— Да достаньте вы лучше рюмки, не заставляйте бегать больного человека! Да вон там они, там! Да не надо этих, эти маленькие, вот там есть побольше!
Валерий (с таким выражением, будто боялся что-то расплескать) исполнил требуемое, подождал, пока Эль-К ему нальет, но пить не стал, а только поднял рюмку на уровень глаз и, посматривая через нее на Эль-К (словно бы через лупу), спросил:
— А почему же вы не… сообщили об этом?
— Я не сообщил?! — воскликнул Эль-К. — А почему я должен кому бы то ни было об этом сообщать?! Это мое личное право, сообщать или не сообщать! Нет, вы подумайте! «Не сообщил»! Слово-то какое!
— И все-таки… — не сдался Валерий, — как оно было-то? Вы меня извините, конечно… — немного сбавил он свой прокурорский тон.
— Как было, как было… Что вы заладили!.. Было все даже очень просто… Очень просто, понимаете вы!.. Безо всяких этих там ваших… концепций! — Эль-К с непередаваемым отвращением выговорил последнее слово. — Она прибежала ко мне где-то около часу. А я был не один, принять сразу ее не мог… Ох, скучно мне все это рассказывать… и глупо!.. Глупо все, глупо! Я изобразил, что я в приподнятом настроении, я и правда был в приподнятом настроении несколько… хочу, дескать, выпить, да вот нечего, все запасы кончились. Не сходишь ли ты, мол, в свой институт, это ж рядом, в пяти шагах, не принесешь ли спиртику, мы с тобою же его и выпьем, поговорим «за жизнь», я тебе все расскажу… Дурак же я, какой дурак, Господи! Не понял, в каком она состоянии, вернее, понял, но пренебрег, не счел нужным проявлять участие…
— Ну, — стал понукать его Валерий.
— Что «ну»?! Заладили «ну» да «ну»! — закричал на него Эль-К. — Она и послушалась, она всегда меня слушается, верит все-таки, что я человек, пошла, принесла через пятнадцать минут, я за это время девицу свою спровадил… Она здесь поблизости живет…
— Ах, так это?.. — смекнул Валерий.
— Вот-вот… она самая… Короче, она ушла, я проводил ее через улицу, и тут же Марья вернулась со спиртом. Я подходил к своему подъезду и гляжу: она идет. Ну, я изобразил, что вышел нарочно, чтобы ее встретить.
— Вы убеждены, что все это было тут же? — задал вопрос Валерий. — Вы убеждены, что прошло именно пятнадцать минут, а не двадцать или, скажем, двадцать пять? Я имею в виду: не могла ли Марья Григорьевна успеть за это время зайти на ВЦ?
— До чего же вы нудный тип, Валерий! — сморщился Эль-К. — Я убежден, убежден, не сомневайтесь! Она зашла ко мне уже после того, как была на ВЦ! Она не застала там Ивана, у которого хотела просить прощения, и побежала ко мне. Вернее, так: она от Ивана после скандала кинулась сперва к Алисе… да нет, вру, тьфу ты, черт!., к Алине… в общем, обеих этих дур не было дома. Потом побежала к себе, но дома, одна, не смогла высидеть и пяти минут. Совесть ее замучила, видишь ли. По дороге рыдала еще на лавочке в лесу, она всегда на этой, лавочке рыдает, Иван на этой лавочке, видишь ли, объяснялся ей в любви. Отрыдавшись, она побежала на ВЦ, а потом уже ко мне.[9] Ваш глупый Крейн встретил ее в коридоре института уже на пути назад, ко мне, когда она несла мне вот эту склянку! Она действительно боялась ее уронить, сумки я ей дать не догадался, она завернула ее в газету…
— Ну, и… — трепетал Валерий.
— Что «ну»?! Опять «ну»! Да какое это имеет все значение? — Эль-К буквально взвыл. — Никакого это не имеет значения! И разве дело в этом?!
— А в чем дело? — не унимался Валерий. — В чем дело-то, позвольте узнать?
— В чем дело? Эх, ты, Порфирьюшка! Начитался «Библиотечки приключений»! Ты временные диаграммы построй, хронометраж времени! Не пробовал еще? Что же это ты!.. А, да ну тебя!.. Дело в том, — сказал Эль-К, обращаясь подчеркнуто ко мне одному, — дело все в том, что и тут, когда она вернулась, когда стала рассказывать мне, как мучается сама, как мучается и Иван… я и тут не поддался, и тут продолжал раешничать и гаерствовать!.. Нет, утешал, утешал, конечно, говорил всякие там слова, какие полагается в таких случаях говорить, давал советы, задумывался… Но в глубине души веселился! Да-да, веселился, более того — торжествовал!
