— Создается такое впечатление, что вы готовы насолить Арнгейму при малейшей возможности. Ваша строптивость огорчает его. Он — великий пример нынешнего человека. Поэтому у него есть и ему требуется контакт с реальностью. Вы же, напротив, всегда делаете прыжок в невозможное. Он — само утверждение и вполне уравновешен; вы, в сущности, асоциальны. Он стремится к единству и весь до кончиков пальцев озабочен поисками решения; вы противопоставляете этому аморфные взгляды. У него есть вкус к тому, что уже прошло процесс становления; а у вас? Что делаете вы? Вы делаете вид, будто мир начнет существовать лишь завтра. Так ведь вы говорите?! С первого же дня, как только я сказала вам, что нам представляется возможность сделать что-то великое, вы так держались. И когда на эту возможность смотрят как на судьбу и, сойдясь вместе в решающий момент, ждут, так сказать, ответа с немым вопросом в глазах, вы ведете себя как злой мальчишка, который хочет все испортить!
Ей хотелось заглушить неловкость их пребывания в этой каморке умными словами, и, несколько преувеличенно браня кузена, она обретала храбрость, чтобы оставаться в ней.
— А если я такой, то какая вам от меня польза? — спросил Ульрих. Он сидел на маленькой железной кровати Рахили, маленькой горничной, а Диотима сидела на маленьком соломенном стуле, на расстоянии вытянутой руки от Ульриха. И тут он получил от Диотимы поразительный ответ.
— Если бы я, — сказала она без видимой связи, — повела бы себя при вас совсем пошло и скверно, вы были бы наверняка чудесны, как архангел!
Она сама испугалась сказанного. Она хотела только подчеркнуть его строптивость и пошутить, что из чувства противоречия он был бы добр и мил тогда, когда этого не заслуживают; но при этом в уме бессознательно забил какой-то ключ и вынес наружу слова, которые, когда она произнесла их, сразу же показались ей немного бессмысленными и все же удивительным образом связанными с ней и с ее отношением к кузену.
Тот почувствовал это; он молча поглядел на нее и после паузы ответил вопросом:
— Вы очень, вы безмерно влюблены в него?
Диотима опустила взгляд.
— Какие неподходящие слова вы употребляете! Я же не девчонка, чтобы втюриться!
Но кузен стоял на своем.
— Я спрашиваю по причине, которую могу более или менее точно назвать: я хочу знать, знакомо ли уже вам желание, испытываемое всеми людьми — я думаю при этом и о гнуснейших страшилищах, что находятся сейчас рядом в вашей комнате, — раздеться догола, обнять друг друга за плечи и начать петь, вместо того чтобы говорить; но тогда вам следовало бы обойти всех и по-сестрински поцеловать каждого в губы. Если вы находите это слишком неприличным, я уж, так и быть, позволю надеть ночные рубашки.
Диотима ответила на всякий случай:
— Милые у вас мысли, ничего не скажешь!
— Но мне, видите ли, знакомо это желание, хотя дело было давно! Ведь даже очень уважаемые люди утверждали, что так оно, в сущности, и должно быть на свете!
— Тогда вы сами виноваты, если этого не делаете! — перебила его Диотима. — Кроме того, не нужно выставлять это в таком смешном виде!
Она вспомнила, что ее приключение с Арнгеймом неопределимо и будило желание такой жизни, где социальные различия исчезнут и деятельность, душа, ум и мечта сольются воедино.
Ульрих ничего не ответил. Он предложил кузине папиросу. Она взяла ее. Когда пахучие облака наполнили «скромную каморку», Диотима подумала, что вообразит Рахиль, застав выдохшиеся следы этого нашестия. Проветрить? Или дать девочке объяснение на следующее утро? Удивительно, что именно мысль о Рахили побуждала ее остаться; она уже была близка к тому, чтобы положить конец их странному уединению, но привилегии умственного превосходства и необъяснимый для ее горничной табачный аромат таинственного визита каким-то образом отождествились, что доставило ей удовольствие.
Кузен смотрел на нее. Его удивляло, что он говорил с нею так, но он продолжал; он тосковал по обществу.
— Скажу вам, — заговорил он опять, — при каких условиях я был бы способен на такое ангельское поведение; ведь «ангельское» — это, пожалуй, не слишком громкое слово, если хочешь выразить, что выносишь своего ближнего не только физически, но и можешь без содрогания прикоснуться к нему под его, так сказать, психологической набедренной повязкой.
— Только если этот ближний не женщина! — вставила Диотима, вспомнив о плохой репутации, которой пользовался кузен в семье.
