Грунт был тяжелый — суглинок, да еще вперемежку с остатками слежавшегося и окаменевшего строительного мусора. С пристройки несло невыносимым жаром, осушавшим пот, которым прошибало нас от непривычного труда. Мы поскидывали пиджаки, рубахи. Но никто не жаловался, не ныл, не было слышно и ругани — только так, в пространство, по делу, когда не поддавался какой-нибудь вылезший вдруг из-под земли огрызок железобетонной конструкции или водопроводной трубы… Все наши были здесь, все без исключения. В дыму мелькнуло одухотворенное лицо Эль-К. По двору туда и сюда сновал зачем-то Лелик Сорокосидис, еще усердней, чем всегда, выворачивающий ноги по своему чарли-чаплинскому обыкновению… Рядом со мной самозабвенно махал киркой Герц. Как-то так получилось, само собой (или, может быть, распорядился Михаила Петрович), что у каждого институтского отдела, у каждого сектора образовался свой участок работы. Дамы трудились наравне с мужчинами… Вот с багром в руках мимо нас прошел Кирилл Павлович… А вон с ломом Валерий… Остановившись на секунду передохнуть, мы увидели и только что подъехавшую машину Опанаса Гельвециевича. Двое наших аспирантов под руки подвели его сразу же туда, где возвышался Михаила Петрович.
— А у меня тоже… сожгли… библиотеку в усадьбе! — сказал с вызовом Опанас Гельвециевич. — Хорошо, что коней успели вывести!
По шоссе нам на подмогу подтягивались бульдозеры. Вдруг стройность наших рядов нарушилась: Нина, на сей раз простоволосая, обезумевшая, потерявшая свою царственную осанку, металась между людей, воя по-бабьи: «Петухов!!! Где Петухов?!! Петухова убили!!! А-а-а…» — и рвалась в самое пламя; ее едва удерживали несколько человек.
У меня волосы встали дыбом. Все кругом засуетились, забегали, закричали… Михаила Петрович гаркнул: «Майор! Четверых самых лучших — туда!!!» — и сам рванулся вперед, готовый, как его предки в старину, разнести кулаками раскаленные стены, но пробиться во что бы то ни стало! Опережая его, в окна прыгнули четверо молодцов в бруси-товых робах и блестящих касках. Им вослед били мощные струи брандспойтов… Минута… другая… и в проеме появился солдат с телом на плечах, второй подсаживал товарища сзади, двое других выбросили через окно тлеющие остатки дивана. С рук на руки первые двое передали свою ношу Ми-хайле Петровичу… Многие из нас закрыли глаза, чтобы не видеть ужасного зрелища… Мне происходящее заслоняли люди, я успел заметить только затлевшиеся пиджак и брюки (Петухов, естественно, спал не раздеваясь).
Его отнесли подальше в лесок, положили на мох под сосною. Ребята из ВЦ сгрудились вокруг, прервав работу, — как бойцы среди боя, — подошли и мы. Некоторые уже потянулись стаскивать с голов шляпы и кепки. Капитан местной милиции, протиснувшийся вперед, поднес руку к козырьку. Санитарная машина, буксуя на развороченной лужайке, подруливала поближе… Но тут началось нечто непредвиденное. Петухов открыл глаза, потом сел, изумленно озираясь на публику, столпившуюся вокруг, на сосны, простершие над ним свои ветви, неуверенно улыбнулся и затем вдруг зашелся от хохота, повалясь обратно на мох и даже болтая ногами. «Ну, вы даете! Неплохо! Ну ладно, я тоже когда-нибудь вам устрою! Ха-ха-ха! — утробно смеялся он. Но, увидев дыры на брюках, огорчился: — А вот это уже слишком. Единственный мой костюм! Вы что, ребята, рехнулись? Нет, ну что я скажу жене! Купите новый!.. Я вам точно говорю… Теперь мне понятно, почему мне снилось, что на ВЦ пожар… Нет, это с вашей стороны свинство!..» И тут глаза у него полезли на лоб: он обратил внимание, что и у приятелей его вид не совсем обычный — полуголые, ободранные, обгорелые, — он обернулся и, узрев наконец между деревьями пламя, задрожал и опять повалился в мох…
Только тогда мы догадались, что он не только не сгорел, но даже и не угорел, как это ни странно, а все это время он просто-напросто спал; проснувшись же и найдя себя в лесу под сосной, заключил, что приятели учинили над ним такую шутку (в духе Эль-К) и лишь несколько переборщили, спалив ему пиджак и брюки.
