— Разве того, что я сказал, мало?!
— М-м… как вам сказать… — нарочито затягивал время Эль-К. — Но… я, повторяю, я думал, что вы… извлечете из этой концепции еще и дополнительный смысл… который, по-моему, был бы важен для вас именно как для юриста. Вы ведь все-таки и юрист, не так ли?
— О чем вы?
— О том, что описанный вами случай, — вкрадчиво повел Эль-К, — юношеского моратория, по-видимому, потенциально… э-э… как это у вас называется?.. Ага, вспомнил! Да, по-видимому, потенциально криминогенен! То есть, поясняю, может, между прочим, давать в качестве результата и преступное поведение?! А?! Гений, конечно, всегда является личностью маргинальной, действующей на грани или за гранью дозволенного общепринятыми законами и нормами морали. Он на то и призван, чтобы эти законы и нормы изменить… Ну а что, если ему это почему-либо не удалось?! То есть что, если он оказался не таким уж гением? Тогда он остается преступником, поскольку он преступил общепринятые нормы, а изменить их ему не удалось! Да, предположим, он прошел через юношеский кризис, провел годы в спячке, выбрал свой путь, ринулся вперед… но выясняется, что чего-то ему недостает! Что тогда?! Да… тогда он преступник!.. Нет, разумеется, он может не совершить уголовно наказуемого деяния, он может всю жизнь оставаться добропорядочным законопослушным гражданином… но определенные предпосылки для правонарушения, безусловно, имеются и — субъективно — в его психике, и — объективно — в самой ситуации, в которой он находится, поставив перед собой цели, достичь коих ему не хватает сил! Теперь опешил уже Валерий.
— Вы хотите сказать, вы хотите сказать… Да, я вас понял! Великолепно! — просиял он, с признательностью и восхищением глядя на Эль-К. — Блестящая мысль!.. Как верно схвачено! Я, извините, снимаю перед вами шляпу!.. Нет, а вы знаете, — сказал он, подумав, — вы знаете, быть может, подсознательно именно это я и имел в виду! Да-да, именно так! Ситуация криминогенна! Богатая идея! Богатейшая! Я в связи с этим вспоминаю одно ростовское дело. О нем еще писали в газетах, помните? Главарь банды, грабившей сберкассы, считал себя непризнанным гением. Причем сам в акциях не участвовал, руководил, так сказать, идейно…
Валерий, пугая дам, пустился в детальное обсуждение грабежей, заодно давая психологическую трактовку поведения бандитов. Термины — «эдипов комплекс», «кризис идентичности», «фаллическая стадия психосексуальности» (это при дамах-то!) и другие — сыпались из него как из мешка. Эль-К весело смеялся; а меня этот диалог огорчил до крайности. Неудачный тост, пошлые намеки насчет птичника-астронома и форейтора-историка, а теперь еще эта «криминогенная ситуация», и все это про своего же товарища! И из-за чего?! Из-за того, что сказали, что первым номером на выборах пойдет он, а не ты! Да ведь неизвестно еще, сколько мест дадут филиалу на выборах! Может, два, а может, и вообще ни одного, так чего ж ронять себя?!
Но более всего внутренне бесило меня в течение всего разговора выражение лица Сорокосидиса. Глубочайшее внимание было написано на его лице. О, как он слушал — кожей, всеми порами впитывая каждое слово! Молчал, не проронил ни звука, но в отличие от самозабвенно болтавшего наивняка Валерия все понял, все!..
Вдруг он не выдержал и подал голос:
— Интересно было бы посмотреть с этой точки зрения биографию Ивана Ивановича, — сказал он.
Я не мог дольше оставаться с Эль-К и его клевретами, а вернулся к общему столу, где все окончательно перемешалось, и сел поближе к Михаиле Петровичу, повествовавшему во всеуслышание, как он выбросил из окна шестого этажа одного субъекта, волочившегося за его женой, а тот, негодяй, оставшись невредим, не только не оскорбился, не вынашивал плана мести, но напротив — рассказывал всем, какая смешная история с ним приключилась.
Оказавшаяся рядом со мной Марья Григорьевна Благолепова — я, по правде, и не понял сперва со спины, что это она, — повернулась ко мне и резюмировала:
— Да, нынче нет любви! Нет человека, который хоть чем-то пожертвовал бы для любви. Отношение скорее ироническое. Ирония и скепсис. Мужчина рассуждает так: «Не хочешь, ну и ладно». Разве кто-нибудь добивается женщины?! Я уже не говорю, годами — что годами! — хотя бы месяцами, неделями?! Нет и нет! Если он встречает сопротивление или если их соединению мешают какие-то внешние причины, он сразу же готов отступиться!..