— Торжествовали?!
— Да, представьте себе! Тор-жест-во-вал! Удивляетесь, да? С чего бы, казалось, тут торжествовать?! Вот в том-то вся и суть!.. Налей-ка нам еще, Порфирьюшка, и слушай… Торжествовал я потому, что их мучения… сейчас вы ужаснетесь, но это именно так… потому чтоихмучения… были мною… за-про-грам-ми-ро-ва-ны!.. Понятно, нет?! — Эль-К и теперь против воли смотрел торжествующе. — Нет, вы не понимаете, и никто не понял бы, никто и никогда, если бы я сейчас вам сам не стал рассказывать! Если бы… я сам… А почему я стал рассказывать, почему я, выражаясь на вашем жаргоне, Валерий, стал «раскалываться»?.. Впрочем, это потом… Так вот, скажу вам лучше, почему вы ничего не понимаете… И не смотрите вы на меня своим инквизиторским взглядом, Порфирий, я раскалываюсь, но я не Раскольников, старуху процентщицу я вон тем топором, что на подзеркальнике, не убивал!.. Хотя… — Эль-К на мгновение как-то сник, но тотчас же выпрямился снова. — Да! Никто у вас ничего не понимает! Никто! А не понимаете вы ничего, что вокруг вас происходит, оттого, что все вы видите лишь какую-то одну сторону явления, лишь один ракурс. Как в той сказке про слепцов — кто держит слона за хобот, кто за ногу, кто за ухо, и спрашивается, на что же в итоге похож слон?.. И вы рассуждаете так же: вот машина, вот Иван Иванович… вот Марья Григорьевна, Ниночка, царь-девица… а вот еще подлец Эль-К. Или: а вот еще Кирилл Павлович, добрейший человек… Вы оперируете традиционными категориями, устарелыми понятиями, и потому все взаимодействия носят для вас случайный характер, вы не видите и того, что все вышепоименованные и многие другие персонажи суть элементы одного единого целого, что все они накрепко привязаны один к другому, что…
— Почему это мы не видим? — встопорщился Валерий. — Я уже имел честь изложить…
— Имел честь, имел честь!.. — перебил его Эль-К. — Я тоже уже имел честь… сказать вам, что ваше концепция гроша ломаного не стоит! Гнет машинной цивилизации, урбанизм, разрыв с природой, атомизация индивида, отчуждение работника от продукта своего труда, внеличностный бюрократический механизм — все это общие места из книжек, дорогой мой, из книжек! Эти рассуждения набили оскомину!.. И, извините меня, для анализа нашей действительности они совершенно не годятся!.. Да вы посмотрите на реальное положение вещей, на то, что вокруг нас… вот здесь, конкретно, у нас в городке! Что останется от вашей концепции?! Нет-нет, в самом деле! Я не собираюсь заниматься демагогией!.. Давайте посмотрим, это важно для дальнейшего! Будем действовать методом «от противного», так вы лучше поймете то, что я хочу сказать. Давайте окинем трезвым взглядом непосредственно окружающее нас. — (Я при этом машинально отметил про себя, что его собственный взгляд — взгляд в прямом смысле — уже не был вполне трезвым.) — Что мы здесь находим? — продолжал он. — Отчуждение индивида от своего труда, где оно здесь? Его нет, потому что подавляющее большинство у нас — научные работники, занятые своей кровной темой, выполнение которой, кстати, не только приносит им моральное удовлетворение, но и весьма эффективно улучшает их социальный и экономический статус, повышает престиж и прочая и прочая!!! Издержки урбанизма, железобетонный лабиринт, каменные джунгли, где люди чахнут и гибнут от удушья, в тесноте и грязи, лишенные прелести живой природы, солнца, травки, чистой ключевой воды? Всего этого тоже нет, нет ничего похожего! Природа рядом, в двух шагах, перейди шоссе, и вот, — он показал рукой за окно, где до самого горизонта серела тайга, — и вот тебе и лес, и поле, и ручейки, любуйся, иди хоть две тысячи километров, пока тебя с вертолетов не разыщут, а то и сдохнешь от голода среди своей любимой природы девственной!.. Что там у вас дальше? Атомизация индивида, бездушная формализованная и рациональная бюрократическая организация, перед которой индивид чувствует себя обезличенным, и тому подобное? Нет, этого тоже нет. Отношения у нас за редким исключением домашние, семейные, соседские, так