Кто браня Петухова, а кто смеясь, а в общем-то, — не побоюсь сказать, — отчасти раздосадованные этой глупой историей, мы побежали по своим местам.
Но делать нам там было, по сути, уже нечего: наш защитный ров распахивали бульдозеры, а у пристройки прямо на наших глазах обвалилась целиком внутрь крыша, сноп искр взметнулся вверх метров на пятьдесят — выше главного корпуса — над тем самым местом, откуда только что вытащили Петухова.
Светало. Взобравшись на бруствер, отсыпанный нами и бульдозерами, опершись на ненужные теперь кирки и лопаты, мы молча долго глядели, как светлое пламя, весело играя, пожирает то, чему отдано было столько в нашей жизни за эти последние годы. «А где же Иван Иванович? — вновь встревожился я, гоня прочь поскорее мысль: а что, если его-то и позабыли там на самом деле?! — Нет-нет, — поспешил успокоить я сам себя. — Ведь бабка-то охранница звала дежурных, потом инженер с программисткой бегали по залу с огнетушителем, да и пожарные вначале еще были внутри. егозаметили бы. Он откликнулся бы, его нашли бы. Вряд ли он мог так уж сразу потерять сознание и свалиться куда-нибудь за стойку… Хотя ведь он был так слаб, так слаб… и голос у него совсем пропал… Нет, не может быть! Не верю!.. Хорошо, а где же Марья Григорьевна?!»
Я обвел взглядом стоявших плотным кольцом у бруствера и у бетонного забора людей, но не нашел среди них тех двоих, которых надеялся найти… Я спросил у кого-то: не попадался ли им Иван Иванович? Нет, не попадался, они и сами беспокоились, где он и что с ним. По цепочке пошло: где же Иван Иванович, не знаете?.. Никто не знал. Ко мне подбежала Нина, она тоже была взволнована, не видя его…
Зато мы увидели неподалеку от себя Эль-К, и — честное слово — облик его потряс нас едва ли не больше, чем все, нами в эту ночь пережитое. Выбритый, аккуратно причесанный, одетый с иголочки, как будто на прием — в светлом макинтоше, на котором не было ни пятнышка, при белой крахмальной рубахе, ослепительно сверкали манжеты, не выехавшие из-под пиджака ни на сантиметр дальше положенного, при галстуке, не развязавшемся, не сдвинутом набок, в отутюженных брюках, опять-таки не выпачканных, как у всех нас… ну разве что ботиночки, начищенные перед выходом из дома, были сейчас немного заляпаны грязью… — нет, невозможно! — ведь я же видел, он был на пожаре с самого начала, он наверняка что-то делал, принимал, так сказать, участие, он не мог стоять сложа руки! Так как же он умудрился?! Непостижимо!.. Но главное, конечно, заключалось вовсе не в этом… Главное… главное — это выражение его лица — светлое, почти под стать пламени, гордое и, я бы сказал, удовлетворенное выражение! Сцепив руки за спиной, он смотрел на огонь, легкая улыбка бродила по его лицу — или то были всего лишь отблески пламени?.. Нет, он улыбался, он улыбался! Он читал стихи! Он декламировал:
Я жег мой труд и холодно смотрел,
Как мысль моя и звуки, мной рожденны,
Пылая, с легким дымом исчезали!