Я посмотрел на нее недоверчиво. Марья Григорьевна слыла у нас в городке женщиной эмансипированной, можно сказать — богемной, в вопросах любви многоопытной и даже слишком. Некоторые наши дамы, отличавшиеся завидной благопристойностью, Марьи Григорьевны сторонились и не поощряли своих мужей бывать там, где бывает она. Рассказывали, что была она неоднократно замужем, уже здесь, в городке, сменила по меньшей мере троих возлюбленных (был у нее, конечно, роман и с Эль-К. «А скольких мы не знаем?!» — сокрушались дамы) и утихомирилась. Да и то: что значит утихомириться? Теперь вокруг нее образовалась компания разудалых девиц (дамы говорили — «веселых девиц»), которым тоже уж перевалило, впрочем, за тридцать, которые тоже успели уже побывать замужем, поразводились; по примеру своей предводительницы, дочь которой от первого брака жила с отцом, тоже сбагрили куда-то своих детей («А кто не сбагрил, у тех, хоть и при матерях, все равно как беспризорные», — негодовали наши дамы); объявили себя мужененавистницами и проводили вечера, а то и ночи напролет за картами, за преферансом.
Все это я слышал тысячу раз, уши вяли от этих пересудов; я последнее время уже просто отказывался слушать, когда кто-нибудь — в том числе и моя собственная супруга — заводил речь о Марье Григорьевне и ее «девочках». Сейчас, за столом, я прежде всего пожалел, что оказался подле Марьи Григорьевны, потому что это, ясное дело, должно было стать тут же известным моей супруге, а она могла подумать, что я… Но затем в словах Марьи Григорьевны мне почудилась какая-то искренность, какое-то личное глубокое чувство, какого я в ней не предполагал встретить, и мне стало ее жаль..
— Ну что вы… Маша… — как можно мягче упрекнул я ее. — Любовь, наверное…
Она и не дала мне закончить, внезапно взъерошившись:
— Ах, что это с вами?! Что за Маша?! Терпеть не могу этой клички! Нынче нет Маш, нынче вон, только в деревнях все коровы Машки. Фу, какая гадость! Я, слава богу, кандидат химических наук, без пяти минут доктор! — (Да, я и не сказал, что она при всем при том была, по отзывам, хороший химик и действительно докторская у нее близилась к завершению.) — А вы — Маша! «У самовара я и моя Маша» — так, что ли?!
— Но вы сами только что сказали, что любовь… современный мужчина… — осмелился вставить я.
— Да, сказала! Я про то же говорю и сейчас! Так называемый современный мужчина способен страдать только из-за работы, из-за службы. Там другое дело. Там он годами будет ползти, выжидать, добиваться. Теперь, впрочем, не говорят: добиваться, теперь говорят — пробиваться! Да-да, будет пробиваться, пробиваться, будет мучиться, переживать… Только женщина еще способна любить по-настоящему, тайно, молчаливо, безнадежно… Годами страдать…
Я попытался связать в уме изложенные ею тезисы, но тут женская ее логика выкинула еще один финт, и губы Марьи Григорьевны скривились от новой досады.
— А, и женщины тоже хороши! — воскликнула она. — Ну, предположим, полюбила. Предположим, есть взаимность… И что же?! Короткое счастье, и она уже опять сохнет! По кому-то еще, вы думаете?! Нет — по своей работе! Семейный очаг, дети… Да, дети — это, конечно, радость… Но она-то мечтает, видите ли, когда снова сможет вернуться в свою лабораторию! Для нее лаборатория — дом родной! Вот она сидит с ребенком, к ней приходят ее сослуживцы, она к ним, жадно: «Ну что там, как?! Иванов сдал тему?» А что ей этот Иванов? Прежде они еле здоровались! А теперь она жить без него не может! Так, спросит для виду: «А что в Португалии?» Или: «А что в Театре имени Вахтангова?» Но подлинные интересы там, в лаборатории. «Центрифугу привезли? Петя взял новую аспирантку?! Ну и как, хорошенькая? Так себе? Что это он, у нас лаборатория всегда славилась хорошенькими девушками!» Вот так. Одна большая семья. Как при общинно-родовом строе. Эндогамия почти отсутствует. Здесь женятся, здесь и разводятся. А попадут в чужую компанию — скучно. И люди не те, и говорят о какой-то ерунде. А соберутся в своей, то-то весело! «А как Петина аспирантка? Он уже находит ее хорошенькой? А центрифугу-то когда выгружали, Иванов еще и говорит: „Ты, — говорит, — стань внизу, а я буду сверху ее на тебя валить!“ Ой, мы чуть не перемерли со смеху!»