— Нет, он может быть и женщиной!
— Вы правы! То, что я называю «любить в женщине человека», встречается невероятно редко!
По мнению Диотимы, Ульрих с некоторых пор обладал тем свойством, что его взгляды были близки ее взглядам, но то, что он говорил, оставалось все же каждый раз неточным и не вполне достаточным.
— Я опишу вам это как следует, — сказал он упрямо. Он сидел, наклонившись вперед, опершись руками на мускулистые бедра, и мрачно глядел в пол. — Сегодня мы еще говорим: «я люблю эту женщину» и «я ненавижу того человека», вместо того чтобы сказать: «они меня притягивают» или «они меня отталкивают». И для большей точности надо бы добавить, что это я вызываю в них способность притягивать или отталкивать меня. А для еще большей точности надо бы добавить еще, что они выпячивают во мне нужные для этого свойства. И так далее; нельзя сказать, где делается первый шаг, ибо это взаимная, функциональная зависимость, как между двумя эластичными шарами или двумя электрическими цепями. И мы, конечно, давно знаем, что и чувствовать следовало бы нам так же, но мы все еще куда как предпочитаем быть причиной и первопричиной в силовых полях чувства, нас окружающих; даже если наш брат признается, что подражает другому, он выражает это так, словно речь идет об активном достижении! Поэтому я спросил вас и спрашиваю вас еще раз, были ли вы когда-нибудь безмерно влюблены, иди безмерно злы, или в безмерном отчаянии. Ведь тогда при некоторой наблюдательности ясно понимаешь, что, волнуясь всем своим существом, ты находишься точно в таком же положении, как пчела у окна или инфузория в отравленной воде: тобой играет буря эмоций, ты слепо мечешься во все стороны, ты сотни раз натыкаешься на непроницаемую преграду и однажды, если тебе повезет, вырываешься на свободу, что, конечно, потом, в твердом сознании, истолковываешь как планомерное действие.
— Должна возразить вам, — заметила Диотима, — что это безотрадный и недостойный взгляд на чувства, которые способны решить всю жизнь человека.
— У вас на уме, может быть, старый, наскучивший спорный вопрос, властен ли человек над собой или нет, — ответил Ульрих, быстро подняв глаза. — Если все имеет причину, то ты ничего не можешь поделать, и тому подобное? Должен признаться вам, за всю мою жизнь это не занимало меня и четверти часа. Это постановка вопроса, принадлежащая веку, который незаметно отжил свое; она идет от богословия я, кроме юристов, — у них в ноздрях остался еще запах богословия и сожженных еретиков, — о причинах пекутся сегодня разве только члены семьи, которые говорят: «Ты причина моих бессонных ночей», или: «Падение цен на хлеб было причиной его беды». Но спросите преступника, встряхнув его совесть, как дошел он до жизни такой! Он этого не знает; не знает даже и в том случае, если в момент преступления его сознание не отключалось ни на долю секунды!
Диотима выпрямилась.
— Почему вы так часто говорите о преступниках? У вас особая любовь к преступлению. Это ведь должно что-то означать?
— Нет, — отвечал кузен. — Это ничего не означает. Разве что известный интерес. Обыкновенная жизнь — это среднее состояние, образуемое всеми возможными у нас преступлениями. Но раз уж мы упомянули богословие, я хочу спросить у вас одну вещь.
— Опять, наверно, была ли я уже безмерно влюблена или испытывала безмерную ревность!
— Нет. Рассудите-ка: если бог все определил наперед и знает заранее, как может человек грешить? Так ведь раньше и спрашивали, и видите, это все еще вполне современная постановка вопроса. На редкость интриганское представление о боге! Его оскорбляют с его согласия, он толкает человека на проступок, за который сам же на него обидится; он ведь не только знает это заранее, — примеров такой смиренной любви сколько угодно, — нет, он побуждает к этому! В сходном положении относительно друг друга находимся сегодня мы все. «Я» теряет значение, которое было у него до сих пор, значение суверена, издающего правительственные указы; мы учимся понимать его закономерное становление, влияние его окружения, типы его структуры, его исчезновение в моменты величайшей деятельности, одним словом, законы, управляющие его формированием и его поведением. Подумайте только — законы личности, кузина! Это как профсоюз, объединяющий ядовитых змей, или торговая палата для разбойников с большой дороги! Ведь поскольку законы — это, пожалуй, самая безличная вещь на свете, то личность скоро будет не более чем воображаемым сборным пунктом всего безличного, и трудно будет найти для нее ту почетную позицию, без которой вы не можете обойтись…
Так говорил кузен, и однажды Диотиме удалось вставить: «Но, дорогой мой, ведь все как раз и надо делать настолько лично, насколько возможно!» Наконец она сказала:
— Вы сегодня действительно в очень богословской стихии; с этой стороны я вас совсем не знала!