Меж тем огонь, уничтожив все что мог, сам собой угасал. Пожарные заливали дымившиеся развалины. Сквозь пустые оконные рамы и разошедшиеся трещинами стены видны были почерневшие и перекореженные остовы стоек с колтунами проводов и красными сосульками оплавившейся, остывающей меди…
Заметно похолодало. Солнце вот-вот должно было взойти. Мы пошли искать сброшенные прежде плащи, пиджаки и рубахи. Долго пытались отчистить замызганную одежду, выколачивали ее о деревья и терли сухой травой. Потом опять поднялись на бруствер — кинуть прощальный взгляд на пепелище…
И тут все ахнули: там, внутри, по неостывшей еще золе, кое-где полыхавшей даже огнем, среди оседающих сизых дымов меж обломков кирпичных стен и завалов железа бродил человек! То был Иван Иванович, несомненно!
Вновь четверка спасателей бросилась вперед (хотя опасности теперь особой не было, но все же — сгореть не сгорел бы, а обгореть мог здорово или удариться обо что-нибудь, или упала бы на него какая-нибудь накренившаяся конструкция)… За дымом и закрутившимися вихрями пепла послышались крики, шум. Несколько наших, невзирая на протесты брандмейстера, все же кинулись туда. Я тоже — потому что мы поняли сразу: Иван Иванович не хочет уходить оттуда, наверное, цепляется, бедняга, за горячие еще стойки, упирается…
Его вывели, истерзанного, грязного, мокрого — попал под струю воды, — ноги выше колен в золе, волосы всклочены. Он что-то бубнил про себя, время от времени выкрикивал, подвывал, норовил вырваться; нас, по-видимому, за друзей не признал, глядел пугливо — городской сумасшедший, да и только!
Подоспевшие фельдшеры помогли нам запихнуть его в санитарную машину…
Государственная комиссия (на сей раз ей суждено было быть последней) прибыла уже в тот же вечер. Но еще утром, не отоспавшись — какой там сон, — лишь помывшись и переодевшись, я давал одним из первых (ведь на машине-то я был одним из последних!) показания следователю нашего местного отделения областной прокуратуры — маленькому невзрачному человеку, что называется, «без особых примет», — без особых настолько, что лишь потом жена мне доказала, что живет он в соседнем с нами доме (он еще сказал мне: «Мы с вами знакомы», — а я удивился), и мы, конечно, тысячу раз с ним встречались, а однажды на субботнике даже вместе сажали у нас во дворе какую-то елочку.
Быть может, в силу нашего с ним «знакомства» (чего я, повторяю, тогда не уразумел) держался он, как мне показалось, как-то скованно, чуть ли не стесняясь задавать вопросы, хотя вопросы были самые заурядные: не помните ли, когда вы пришли? Не припомните ли точно время, когда вы вышли из ВЦ? Кто, кроме вас, находился в зале, когда? и т. п. Я подробнейшим образом изложил все то, что уже известно читателю… Да, разумеется, были еще вопросы обо мне самом: кто да что, в каких отношениях были с заведующим отделом Системы, не было ли между вами каких-либо недоразумений, личной неприязни…
Старательно, аккуратнейшим, каллиграфическим почерком следователь — Василий Андреевич Кондратков, так его звали, — писал протокол, начав его, помнится, такими словами: «Учась в Саратовском Государственном университете, я увлекался историей науки. Окончил институт я в 1954 году. В декабре 1962 года (такой точной даты я не помню) мой знакомый, Петров Виталий Игнатьевич (проживающий ныне в городе Пскове, точного адреса я не помню), вернувшийся тогда из командировки в энский филиал Академии наук, предложил мне…»
У него была довольно смешная манера, пиша, все время рассуждать с самим собой, вслух, но по нескольку раз переповторяя то, что он пишет. «Так-как, — приговаривал он, одним глазом глядя в свой блокнот, а другим — в бланк протокола. — Пишем-пишем… Что пишем? Пишем: „учась“. Учась, учась, учась… Где учась? Учась в институте… Нет, учась в университете?..» — и так далее. Вот, пожалуй, единственная черта, немного оживившая унылую процедуру, которой мне пришлось подвергнуться. В конце концов к нам вошел какой-то начальник в форме полковника, явно не наш, из областного центра, но не представился, посмотрел только готовые листки протокола и удалился.