сказать, общинно-родовые. На вашем социологическом жаргоне у нас процветает патернализм, у нас — опять-таки на вашем языке — скорее органическая солидарность, хьюмен релей-шенс в лучшем виде! Некоторая стратифицированность присутствует, правда, но она обусловлена, главным образом, процессами современного разделения труда — физики больше общаются с физиками, химики — с химиками, — (я узнал теперь, откуда взялось все это в речах Марьи Григорьевны тогда, на банкете), — а также естественной разницей возрастов, если хотите — поколений… А в остальном… вертикальная мобильность у нас высокая, уровни жизни — выше среднего, проблемы досуга практически нет: надоело тебе здесь, езжай куда хочешь в командировку, так даже интереснее… Итак, где же ваша знаменитая фрустрация, деградация личности, эскапизм, аномия, возникающие как якобы неизбежные последствия… и так далее и тому подобное?! Как говорится, «всех этих слов на русском нет». Их нет, им неоткуда взяться, для них нет ни экономических, ни экологических, ни социальных условий!.. Нет, я не спорю…
и у нас кое-где порою наблюдаются отдельные негативные тенденции, порожденные во многом стихийным еще, не полностью управляемым развитием научно-технического прогресса. Но, во-первых, как вам известно, социальный контекст, в котором эти тенденции обнаруживают себя, принципиально иной… А во-вторых… мы с вами только что видели, условия вообще необычайно благоприятные, эти условия позволяют блокировать или вовсе элиминировать воздействия любого нежелательного для нас фактора. Мы в этом смысле являемся прообразом города будущего!.. И… одновременно… идеальная модель для футурологического эксперимента, для «идеального эксперимента»! И вот, когда я понял это…
От волнения у него внезапно случился, наверное, какой-то небольшой головной спазм — Эль-К скривился, сжал лоб рукой, поспешно налил себе еще и выпил; боль отпустила, и он продолжал.
— …И вот, когда я это понял, я по-иному взглянул и на все происходящее… Вернемся года на три назад… Что мы видели?! Мы видели, что в том совершенном пространстве, которое задано выше обрисованными идеальными… ну ладно, сделаю вам уступку — близкими к идеальным условиям… намечается некая анизотропия, образуется источник возмущений, возникают напряжения… И виной тому все-таки машина… Погодите, погодите, не радуйтесь! Вы убедитесь скоро, что я говорю в конечном же счете о другом совершенно! Ваша, с позволения сказать, концепция была для меня лишь отправной точкой!.. Итак… машина. Да, все-таки машина, — сказал он в глубоком раздумье, словно заново проверял на слух, так ли это… — Нет-нет, воздержимся от оценок. Ваш минус в том, что вы тут же даете оценочные характеристики, да к тому же они у вас штампованные, их на заводе в Волобуевске делает кривой забулдыга — нажмет на педальку, р-р-раз… и готова характеристика!.. А вы посмотрите непредвзято, в этом вся суть! — (Нет, положительно он хотел еще раз убедить сам себя.) —…Итак, возьмем сначала чисто феноменологический аспект… Мы замечаем тогда перво-наперво, что машина вообще… ну, как бы это выразить попроще… ага, вот… вообще заняла непропорционально много места в нашей жизни! Вот-вот, непропорционально много… Ведь года три подряд мы спрашивали друг друга: «Какие новости?» — и прежде всего начинали говорить о машине! Как она там, что с нею, кто приехал (ради машины), кто что сказал, какие приняты решения… И так без конца! Толки, слухи, один говорит одно, другой — другое, у всякого свой рецепт, своя доктрина, свой план и своя программа! Дальше — больше! Переживания, нервные срывы, стрессы, болезни! У этого бессонница, у того инфаркт, а еще у кого-то инсульт, еще у кого-то, извините, выкидыш! И все, заметьте, из-за машины!.. Можно, конечно, свести все дело к какой-нибудь банальности: обычные, мол, слу-жебно-бытовые неприятности, от них всегда, мол, стрессы!.. Но давайте постараемся не быть пошляками. История с Копьевым — лучшее опровержение подобным «бытовым» интерпретациям!