Марья Григорьевна еще долго распространялась в том же духе, я слушал не без любопытства, отчего-то постепенно проникаясь к ней симпатией (хотя ничего такого уж особенного, как видит читатель, в речах ее не содержалось), а в конце концов понял, что она сегодня чем-то здорово выбита из колеи, что-то произошло или уже происходит. Марья Григорьевна явно нервничала, вертела головой, словно всматривалась в кого-то, ежесекундно перебивала сама себя и вообще была, как я уже отметил прежде, в рассуждениях своих отчасти нелогична. Я даже спросил, не стряслось ли чего. Она ответила резко:
— Нет, ничего не стряслось! Что может со мной стрястись?! Впрочем, да, стряслось. Вот именно! Как вы наблюдательны! — и захохотала несколько истерически. Больше я ничего из нее не сумел выжать.
Стараясь развлечь Марью Григорьевну, я предложил пойти потанцевать. Она сказала, что ей все равно, что делать, но тут же прямо-таки рванулась в соседний зал. А там нас ждало зрелище, показавшееся мне (подчеркиваю: тогда) забавным. Публика стояла плотным кольцом, все покатывались со смеху, хлопали в ладоши, а в центре круга лихо отплясывал шейк с роскошною девицей-ленинградкой сам Иван Иванович. Эту девицу я много раз видел и раньше, она была заместителем главного конструктора и жила у нас месяцами, но вот то, что у нее коса, на это я как-то не обращал внимания. Тут мне и припомнился стишок Эль-К: «А коса-то, а коса! Как по два двадцать колбаса!» «Ого, — подумал я. — Неужели?! Но как же так? Если стишок имеет конкретного адресата, то это уже просто хамство! Разве так можно?! Эль-К все-таки странный человек! Нет, этого не может быть!»
Нечто в этом роде я и преподнес Марье Григорьевне. Она дико уставилась на меня, трижды набирала в грудь воздуху, но в итоге так ничего и не сказала.
Пляска наконец оборвалась — сломался магнитофон, — восторженная толпа кинулась качать изнемогающего Ивана Ивановича.
И тут в дверях появился Эль-К со своей свитой. В руке у него была гитара. Он ударил по струнам и запел, малость паясничая: «Выпьем мы за Ваню, Ваню дорогого! Свет еще не видел столь передового!» Мгновенно у него из-за спины выскочил Лелик Сорокосидис с двумя полными бокалами, один из которых был передан Ивану Ивановичу, а второй — самому Эль-К. Сомнительная была сцена. Все, однако, закричали: «Пей до дна, пей до дна!» — и хором под руководством Эль-К, который, залпом осушив свой бокал, снова затрепал на гитаре, повторяя дурацкую припевку. Там были еще слова какие-то: «тема — Система», «в гору — член-корром» и тому подобное. Всего я не запомнил, да и не было никакой возможности, потому что Эль-К был неистощим, экспромт следовал за экспромтом, куплет за куплетом. Хор радостно вторил. Энтузиасты бегали за бутылками, бокалы были почти у всех.
— Наш Валерий скоро станет прокурором! — войдя в раж, пел Эль-К. — А наш Ваня скоро предстанет пред прокуро-о-о-ром!..
— Какой подлец! — прошептала Марья Григорьевна. На ней лица не было. Дрожа от гнева, она вцепилась мне в рукав, как бы удерживая себя.
Я почувствовал, что может получиться скандал, потянул ее к выходу и, конечно, только привлек внимание Эль-К. С удвоенной энергией он заорал на тот же мотив:
— Машина, машина! Машина машина! Все подхватили с восторгом.