Одновременно со мной в соседней комнате давали свидетельские показания Нина, бабка-охранница, те самые дежурные инженер с программисткой и Петухов.
Выйдя от следователей, мы обменялись впечатлениями и информацией, причем основную коррективу в выше обрисованную картину случившегося внесла бабка-охранница, показавшая следствию, что уже поздно ночью, после моего ухода из ВЦ — во втором или в третьем часу, — на ВЦ появилась Марья Григорьевна. Бабка не хотела ее пускать, но та оттолкнула ее и сама прорвалась в зал, пробыла там недолго («Рыскала туда-сюда, ровно зверь лесной, фыр-р-рь, фыр-р-рь!» — сказала бабка) и убежала, когда бабка решительно пошла за нею следом. «И вот только эта свиристелка, прости Господи, ускакала, — продолжала бабка, — гляжу, сами идуть! Вошли, посмотрели вокруг… Будто прощались… Слезу смахнули. И ушли…»
Уже на улице я встретил приятельницу Марьи Григорьевны — не могу твердо сказать, как ее звали — Алиса, Алина? — которая сообщила мне, что Марья Григорьевна тоже «вызвана», но идти не может: она заболела, пришла ночью к ней (к Алисе или к Алине) в ужасном состоянии, до утра они ее утешали (м-да, пожалуй Алиса и Алина были все-таки две разные личности), отпаивали ее валерьянкой, сбились с ног, про пожар ничего не знали (окна у них выходят на другую сторону, да и не до этого было), а когда наутро услыхали топот и громкие разговоры возвращающихся с пожара и узнали… то… В общем, Марье Григорьевне стало еще хуже, был обморок, со всего маху упав, Марья Григорьевна разбила себе голову, они (Алина и Алиса) опасаются сотрясения мозга, опасаются также, как бы та не наложила на себя руки, сейчас одна из них побежала сюда, а другая неотлучно находится при Марье Григорьевне, которую они отвели все же домой.
Когда я посочувствовал, что вот и Иван Иванович, дескать, тоже, бедняга… Алиса (буду называть ее Алиса) внезапно разразилась потоком проклятий, сказав, что «этот негодяй, измучивший Марью Григорьевну», вчера, то есть сегодня ночью, но, к счастью, еще до Марьи Григорьевны, вдруг заявился к ней (к Алисе) в поисках Марьи Григорьевны. Алиса выставила его вон. А когда Марья Григорьевна пришла, то Алиса предпочла не говорить ей о визите, чтобы не расстраивать ее.
Едва я расстался с Алисой и присоединился к ожидавшим меня Нине и Петухову, как нас нагнал Валерий Виту-ковский. Время было уже обеденное, Валерий буквально силой заставил нас идти с ним подкрепиться в нашу столовую. Ему, конечно, хотелось поговорить, узнать «дополнительные детали». Ну, понятно, что нам и самим трудно было молчать. Валерий, судя по всему, рассчитывал, что вести следствие будет поручено ему (не знаю, имел ли он на это право по должности), и теперь, когда дело поручено другому, был здорово огорчен и обижен. Об этом другом — «моем» следователе, Василии Андреевиче Кондраткове, — он отзывался скептически, характеризовал его как «посредственного», единственным удачным делом которого была поимка ребят из Волобуева, угнавших у нас в городке автомобиль. В тот раз Кондратков предположил, что ребята решили совершить на машине путешествие куда-нибудь в южные страны, на Кавказ или в Крым, поехали не по главному шоссе, а в обход, прикинул, какой примерно дорогой они могли отправиться, и в течение одного дня нашел машину (застрявшую на проселке и брошенную), а через неделю с помощью вызванных армейских вертолетов разыскали и заблудившихся в глухой тайге ребят… (По-моему, не так уж и плохо, но Валерию я, конечно, ничего не возразил на это.)
