— Ты был с ней шесть месяцев. Днем и ночью. Ссорились, как старая гребаная супружеская пара, из-за всего, а потом трахались, как молодожены. Каждый день в течение шести месяцев, — продолжал он.
— Какого хрена ты пытаешься мне сказать? — спросил я, переводя взгляд с Алекс на Шотера.
— Я говорю, что ты любишь ее. Она любит тебя. Не могу, блядь, представить, почему ты ей этого еще не сказал.
Мои глаза снова скосились на Алекс. Ее волосы развевались на ветру, ее профиль был полностью виден, она улыбалась чему-то дальше по пляжу.
Он не ошибся.
Я действительно любил ее.
Мне потребовалось больше времени, чем потребовалось бы нормальному человеку, чтобы понять это. Может быть, потому, что я мало что знал об этих эмоциях. Потому что единственный человек, который показал мне, что это такое, умер, когда я был еще недостаточно взрослым, чтобы помнить.
Была любовь, которую я испытывал к Шоту, а он ко мне. Но это было не то же самое.
Но он был прав.
Я любил ее.
И я был почти уверен в этом с того момента, как она спросила меня, каким извращенным порно я увлекаюсь. И каждое мгновение после этого.
Иногда любовь не приходит к тебе в момент ослепительной ясности. Иногда она подкрадывается к тебе во вторник вечером, когда ты стоишь у раковины и моешь посуду, и это чувство поселяется в твоей душе так, что становится слишком огромным, чтобы его игнорировать.
Вот как это было.
Я, блядь, мыл посуду во вторник вечером. А Алекс была в другой комнате и пела свою веселую песню. Но она делала это не так мягко, сладко, мелодично, как обычно. Она делала это громко, не в тональности и несносно. Потому что она разозлилась на меня и подумала, что было бы иронично спеть песню об улыбке, когда на самом деле ей хотелось броситься обратно на кухню и ударить меня по голове сковородкой, потому что я сказал ей, что она ни при каких обстоятельствах не будет снова вступать в контакт с Джейштором. Мне было наплевать, как сильно она пыталась достучаться до меня.
Что я могу сказать?
Алекс все еще была упряма.
Я все еще был властным.
И мы никогда, блядь, не собирались меняться.
И я не хотел, чтобы кто-то из нас это делал.
Потому что единственное, что было лучше, чем то, что Алекс была мягкой и милой, это то, что Алекс была громкой и злой, плевалась в меня огнем, а затем позволяла мне трахать ее жестко и быстро, пока мы не сгорали от желания драться.
Мы не придерживались традиций.
Мы не были парой по соседству с двумя детьми, собакой, и милой историей, которую они любили рассказывать на званых обедах.
Мы были темными и грубыми до краев.
Мы трахались так же сильно, как сражались.
Мы бросали вызов и поддерживали друг друга.
Мы любили любовью, которая была наполовину одержимостью, наполовину желанием никогда не укрощать дикость в другом.
Шот был прав.
Я тоже не мог понять, почему я ей до сих пор не сказал.
Алекс
Меня действительно чертовски тошнило от пляжа.
Конечно, какое-то время это было приятно. Загорать. Потягивая маргариту. Наверстывать упущенное по некоторым книгам, которые я собиралась прочитать.
Но это становилось скучным.
И вдобавок ко всему, я чертовски ненавидела красное бикини, которое купила назло Брейкеру.
Шесть месяцев погружения в это каждый день, когда я знала, что все, что он будет делать, это пялиться на мою задницу и мои сиськи весь чертов день. Бикини был настолько крошечным, что у меня обгорала грудь. Так обстояли дела. Ему это не нравилось. Он сказал мне не надевать его. Мне это тоже не понравилось. Но он, черт возьми, точно не собирался указывать мне, что надеть. Поэтому я надела его.
Такова была жизнь с Брейкером.
Мы оба стоим на своем, слишком упрямые, чтобы сдаться. И нам обоим очень, очень нравится это качество друг в друге.
Хорошо. Ну, мне действительно нравилось это качество в Брейкере.
На самом деле, мне нравилось почти все в Брейкере. Даже то (может быть, даже особенно то), что выводило меня из себя. Как и его собственничество. Его граничащая с психозом ревность. Его властность.
Мне так же нравились вещи, от которых у меня все таяло внутри.
Например, как он произносил мое имя, когда обнимал меня ночью. Глубоко и мягко. И как он учил меня стрелять из пистолета. И драться. Ни разу даже не намекнув, что я была каким-то менее достойным противником, потому что я была женщиной. Например, как он водил меня на концерты и в кино. Как он учил меня плавать с маской и трубкой и кататься на доске для серфинга. Как он пытался показать мне, как готовить. Как он всегда помнил, что нужно покупать мне пышные сырные завитки, а не хрустящие (прим. перев.: имеются ввиду чипсы). Как он дарил мне мягкость и нежность, когда я в этом нуждалась, и жесткость и грубость, когда я этого хотела.
Как он вытащил меня из моей скорлупы и показал мне сто тысяч вещей, ради которых стоит жить.
В первую ночь, когда мы добрались до Мексики, я улизнула, пока Брейкер спал, вытащила из ботинка маленький пакетик с героином и пошла на залитый лунным светом пляж.
Я подошла к воде, ветер развевал мои волосы, понимая, что впервые за всю свою жизнь я не думала о Лексе. Или моей маме. Я не была одержима тем, чтобы сосредоточиться на всех вещах, которые пошли не так, которые были приняты за меня.
Я была, в глубине души, счастлива.
И это было ново, чудесно и пугающе.
Но я знала, что пути назад нет. Никогда.
Поэтому я открыла тот пакетик, который купил мне Брейкер, когда я думала, что смерть ничего не значит. Потому что моя жизнь ничего не значила. А потом я наблюдала, как содержимое падает в воду и уплывает в бесконечную красоту моря.
Я долго стояла там, погруженная в свое маленькое откровение, пока не почувствовала, как Брейкер подошел ко мне сзади, обнял за талию и положил подбородок мне на плечо.
— Какого хрена ты здесь делаешь? — спросил он, и я прижалась щекой к его щеке.