плечо Муссолини, и обращаясь к нему с присущей крестьянину простотой "на ты", добавил:
"Ты был не прав. С нас брал слишком большие налоги; а им позволял слишком много воровать".
Меняя тему, Муссолини спросил его о войне. Что он об этом думает теперь, когда все кончилось так плохо?
"Слишком много воров вокруг", - произнес пастух, явно желая продемонстрировать собственную осведомленность. - Слишком многие толстели на хлебе, прежде чем он попадал в рот солдатам".
Наконец, допив свое вино, пастух встал, похлопал Муссолини по плечу и затем пожал ему руку.
"Береги себя, Муссолини, - сказал он фамильярно. - И спасибо за вино".
Вместо того, чтобы рассердить Муссолини, эта беседа привела его в веселое расположение духа. Дело в том, что пастух передал записку от его любовницы Кларетты Петаччи. В ней говорилось, что дуче в самом скором времени собираются спасти немцы. Записку следовало сжечь, но Муссолини порвал её на мелкие кусочки и спустил в унитаз. В тот же вечер, спустившись после ужина в столовую для обычной игры в карты, он с видимым интересом осведомился, когда выпадет первый снег.
"Здесь на высокогорье снег иногда выпадает в начале октября", ответили ему.
"Будем надеяться, он появится скоро, - сказал удовлетворенный дуче. Мне хотелось бы снова надеть лыжи".
Но хорошее настроение сохранилось не надолго. Примерно через час по радио передали полный перечень условий перемирия, которое Бадольо подписал с союзниками. Это была берлинская передача, повторявшая новости, прозвучавшие в сообщении алжирского радио.
"Официально объявлено, - услышал Муссолини, - что согласно одному из условий перемирия Муссолини должен быть передан союзникам".
В три часа ночи следующего дня рядовой Греветто вручил по просьбе Муссолини письмо лейтенанту Файоле.
"За те несколько дней, которые Вы были со мной, - читал Файола, - я понял, что Вы истинный друг. Вы солдат и знаете лучше меня, что значит попасть в руки врага. Я узнал из сообщения берлинского радио, что одним из условий перемирия является выдача меня англичанам. Я никогда не пойду на такое унижение и прошу дать мне Ваш револьвер".
Файола вскочил с кровати и бросился в комнату Муссолини, где нашел узника сидящим на кровати, "неловко держащим лезвие "жиллетт", как если бы он пытался вскрыть вены на запястье".
По словам самого Муссолини, Файола "убрав все оставшиеся металлические и другие острые предметы" из комнаты, в том числе и лезвия, повторил то, что он обещал раньше: "Тяжело раненый, я попал в плен при Торбуке и оказался свидетелем жестокого обращения англичан с итальянцами. Я никогда не отдам итальянца англичанам". После этого он разрыдался. Однако, как Файола признался позднее, его приводил в отчаяние не страх, что ему прикажут выдать Муссолини англичанам. Хужее было то, что немцы вполне могли попытаться освободить Муссолини. Инструкции, данные Файоле на случай попытки освобождения, были категоричны: "Немцы не должны взять Муссолини живым".
Днем 26 июля Отто Скорцени, молодой капитан из спецподразделения "Фридентал Ваффен СС" сидел в отеле Эден в Берлине за чашечкой кофе со своим старом другом из Вены. Его беспокоило смутное ощущение какой-то тревоги.
Он решил позвонить на службу и сразу же понял, что правильно сделал. Секретарь разыскивал его уже в течение двух часов. Отто срочно вызывали в ставку фюрера. Самолет будет ждать его в пять часов на аэродроме Темплгхоф.
"Скажите Радлу, чтобы он отправился ко мне в комнату, - сказал Скорцени, - упаковал обмундирование и белье и ехал прямо на аэродром".