— Вы имеете в виду внезапное пробуждение необыкновенных способностей? — спросил я.
— Способностей? — (Мне показалось, что в лице его мелькнуло некоторое неудовольствие.) — Да и это тоже! Меня и самого какое-то время занимало, не наблюдаем ли мы здесь псифеноменов, случаев экстрасенсорного восприятия (ЭСВ), не является ли Иван сенситивом по отношению к процессам, происходящим в машине, или же, допустим, у него своеобразный кинестетический, так сказать, набор ключей, когда он копается в схемах.[10] Но потом я понял, что не это главное. Было или не было здесь экстрасенсорное восприятие — бесспорно, задача любопытная, но, честно говоря, для меня не столь уже важная. Гораздо больше и существеннее, по-моему, увидеть за происходившим у нас рождение нового, я бы сказал даже, проблемного поля, осмыслить, иными словами, не технико-психологический, а философский срез явления!..
— Так я же и говорил о философском, — надулся Валерий. — Порабощенность машиной, машинной техникой… Машина как символ цивили…
— Простите, Порфирий! — замахал на него руками Эль-IC — Ну что вы лезете со своей тривиальщиной! «Порабощенность», «символ», да в том-то и соль, что никакой порабощенное™ нет, и нет принуждения, нет гнета — все наоборот! Да-да, наоборот! Все совершается добровольно и более чем добровольно! Существует влечение, есть, я бы сказал, преданность, есть, наконец, любовь!.. Да, это именно так, но звучит слишком романтически плоско. Тут следует высказаться определенней. Ваша коренная ошибка, Порфи-рий, состоит в том, что вы рассматриваете машину как объект. Для вас это прежде всего орудие труда и, так сказать, продолжение руки. Ваше отношение к ней по старинке сугубо утилитарное, в лучшем случае — эстетическое: хорошо, мол, сработано, красиво, прочно, удачное решение. Между тем сегодня субъект-объектный подход к феномену машины уже не работает, да, строго говоря, он никогда и не работал! Нет, не в том дело, что машина стала «разумной», заимела начатки «искусственного интеллекта», то, что она теперь такова, лишь помогает нам уловить истину, ускользнувшую от нас прежде. А эта истина в том, что влечение человека к машине, точнее, его же стремление к созданию все более совершенной машины есть по существу своему стремление метафизическое, не выводимое из одних только соображений полезности и целесообразности! Секрет в том, что для человека в машине как бы запечатлен образ мироздания! Ибо само мироздание человек представляет себе в конечном счете как гигантскую машину. Возьмите системы великих философов — Декарта, Лейбница, для них, конечно же, мир — это машина. И для любого ученого, в общем-то, тоже. Создание все более совершенных, мощных и сложных машин имеет сверхзадачей как бы повторение мироздания. Вся история человечества может быть рассмотрена как вечное и единое движение к построению все более совершенной машины! Как последовательное приближение к образцу, который мы имеем в мироздании. Машина, таким образом, вы видите, для нас не только детище наших рук, не только продолжение наших рук — она для нас всегда является также и тайной, в ней, именно в ней, а не где-нибудь еще, человек ощущает присутствие запредельного, здесь, а не где-нибудь ищет начала и конца мира! Вот от этого-то и наше влечение к машине, наша постоянная обращенность к ней, которые и глубже, и значительней всех этих ваших экстрасенсорных коммуникаций!.. И здесь — уже в плане психологическом — намечается проблема, которая, я вам это предрекаю, в ближайшие сто лет доставит нам еще немало хлопот… Фантасты любят теперь писать о всяких там восстаниях роботов, выдумывают всякие там «законы робототехники», беспокоятся, не сможет ли мыслящий робот причинить человеку вред, не станет ли он, кстати, умнее человека, и т. д. Все это чушь! Быть может, в отдаленном будущем такие проблемы и возникнут, но разве об этом надо думать сейчас?! Вся эта антропологизация машин, изображение машин в виде металлических человекоподобных — чепуха! Человека влечет к машине вовсе не потому, что он видит в ней свое отражение, а потому, что он видит в ней отражение Космоса! Да, я согласен, тенденция наделять машину чертами антропоморфными, рассматривать ее как личность, вести с ней диалог — эта тенденция важна, но онавтой или иной мере характерна для отношения к любой машине, не обязательно, чтобы машина зрительно напоминала человека или была наделена каким-то интеллектом. Наличие у машины интеллекта, безусловно, усложняет картину, но я хочу, чтобы вы уяснили себе: не в интеллекте дело. Человек уже сегодня стоит лицом к лицу со вполне реальной проблемой: как ему существовать, будучи ведомым страстью к машине, как достичь синтеза человеческого и машинного, как достичь сращения с миром искусственной, машинной «второй природы», с миром, самим же человеком созданным, но оттого не менее загадочным… Ваша реакция на этот мир негативна. Для вас этот мир обязательно противостоит человеку. Для вас «вторая природа» заведомохуже«первой». Для вас в лучшем случае речь может идти об адаптации. А это неверно. Вы не понимаете того факта, что человека властно зовет этот мир. Хуже он или лучше «первого», но зовет! И отнюдь не потому, что человек обязательно надеется в итоге получить от обладания этим миром какую-то выгоду, нет, зачастую он, человек, даже знает, что по крайней мере лично ему ничего, кроме неприятностей, эта страсть не принесет, и тем не менее человек ничего не может с собой поделать! Потому что это действительно страсть, это категорический императив, это инстинкт — называйте как хотите! — и перед ним порою отступает даже инстинкт самосохранения!..
