- Я? да что, ничего, - говорил Червенов, садясь на порожний стул. Скверно на свете жить.
- Старая истина!
- Вам, батюшка, хорошо - вы литератор, - продолжал Червенов, и в его словах отзывалась едкая, желающая рассердить ирония...
Но рассердить Виталина было вообще почти невозможно.
- Вчера был в канцелярии Г**, - начал опять Червенов, - и говорил, что вы ему должны; должны вы ему?
- Да, - отвечал Виталин, - а давно ли он был?
- На днях.
- Я ему отослал долг вчера.
- А! отослали... Были вы в субботу в Михайловском? отчего вы не бываете в Михайловском?
- В это время все денег не было, - отвечал Виталин.
- А в Александрынском бываете? Нет, - продолжал Червенов очень громко и как бы сердясь, - вы не бываете в Михайловском потому, что вы человек выше других людей, что вам это кажется trop commun. {слишком заурядным (франц.).}
- Вы не в духе сегодня, вы больны, мой милый Червенов, - отвечал ему Виталин, спокойно и улыбаясь.
- Прощайте, однако, - сказал, вставая, Червенов.
- Куда вы?
- Мне пора, я к вам только на минуту.
Виталин дружески протянул ему руку.
Он ушел.
Виталину стало странно грустно. Ясно, что этот человек искал в нем какого-нибудь больного места, но Виталину было грустно не от этого. Истощенное, больное лицо Червенова, бессвязные речи, желтый цвет кожи - все говорило, что этот человек болен нравственно и физически. Он давно был знаком с ним и никогда не мог, подобно другим, бросить в него, камень. Он видал его, когда внешние обстоятельства были для него хороши, и видал его тогда иным. Эта больная подозрительность, следствие самоунижения, следствие потери веры в собственное достоинство - могла скорее заставить плакать, чем рассердить. Червенов был умен, не тем умом, который приобретается, но умом врожденным, т. е. чрезвычайно редким умом, и между тем он мог даже сомневаться в этом уме, унижать себя до того, чтобы в другом умном человеке отыскивать презрение к себе, - но, несмотря на это, Виталин не в силах был отречься от него. Виноват ли был этот человек, что в его природе лежала наклонность импонировать, что он падал под бременем обстоятельств и так же бы легко встал при других условиях? Азбучная истина, что несчастие делает человека лучшим, справедлива только в отношении к ограниченным и пошлым личностям.
Посещение Червенова произвело на Арсения скверное впечатление; он насилу мог опять начать писать.
Через несколько минут дверь опять заскрипела, и в нее выглянуло лицо с рыжею бородкою клином.
Виталин обернулся...
- Что тебе? - закричал он с досадою, узнав хозяина своей квартиры.
- Да как же-с? Вы обещали вчера еще, - проговорил тот.
- Завтра, - отвечал Виталин решительно и захлопнул дверь.
Но непосредственно за этим он оделся, собрал лежавшие на столе бумаги, положил их в карман своего пальто, запер комнату и ушел, взявши ключ с собою.
VI
ВООБРАЖАЕМЫЙ ЖУРНАЛ, РЕДАКТОР ЕГО И СОТРУДНИКИ
Недели через полторы после описанного нами утра известный уже нам Искорский, тщетно проискавши Виталина по всем заведениям, которые, сколько знал он, любил посещать сей последний, и только что возвратясь, измученный, прозябший и проголодавшийся, из последнего, отчаянного путешествия в 17-ю линию Васильевского острова, - вошел в свою комнату, с физиономией вдвое более сжатой против обыкновенного, и, заперши ключом дверь извнутри, сбросил с досадою свое синее пальто и в видимом волнении кинулся на диван.
Привязан ли был он слишком к Арсению и, находя в его безумствах оправдание собственных, любил в нем самые недостатки, - или обстоятельства слишком связали его жизнь с жизнию Виталина, но дело в том, что даже в эту минуту не мог он сердиться на него серьезно; он понимал слишком хорошо, что если Виталин теперь не у него, значит, Виталин не может, не в силах делать что-нибудь, не может потому, что ему лень, а лень - так принимали они оба всегда невольна, всегда следствие болезни. Итак, он не сердился на него в эту минуту, но ему было досадно за него, досадно то, что в это время, по всем его расчетам, Виталин успел уже создать десять новых легенд о себе в уме квартирных хозяек своих приятелей, наделать бездну долгов и рассказать, по слабости характера и по неограниченному самолюбию, много будущие возможного за настоящее действительное. Притом же хозяин Виталина до того надоел ему своими жалобами, что он не мог равнодушно его видеть.
По коридору, ведущему в его комнату, послышались чьи-то шаги. Искорский поспешил затаить, по возможности, самое дыхание.
- Искорский, - раздался за дверью знакомый голос, - это я, - отвори.
Искорский поспешил встать и отпереть. Вошел Виталин.
Он был бледен, на его лице было видно болезненное утомление, его глаза были странно мутны.
- Откуда ты? - был первый вопрос Искорского...
- Мало ли откуда, - отвечал Виталин рассеянно, садясь на противоположный диван.
- Ты обедал? - спросил опять Искорский.
- Да.
- Где?
- Там... у одного знакомого.
- Да вздор, не обедал...
- Когда я тебе говорю, что обедал...
- Где ты был полторы недели?
- А что? меня искали?
- Хозяин надоел просто.
- Нет ли писем?
Искорский вынул из ящика стола одно маленькое письмо, запечатанное черной печатью.
Виталин молча взял его, распечатал и, пробежавши, положил в карман.
- Только? - спросил он холодно.
- Только.