Она опять сидела как усталая танцовщица. Сильный и красивый экземпляр женщины; каким-то образом она сама чувствовала это каждой своей клеткой. Она неделями избегала кузена, может быть, уже даже месяцами. Но ей нравился этот ее сверстник. У него был забавный вид; во фраке, в слабо освещенной комнатке, черно-белый, он походил на члена рыцарского ордена; в этой черно-белости было что-то от страсти креста. Она оглядела скромную спаленку; параллельная акция была далеко, позади была великая, страстная борьба, эта комната была проста, как долг, ее смягчали лишь вербочки и неисписанные цветные открытки в уголках зеркала; между ними, значит, окаймленное столичным великолепием, представало лицо Рахили, когда эта девочка рассматривала себя в зеркале. Где, собственно, она мылась? В том узком ящичке, если его открыть, стоит, кажется, жестяной тазик, — вспомнила Диотима и потом подумала: этот человек хочет и не хочет.
Она смотрела на него спокойно, расположенной к нему слушательницей. «Хочет ли Арнгейм действительно жениться на мне?» — спросила она себя. Он сказал это. Но потом он больше на это не нажимал. У него столько других тем для разговора. Но и ее кузену, вместо того чтобы говорить об отдаленных вещах, следовало бы, собственно, спросить: «Так как же обстоит дело?» Почему он не спрашивал? Ей казалось, что он понял бы ее, если бы она подробно рассказала ему о своей борьбе. «Пойдет ли это на пользу мне?» — спросил он по привычке, когда она сказала ему, что изменилась. Наглость! Диотима улыбнулась.
Оба эти человека были, в сущности, одинаково странны. Почему кузен так плохо отзывался об Арнгейме? Она знала, что Арнгейм искал его дружбы; но и Ульриха, судя по его собственным резким замечаниям, занимал Арнгейм. «И до чего же неправильно он его понимает, — подумала она, — с этим ничего поделать нельзя!» Кстати, теперь не только душа ее восставала против ее состоявшего в браке с начальником отдела Туцци тела, но и тело ее порой восставало против души, томившейся на краю пустыни, над которой дрожало, может быть, только обманчивое марево страстной тоски. Она охотно поделилась бы с кузеном своим страданием и своей слабостью; решительная односторонность, обычно им проявляемая, нравилась ей. Уравновешенную многосторонность Арнгейма следовало, конечно, ставить выше, но в момент решения Ульрих не так колебался бы, несмотря на свои теории, старавшиеся превратить все в полную неопределенность. Это она чувствовала, хотя и не знала, по каким признакам; наверно, это было связано с теми чувствами, которые он вызвал у нее с самого начала их знакомства. Если Арнгейм представился ей в этот миг огромным напряжением, царственным бременем ее души, бременем, возвышавшимся над ее душой во всех направлениях, то все, что говорил Ульрих, приводило, показалось ей, единственно к тому, что за сотнями всевозможных моментов терялся момент ответственности и ты попадал в подозрительное состояние свободы. У нее вдруг возникла потребность сделаться тяжелее, чем она была; и неизвестно почему это одновременно напомнило ей о том, как она девочкой уносила от опасности какого-то малыша, а он, сопротивляясь, упрямо колотил коленками по ее животу. Живость этого воспоминания, пришедшего ей на ум так непредвиденно, словно в эту одинокую комнатку она угодила через дымовую трубу, полностью вывела ее из равновесия. «Безмерно?» — думала она. Почему он все время об этом спрашивал? Как будто она не могла быть безмерной?! Она перестала слушать его, она не знала, вовремя это или нет, она просто прервала его, отшвырнула все, что он говорил, и со смехом (только при этом ее внезапном и бесконтрольном волнении нельзя было поручиться за то, что она действительно рассмеялась, а не думала, что смеется) дала ему на все и раз навсегда ответ:
— Но я и правда безмерно влюблена!
Ульрих усмехнулся ей в лицо.
— На это вы вовсе не способны, — сказал он.
Она встала, приложила ладони к волосам, посмотрела на него удивленно.