Сияя, в огне вдохновения Эль-К вскочил, отшвырнув стул, и неповторимым пластичным шагом двинулся было по гостиной, словно в лучшие свои дни, когда он читал какую-нибудь лекцию перед тысячной аудиторией. Но тут его взгляд упал на так и не прибранную тахту, на сваленные подле нее охотничьи пожитки, на криво висевшее в изголовье ружье… Будто испуганный зверек, Эль-К метнулся назад, глаза у него потухли, приобрели то затравленное выражение, которое мы заметили, придя сюда.
— Что с вами, Эль-К? Что с вами?! — захлопотали мы с Валерием, совсем сбитые с толку такой переменой. — Вам плохо?
— Мне кажется, вам это неинтересно, — сказал он, фальшивя (однако было видно, что внезапный сбой в его настроении не оттого вовсе).
— Что вы, Эль-К! — тоже несколько фальшивя и утрируя начали уверять мы его. — Нам очень даже интересно. Продолжайте, пожалуйста! Что же дальше? Ведь вы начали с того, что, когда вы поняли то, о чем сейчас рассказали, у вас возникла идея какого-то эксперимента, не так ли? Мы-то вас правильно поняли?
— Да, — подтвердил Эль-К, но без прежнего накала, а, пожалуй, даже стыдливо. — Я говорил об эксперименте. Об идеальном эксперименте.
Он вздохнул, помолчал, сам наполнил наши рюмки, как-то виновато поглядывая на нас при этом; да, он покраснел, несомненно, и не от спиртного, от спиртного он обычно бледнел, я давно помнил об этой его особенности.
— Возможности для идеального эксперимента мы имеем здесь потому, — глухо начал он, постепенно разгоняясь, — что специфика нашего городка, как мы уже видели из предыдущего, создает условия, в которых наше отношение к машине не затемняется разными побочными эффектами, действительно могущими сопутствовать машинной технике, — отрывом от природы, бюрократизацией, сверхурбанизацией и тому подобным, на чем вы, Валерий, — на сей раз он тщательно выговорил «Валерий», — строили все свои доктрины. Здесь нам представился случай наблюдать отношения человека и машины в предельно… ну, не в предельно, а, скажем корректнее, в сравнительно чистой форме. Борьба инстинкта машиносозидания — назовем его для краткости так — с инстинктом самосохранения и прочими «собственно человеческими» инстинктами (хотя и машинный инстинкт я считаю собственно человеческим) здесь предстает перед нами весьма и весьма наглядно. Я сказал «борьба», но вполне допустимо об их взаимном переплетении сказать: согласование — о сложных переходах одних в другие, то есть о взаимных превращениях и т. д. Оба протагониста — человек и машина — также оказались выбраны более чем удачно. Ну, машину-то, положим, выбрал не я, но Ивана Ивановича — я, я, именно я подговаривал заняться машиной! Вы вот об этом не знаете, я раньше всех, раньше него самого понял, какие потенции заложены в нем, какие перспективы здесь открываются!..
— Но это же замечательно, Эль-К! — воскликнули мы. Он замотал головой.