Имелась в виду машина Марьи Григорьевны, всем хорошо знакомая. Это была просто притча во языцех, потому что Марья Григорьевна, неизвестно зачем купив эту машину, тут же преисполнилась к ней отвращения и, кажется, так и не ездила на ней ни разу. Машина несколько лет простояла во дворе, даже не накрытая брезентом, мелкие детали с нее постепенно исчезли, дети поразбивали в ней стекла, она проржавела, прогнила насквозь и за бесценок была продана какому-то мужику из близлежащей деревни. История эта повредила Марье Григорьевне во мнении некоторых жителей нашего городка, быть может, даже больше, чем что-нибудь еще. Ни один разговор про Марью Григорьевну не обходился без того, чтобы кто-нибудь не упомянул о «вопиющей ее бесхозяйственности» («Даже машину и ту до чего довела!»).
— Машину машину купим за полтину! — продолжал Эль-К.
Я уже сам держал Марью Григорьевну за руку как мог крепко, но не удержал! С неожиданной силой она рванулась от меня, подбежала к Эль-К, выхватила у него гитару и швырнула ее об пол так, что только стон пошел. Подняла голову, обвела оцепенелую публику горделивым взором и твердым шагом удалилась.
После минутного молчания все разом заохали и заахали, закричали и завозмущались: «Что такое?! Почему?! Какая выходка! Безобразие, испортить людям настроение!» Некоторые ползали по полу, собирая гитарные обломки и щепочки, как будто из них можно было потом составить целое. Эль-К растерянно вертел в руках переломленный пополам гриф с закрутившимися в спирали и кольца струнами. Мне под ноги отлетел кусочек с подписью на нем «проф., засл. деятель науки…» — не знаю, чей это был автограф.
В это время в зал вбежали три измочаленного вида встревоженных юноши. Отыскав в толпе Ивана Ивановича, они зашептали ему что-то на ухо. Иван Иванович переменился в лице и опрометью бросился к выходу; юноши за ним.
Поднялся ропот: «Машина! Машина встала! На машине что-то случилось!» К Эль-К вернулось самообладание.
— Только тихо, тихо, — возвысил он голос. — Нельзя так, чтобы об этом узналите! — (Подразумевались дирекция и члены комиссии.) — Будем продолжать веселиться, друзья!!
Все закричали:
— Ура! Браво нашему Эль-К! И праздник возобновился…
Наутро я пришел к нам в отдел с больной головой. Все уже были в сборе, кроме Опанаса Гельвециевича. Зато в качестве почетного гостя присутствовал Валерий, «помощник прокурора»; на сегодня был назначен его доклад об использовании вычислительной техники при расследовании особо сложных преступлений. Но о докладе никто, в том числе и сам Валерий, не думал. Говорили об Иване Ивановиче и о нашей машине.
Выяснилось, что с машиной ничего страшного не случилось: она действительно встала, дежурные инженеры бились над ней три часа и безрезультатно, но едва только в дверях машинного зала появился Иван Иванович, она заработала снова как ни в чем не бывало; он даже не успел подойти к пульту и на два шага. «Мистика какая-то!» — восклицали наши дамы. «Или подвох! — подозревали другие. — Знаете, может, там у него в двери какая-нибудь кнопочка такая, секретная. Он эту кнопочку нажмет незаметно и…»
Однако гораздо больше их волновали другие проблемы, о существовании которых я, скажу откровенно, до того дня и не подозревал. Это были проблемы, касающиеся давнишних (!), затянувшихся (!) и запутанных (!) отношений Ивана Ивановича и Марьи Григорьевны!!!
Я был поражен. Меня подняли на смех.
— То ли вы в самом деле дурак, то ли прикидываетесь! — сказали мне. — Об этом в городе известно каждому школьнику!
— Между ними… какие-то отношения?! — лепетал я. — Понятия не имел об этом!.. И давно! С полгода или даже с год? И все знают?! Я, почему же я не знаю?! Ах да, я ведь сам всегда просил при мне насчет «подвигов» Марьи Григорьевны не распространяться… Верно, верно… Простите, а в чем сложность-то? И он, и она разведены, насколько я понимаю. Почему они просто не поженятся?!
— Вот новости! — вспыхнула наша аспирантка Катя, девица незамужняя, не столь уж юная, неравнодушная прежде к Ивану Ивановичу и мечтавшая теперь, по-моему, попасть в кружок Марьи Григорьевны. — А зачем ей это нужно? Она была уже замужем, и не раз. Стирать носки, готовить обеды! Быть прислугой! Зачем ей это?! Она хочет быть свободной, независимой… Выслушивать ворчание и нотации старого и больного мужа!..
— Какой он старый?! — возмутился я.
— Да вы посмотрите на него! Развалина!