— Чтобы не знать меры, — принялся он спокойно объяснять, — надо быть совершенно точным и объективным. Два «я», знающие, сколь сомнительно сегодня «я», держатся друг за друга, так я себе представляю, если это непременно должна быть любовь, а не просто какая то обычная деятельность; они так сцеплены, что одно оказывается причиной другого, когда они чувствуют, что становятся чем-то великим, я парят, как невесомая нелепа. Тут невероятно трудно не делать неверных движений, даже если какое-то время движения делались верные. Просто трудно в мире чувствовать верное! Вопреки всеобщему предрассудку, для этого нужен чуть ли не педантизм. Кстати, именно это я и хотел вам сказать. Вы очень польстили мне, Диотима, приписав мне задатки архангела; ссылаюсь на это самым скромным образом, как вы сейчас увидите. Ведь только если бы люди были целиком объективны, — а это почти то же самое, что безличность, — тогда они были бы и целиком любовью. Потому что только тогда они были бы целиком ощущением, чувством и мыслью; и все элементы, образующие человека, нежные, ибо они стремятся друг к другу, только сам человек не нежен. Быть безмерно влюбленной — это, значит, что-то такое, чего вы, может быть, совсем и не хотели бы!..
Он старался сказать это как можно неторжественнее; чтобы лучше управлять своим лицом, он даже опять закурил, и Диотима от смущения тоже взяла предложенную им папиросу. С шутливо-упрямым видом она пускала дым в воздух, чтобы показать свою независимость, ибо она не вполне его поняла. Но в целом на нее произвел сильное впечатление тот факт, что все это кузен вдруг сказал ей именно в комнатке, где они были одни, и не сделал при этом, против обыкновения, ни малейшей попытки — такой естественной в этих обстоятельствах — взять ее руку или коснуться ее волос, хотя оба чувствовали притяжение, которым в этой тесноте заряжали друг друга тела, как магнетический ток… Если бы они сейчас?.. — подумала она… Но что вообще можно было предпринять в этой комнатке? Она посмотрела по сторонам. Повести себя как шлюха? Но как это делается? Если бы она разревелась?! «Разреветься» — ей вспомнилось вдруг это словечко, которое было в ходу у гимназисток. Если бы она вдруг, как он требовал, разделась, обняла его за плечи и запела, что запела? Заиграла на арфе? Она взглянула на него с улыбкой. Он показался ей озорником братом, в чьем обществе можно вытворять что угодно. Ульрих тоже улыбнулся. Но его улыбка была как слепое окно, ибо, поддавшись соблазну провести этот разговор с Диотимой, он чувствовал только стыд за него. Тем не менее ей почудилось сейчас что-то от возможности полюбить этого человека; ей представилась эта любовь такой же, какой была, на ее взгляд, современная музыка, — совершенно не удовлетворяющей, но полной волнующей инородности. И хотя она полагала, что это чудится ей, конечно, яснее, чем ему, ноги ее, когда она стояла перед ним, начали тайно пылать, и потому, показав выражением лица, что их разговор слишком уж затянулся, она несколько внезапно сказала кузену:
— Дорогой мой, мы делаем что-то совершенно невозможное; побудьте здесь еще минутку, а я выйду вервей и покажусь нашим гостям.
Герда тщетно ждала прихода Ульриха. Но правде, он забыл об этом обещании или вспоминал о нем в минуты, когда у него были другие намерения.
— Оставь его! — говорила Клементина, когда директор Фишель ворчал.Прежде мы были для него достаточно хороши, а теперь он, наверное, зазнался. Если ты навестишь его, ты только ухудшишь дело; ты слишком неловок для этого.
Герда тосковала о своем старшем друге. Она хотела, чтобы он явился, и знала, что захочет, чтобы он исчез, когда он явится. Несмотря на свои двадцать три года, она еще ничего не знала, кроме некоего господина Гланца, осторожно ухаживавшего за ней с согласия ее отца, да своих христианско-германских друзей, которые иногда казались ей не мужчинами, а мальчишками-школьниками. «Почему он не приходит?» — спрашивала она себя, когда думала об Ульрихе. В кругу ее друзей не подлежало сомнению, что параллельная акция означает начало духовного уничтожения немецкого народа, и она стыдилась его участия в ней; она была бы рада услышать, что думает по этому поводу он сам, и надеялась, что у него есть причины, его оправдывающие.
Мать говорила отцу:
— Ты упустил возможность войти в это дело. Для Герды это было бы полезно и навело бы ее на другие мысли; у Туцци бывает множество людей.
Вышло так, что он вовремя не ответил на приглашение его сиятельства. Теперь ему оставалось страдать.