Заместитель Скорцени оберштурмфюрер Карл Радл, к приезду своего шефа на аэродром ожидал его уже на месте. "Что все это значит?" - спросил его Скорцени. Но и Радлу ничего не было известно.
На взлетно-посадочной полосе появился "юнкерс 52", и, спустя несколько минут, Скорцени уже пролетал над Берлином со стаканом бренди в руке. Через три часа "юнкерс" приземлился на аэродроме на берегу озера, близ Лотцена в Восточной Пруссии. Его ждал "мерседес", который в сгущавшихся сумерках повез Скорцени через лес. Автомобиль остановился перед шлагбаумом, и у Отто проверили документы. Автомобиль проехал по березовому лесу до следующего шлагбаума, где проверка документов повторилась. Машина снова двинулась и въехала наконец на участок, огороженный колючей проволокой, на котором вдоль извилистых дорожек в беспорядке располагались навесы и сараи, накрытые травой и камуфляжными сетками.
Скорцени провели в деревянное строение. Он очутился в прихожей, всю обстановку которой составлял расстеленный на полу ковер-букле. В комнате находилось ещё пятеро офицеров, и капитан из "Ваффен СС" представил его каждому из них по очереди. Скорцени нервничал, не слушая капитана, и когда тот удалился, закурил сигарету. Вскоре капитан вернулся и сказал: "Я проведу Вас к фюреру. Вы будете представлены и должны рассказать ему о своей военной карьере. Возможно, он задаст Вам несколько вопросов. Сюда, пожалуйста".
Скорцени потушил сигарету и, вздрагивая от волнения, последовал за офицерами. Они миновали ещё одну большую приемную и вошли в комнату с массивным столом, покрытым картами. В том возбужденном состоянии, в котором находился Отто, отдельные детали воспринимались им удивительно живо: картина Дюрера в серебряной раме, яркие занавески на окнах, ряд цветных карандашей, разложенных строго параллельно друг другу на письменном столе.
Дверь отворилась. Вошел фюрер. Офицеры щелкнули каблуками. Гитлер приветствовал их, вскинув руку и медленно приблизился. Он был одет в белую рубашку с повязанным черным галстуком и железным крестом первой степени на сером кителе. Офицеров представили одного за другим. Фюрер задавал каждому вопрос и затем переходил к следующему. Поговорив со Скорцени, который, будучи младшим из пяти присутствовавших, стоял в ряду слева, фюрер отступил назад и неожиданно спросил: "Кто из вас знает Италию?".
Ответил только Скорцени. Он сказал, что два раза побывал в Неаполе.
"Что Вы думаете об этой стране?"
Офицеры колебались, подбирая выражения, в которых подобало отвечать на такой вопрос. На фоне не слишком уверенных высказываний об Оси и фашизме голос Скорцени прозвучал резко и твердо.
"Я австриец, мой фюрер", - произнес он многозначительно.
Гитлер посмотрел на него, голоса присутствовавших умолкли.
"Можете идти, - произнес он наконец, - "а Вас, капитан Скорцени, прошу остаться".
Когда офицеры вышли, фюрер начал говорить с той оживленностью, переходящей в возбуждение, которое всегда вызывали в нем звуки собственного голоса.
"У меня есть для Вас очень важное задание, - начал он. - Муссолини, мой друг и верный товарищ по оружию, вчера был предан своим королем и арестован. Я не могу подвести и не подведу величайшего сына Италии в этот трудный для него момент. Для меня дуче - воплощение древнего величия Рима. При новом правительстве Италия отречется от нас. Я останусь верен своему старому союзнику и дорогому другу. Его нужно немедленно спасти".
На протяжении всей беседы Гитлер неотрывно смотрел Скорцени в лицо. Когда Отто выходил из комнаты и обернулся в дверях, чтобы отдать честь, Гитлер все ещё продолжал смотреть на него. Скорцени почувствовал головокружение и потом ещё долго не мог собраться с мыслями.