— Да, это былобызамечательно, если бы…
— Что «если бы»?
— Если бы я… ограничился… только этим… Но нет, я этим не ограничился! Я был увлечен. В течение трех лет — откроюсь вам — я был слишком поглощен наблюдением за тем, что происходило вокруг машины. Там, в кабинете, у меня две полки занимают папки с материалами! Я вел записи каждый день! Честно: это было главной моей работой! Мне это казалось важнее всего, за что я брался до сих пор! Ведь в нашем конфликте с машиной я видел модель, прообраз будущих конфликтов человека и машины, что придется разрешать нашим детям, которые будут в более совершенном обществе, нежели то, в каком живем мы, и которые тем не менее столкнутся с трудностями такого рода… Да, я наблюдал, Иван держал меня в курсе всех дел, я разобрался и в машине самой — да-да, поверьте!.. Ну-ну, хуже, чем он, правда, но разобрался. И каждый день до полуночи записывал факты, формулировал предварительные выводы, штудировал литературу, из которой, впрочем, мало что мог выудить для себя полезного… И думал… Да, я думал: «Нет, ну что же это за люди? Какой удручающий эмпиризм! Какая узость! Почему они видят только то, скажем, что в машине отказал сегодня какой-то модуль, или что сегодня прибыла очередная комиссия, или что Копьев сегодня выглядит хуже, чем вчера? Почему никто не посмотрит на эти события в более широком контексте?! Разве они не замечают, что тут вырисовываются контуры настоящей драмы, эскиз драмы будущего?! Неужели я один это вижу?!» Да, драмы, — повторил Эль-К, низко опустив голову. — Так я думал. Но порою сомнения овладевали и мной, — продолжал он. — И я спрашивал себя: «А может быть, я преувеличиваю? Может быть, все достаточно обыкновенно? Один поглощен работой, а работа не клеится, результата нет, он переживает, остальные нервничают, и что в этом особенного? Всегда так бывает: толки, разговоры, стрессы и даже инфаркты. Так и будет тянуться, а потом машину наладят, и все уляжется, и все забудется…» Вот этого-то мне и не хотелось. То есть нет, дело не в том, что не хотелось, а дело в том, что такой исход меня не удовлетворял. Задача грозила стать «вырожденной». Эксперимент так и остался бы незавершенным, по сути — он вообще не состоялся бы: груды записей, которые можно интерпретировать в самом тривиальном смысле, а вернее, никак нельзя интерпретировать… И вот в один прекрасный день, когда такие мысли совсем меня одолели, я и подумал вдруг: «А что, если… А что, если попробовать… повести его, эксперимент то есть, более активно?!..» Что, если попробовать «прокачать» ситуацию так же, как прокачивают тесты на машине, задавая экспериментальные нагрузки? Да-да, что, если и здесь попробовать перевести «систему»… Я говорю, конечно, не о системе автоматизации как таковой, вы меня понимаете, а о той «системе», которую я наблюдал, — о системе отношений, связей между машиной и людьми, между людьми и людьми и так далее… если эту «систему» перевести в критическое состояние? Как она будет работать, в каком режиме? Какие у нее возможности, где у нее слабые места, вообще что же будет? Короче, что будет, если несколько драматизировать события? Ведь именно в крайних обстоятельствах, будучи «доведены до предела», люди раскрываются полностью, обнаруживают такие качества, каких никто никогда не предполагал в них встретить… Да, драматизировать, иначе все потонет в обыденщине, покроется корой условности, сойдет на нет!.. Вы знаете, в молодости… — он улыбнулся, — я хотел… стать писателем… я хотел стать драматургом, писать пьесы, кошмарные трагедии, мечтал о театре, где я был бы одновременно и автором, и режиссером, и актером… по-моему, у меня были данные. Моя покойная тетка была ведь актрисой, она меня хвалила, огорчалась, когда я занялся физикой… Я и сам порой жалел… Впрочем, это все не важно!.. Но важно то, что я вспомнил об этом своем сочинительстве, когда задумался насчет того, чтобы драматизировать события здесь… Мысль показалась мне забавной: поставить и сыграть пьесу не на театральных подмостках, а в жизни, осуществить, так сказать, синтез ученого-экспериментатора и режиссера! Что может быть выше и прекраснее этого?! Да-да, я вижу, вы возмущены, вы находите, что это безнравственно — экспериментировать на живом материале, на людях! Ведь это они должны будут — употребим эвфемизм — подвергнуться экстремальным воздействиям, это они, говоря уже попросту, должны будут страдать, приходить в отчаяние, сходить с ума, чтоб предоставить мне данные, необходимые для решения моей задачи на деле… Да-да, неужели вы полагаете, что я не думал об этом? Думал, еще как думал!.. Но я оправдывал себя тем, что в конечном-то счете моя цель — это благо людей, единственное мое желание — это открыть им глаза на существование огромной неисследованной области, ну, пусть не столько им, сколько их потомкам, ведь в моем эксперименте моделируются ситуации, характерные для культуры будущего, уголок будущего в настоящем! Это во-первых… а во-вторых, я же не собираюсь применять насилие, работать грубыми методами, вся штука была в том, чтобы мое вмешательство было незаметным, естественным, чтобы у подопыт… чтобы у действующих лиц сохранилось ощущение полной добровольности и, опять же, натуральности своих поступков, я должен постараться, чтобы никто не заподозрил ни малейшего подвоха с моей стороны… ну, и помимо всего прочего, мне бы хотелось остаться… м-м… в рамках законности!