Не успел Отто оправиться от гипнотического воздействия взгляда фюрера, как его позвали в другую комнату, чтобы обсудить подробности полученного задания с генералом Студентом и рейхсфюрером Гиммлером. Гиммлер находился в состоянии крайнего раздражения. Он был уверен, что измена правительства Бадольо - лишь дело времени. Представители Италии уже находились в Португалии, пытаясь начать переговоры о сепаратном мире. Гиммлер быстро перечислил итальянцев, давая собственную оценку их благонадежности. Когда Скорцени взял ручку, чтобы записать эти имена, большинство из которых ему никогда раньше слышать не приходилось, Гиммлер набросился на него в бешенстве. "Вы спятили, как можно что-либо записывать! - кричал он. - Это же совершенно секретно. Вы должны запомнить эти имена. Даже фельдмаршалу Кессельрингу, главнокомандующему в Италии, как и немецкому послу, ничего не было известно о плане фюрера".
Позже Гиммлер снова гневно обрушился на него, возмутившись тем, что капитан закурил. "Эти вечные сигареты! - сказал он, глядя на Скорцени сквозь толстые стекла своих очков без оправы. - Можете вы что-то делать без сигареты во рту? Я вижу, вы совсем не тот человек, который нам нужен для этого дела".
Генерал Студент оказался более покладистым. После ухода Гиммлера они ещё раз обсудили план действий. Предполагалось, что в восемь часов утра следующего дня Скорцени отправится самолетом в Рим в качестве помощника Студента. Одновременно пятьдесят человек из подразделения Скорцени должны лететь из Берлина на юг Франции, а затем в Рим, чтобы присоединиться к первой парашютно-десантной дивизии, которая тоже должна быть отправлена в Италию.
Адмирал Канарис сообщил, что арестованный дуче находится на маленьком острове около Эльбы, и уже были получены распоряжения высадить на него парашютный десант, когда Скорцени убедил Гитлера в том, что место заключения находится на сотню миль южнее.
"Я Вам верю, капитан Скорцени, - сказал Гитлер, поднимаясь, чтобы пожать ему руку. - Вы правы. Я отменяю свой приказ о высадке десанта. У Вас есть план аналогичной операции на Маддалене? Если да, расскажите нам о нем".
Скорцени изложил план, который фюрер немедленно принял.
Проведение атаки планировалось на рассвете 27 августа. Но 26-го утром, когда немецкие войска уже готовились к отплытию, Муссолини переправили самолетом на материк, и его поиски возобновились. Но узнать, где его прячут, теперь оказалось уже не столь сложно. Было установлено, что гидросамолет Красного креста приземлился на Лаго ди Баччиано, а несколькими днями позже Скорцени вручили предназначавшееся для министерства внутренних дел шифрованное сообщение, в котором говорилось, что "осуществление мер безопасности вокруг Гран Сассо завершено". Сообщение подписал "Гуэли".
Подготовка экспедиции началась заново.
Скорцени видел три возможных варианта: наземная атака, высадка с парашютами или на планере. Остановились на последнем.
Срок проведения операции пришлось переносить из-за несвоевременной доставки планеров. В конце концов она была назначена на два часа дня в воскресенье 12 сентября. В час дня планеры с отрядом Скорцени кружили над аэродромом Пратика ди Маре, медленно набирая высоту. Погода стояла прекрасная. Стаи белых облаков неподвижно застыли в воздухе на высоте примерно десяти тысяч футов, и прорезавшие их планеры оказались в потоке солнечного света. В фюзеляжах планеров стояла невыносимая жара. Находившийся за спиной Скорцени капрал почувствовал себя плохо, а итальянский генерал Солети, примостившийся на узком настиле в центре хрупкого обшитого брезентом корпуса планера, вообще выглядел совсем больным. За несколько минут до двух часов Скорцени, глядя через проделанное в брезенте отверстие, увидел за краем висящего под планером облака крышу отеля.