— Не могу понять, что же вы все-таки собирались делать?! — вырвалось у меня.
— Не можете? Ха-ха-ха! — деланно рассмеялся Эль-К. — А ведь все очень просто! Пьеса, я ставил пьесу, я же объяснил вам… Главный герой у меня был. Героиня тоже. Я говорю сейчас о машине. Моя интрига зачалась в тот момент, когда, мне на радость, Марья влюбилась или внушила себе, что влюбилась, в Ивана Ивановича. Возник традиционный, классический, так сказать, треугольник, отношения в котором были еще немного осложнены тем, что Марья прежде любила меня и сохранила ко мне какие-то чувства, я был другом Ивана. А тут еще на авансцене появилась Ниночка, по фактуре вполне годившаяся для моего спектакля. Второстепенных персонажей перечислять не буду, они вам хорошо известны, вы сами, господа, увы, были в их же числе. Я взял на себя роль злодея. Дальше как у Мольера: вкрадчивый злодей дезинформировал наивных героев относительно их подлинных чувств друг к другу — комедия ошибок, недоразумения громоздятся одно на другое, конфликт любовный накладывается на конфликт производственный. Желая еще больше запутать дело, я пошел даже на то, чтобы меня считали завистником… хотя никогда я не знал зависти, о, никогда, ниже, когда Пиччини… это, однако, в сторону… короче, я пошел даже на то, чтобы считали, что я предал друга, добившегося большего, чем я, успеха! (Я имею в виду историю с этим самым член-коррством.) Я согласился и на то, чтобы выглядеть трусом и подлецом в глазах своего друга. (Я имею в виду эту историю с картами. Потому что я, именно я, подсказал ему, Ивану, идейку начать играть с машиной в карты; по правде сказать, мне это показалось просто смешным, и я не ожидал, что это получит такой резонанс. Иван, как человек благородный, ничего, конечно, ни звука не проронил обо мне, когда началось разбирательство.) Я пожертвовал даже любовью Нины, что, признаюсь, далось мне, быть может, тяжелее всего… Но признаюсь также: для меня тогда все, чем я жил прежде, отодвинулось на второй план, я был тогда на верху блаженства, видя, что замысел мой исполняется, что действие раскручивается по моему плану, по моему сценарию! Нет, никогда не переживал я большего творческого подъема! Меня поносили на всех перекрестках, мной изумлялись, и кто-то уже обходил меня стороной, я знал, что еще немного — и порядочные люди перестанут подавать мне руку, а я… я торжествовал, я чувствовал себя выше всех, я смеялся… Я полагал, что ученый, движимый интересом к выяснению чистой истины, вправе позволить себе некоторые отклонения от того, что диктуется общепринятой моралью… Впрочем, вы все это понимаете… О, я и впрямьпозволял себе! Вы даже и не догадываетесь, теперь откроюсь вам, теперь уже все равно: порою, когда мне начинало казаться, что процесс протекает слишком медленно, я приходил на ВЦ и тайком что-нибудь портил (о, машину я изучил для этого достаточно хорошо!). Все бегали, суетились, гадали, что такое случилось с машиной или с Иваном Ивановичем, он и сам, бедный, не мог понять, что же произошло, и прислушивался то к себе, то к машине… А я смотрел на них, жалел их, но был тверд — так во время учений генерал заставляет своих подчиненных лезть в самую грязь, свято веря, что это нужно… Да, я был непреклонен! Я оставался непреклонен до последнего дня, до последней минуты… Даже когда Маша прибежала сюда в слезах, далее тогда… И даже когда эта проклятая машина сгорела, даже тогда я тоже… я мнил… — И, скрючившись, он надолго затих.
— Вымнили? — коснулся я его плеча. — Это глагол в прошедшем времени?.. А… теперь?!
Он поднял на меня опустошенный взор.
— А теперь… Теперь я так не думаю… Нет! Теперь мне лишь больно и стыдно… Больно и стыдно… В самом деле, кто я такой? Игрок, жалкий актеришка, комедиант! И авантюрист, не более того… а вотонилюди! Иван, Маша… Люди, потому что им доступны подлинные человеческие чувства! Прекрасные чувства! Они любят по-настоящему, они жертвуют всем друг для друга, вы слышите, жертвуют! Они готовы души свои положить друг за друга, вы слышите, души! Далее с машиной и с той у Ивана была… как бы это сказать?., непосредственная близость, что ли, улавливаете? Он с нею сросся, сроднился, пусть он сам не знает, как это у него вышло, но сроднился, ему был дан величайший дар интуитивного постижения! А что дано мне? А мне одни только рассуждения — вокруг да около, если бы да кабы… Вы знаете, эксперимент мой теперь мне опротивел. Мне мои умозаключения кажутся теперь надуманными, рассудочными. Да и вообще что это такое — наблюдать, умозаключать? — ведь это все извне, со стороны, улавливаете? А вот ты попробуй изнутри, вот это да! Мне ведомо теперь, что такое счастье. Испытывать что-то самому — вот счастье! Не быть посторонним. Ивану оно дано, а мне нет, ему дано, хоть он косноязычен, невежествен, примитивен. И я ему завидую… глубоко, мучительно завидую. О небо! Где же правота?.. М-да, вот именно: где ж правота? А она, эта правота, и на самом деле правота, такое распределение даров справедливо. Гений озаряет безумцев, тех, кто способен любить, страдать, а таким холодным и жестоким скотам, как я, в удел достаются… А, что тут говорить! — с досадой хлопнул он по столу. — Вы знаете, я ведь думал, что формулу «гений и злодейство — две вещи несовместные» действительно надо применять диалектически. А сейчас вижу, что ошибался, здорово ошибался… — Внезапно обессилев, он прилег грудью на стол, потом вдруг прянул назад и закричал Валерию: — Нет, скажите мне, Валерий, вы же юрист, скажите, что, вправду этим дурацким признаниям поверить могут?! Ведь это же самооговор, они спасают друг друга, вы понимаете?! Потому что каждый из них считает, что машину поджег другой. О Боже, что любовь делает с людьми!.. Нет, там ведь у вас народ опытный, разберутся, они увидят, что имеют дело с сумасшедшими!.. Валерий позеленел.
— А почему, собственно, вы решили, что это самооговор?! Откуда это следует? Как-то нелогично у вас получается, Виктор Викторович! И вообще! Я не вижу, почему вы столь неуважительно отнеслись к моей концепции. То, что вы рассказали, чрезвычайно интересно, но это совершенно не отменяет тех доводов, которые я привел насчет отношения Марьи Григорьевны к машинной технике. И я не вижу, откуда следует, что признания Марьи Григорьевны или Ивана Ивановича являются способом выгородить другого. Вы, правда, сказали, что Марья Григорьевна была у вас в ту ночь… Ну и что?..
— Да, верно, Эль-К, — обратился я к нему. — Марья Григорьевна была у вас, и что же? Она зашла к вам ужепослетого, как была на ВЦ?
— Конечно, после! Ваша глупая бабка-охранница просто перепутала время! Впрочем, быть может, Марья, прежде чем вернуться ко мне, успела все-таки из института еще раз зайти на ВЦ. Но это не имеет никакого значения!
— Ха, не имеет — это в корне меняет дело! — воскликнул Валерий. — Ну ладно, а что было потом?
— Потом? Потом мы сидели вот за этим столом около часу. Я вам уже говорил, что я, идиот, смеялся над нею, выложил всю подноготную, то есть то же, что и вам.
— А она?