Дело о «пожаре», сказал далее Валерий, с самого начала пошло по неверному руслу. Установка взята доказать, что имело место «самовозгорание в результате короткого замыкания» (тут Валерий намекнул, что ему известно о состоявшемся рано утром совещании его начальства с Кириллом Павловичем и председателем нашего филиальского президиума). А между тем у него (Валерия) есть кое-какие соображения на сей счет, которых он пока что раскрывать не хочет, но все то, что мы ему рассказали, лишь укрепляет его во мнении, что… нет, сейчас он об этом говорить не будет, ему надо еще кое-что выяснить…
В целом же со слов Валерия получалось так, что в определенном смысле он даже рад, что его не запрягли в это дело сразу — погряз бы в бумагомарании, недостало бы времени на размышления, тогда как теперь времени у него сколько угодно (начальство-то поглощено другим); остается только и всего, что подождать, пока им станет ясна абсолютная бесперспективность линии Кондраткова, и тутонинеизбежно должны будут обратиться к нему, к Валерию.
Здесь я, честно говоря, пожалел, что опрометчиво передал Валерию некоторые сцены у Ивана Ивановича (у следователя-то я их, признаться, опустил, а вот Валерию-то просто как хорошему знакомому передал!), потому что, как мне показалось…
Ну, об этом в свое время.
Мы распрощались с Валерием. Нина тоже мною была вроде как недовольна…
Как я уже сказал, к вечеру из Москвы спецрейсом прилетела государственная комиссия, многих членов которой мы уже хорошо знали, а также представители следственных органов, в том числе генерал из КГБ (не знаю, точно ли, но у нас говорили, что это генерал из КГБ, эксперты-криминалисты, в частности зачем-то даже эксперт по судебной медицине, вот это достоверно — у нас в городе оказался один его знакомый), и, наконец, два фотографа.
«Ну, теперь начнется!» — сказали наши.
Но ничего чрезвычайного, внешне по крайней мере, заметно не было. Разве что заставили нас являться на работу к девяти утра и отсиживать весь день. Библиотечные дни и домашние занятия были отменены. Пепелище с трех сторон обнесли глухим забором, сверху из окон главного корпуса нам видно было, как члены комиссии и те, что из органов, закатав почти до колен штанины, перескакивают там с камешка на досточку и опять на камешек, будто экскурсанты в развалинах древнего поселения, ведомые Михайлой Петровичем, мужественно взявшим на себя бремя представи-тельствования за весь филиал в столь трудной ситуации (с чем Кирилл Павлович и остальные члены президиума охотно согласились). Ритуально побродивши с полчаса, высшие чины удалялись на закрытое совещание в кабинет к Кириллу Павловичу. На пепелище оставались эксперты, которые, поскольку чертежи и планы пристройки сгорели во время пожара, занимались теперь главным образом обмерами, для чего таскали за собой геодезический инструмент, двухметровую машину, так и сяк прикладывали рулетку, натягивали разные веревочки, что, конечно, вызывало у нас отчасти иронические улыбки. Но надо сказать, что и у самих экспертов бывал порой такой вид, словно они сами заранее были убеждены в беспомощности своей работы, и мешало им откровенно сказать нам об этом лишь сознание принадлежности к их таинственной и могущественной корпорации. Впрочем, один из них (у нас считалось, что это майор из МУРа) имел привычку, встречаясь с кем-нибудь из нас (лица-то за три дня уже примелькались), по-особому как-то подмигивать (но не здоровался, а именно как-то ухарски подмигивал), будто бы говоря: «Вы все понимаете, и я все понимаю. Все всё понимают. Вот и хорошо! Молчок!..» Вечерами, с наступлением темноты, на развалины приходили фотографы — настоящие профессионалы больше всего любят снимать ночью, с искусственным освещением.
Ежедневно, однако, кого-нибудь из нас вызывали к следователю. Вызывали и меня вторично. Опять же те же стандартные вопросы, мои стереотипные ответы. То же разочаровывающее ощущение рутинности. (Хотя чего, собственно, хотелось? Непонятно! Романтики, что ли?!) А вот когда вызывали Эль-К, произошел такой случай. С Эль-К беседовал Кондратков, который ему сразу же представился. Но присутствовал также и тот самый гипотетический «майор из МУРа», Эль-К не представившийся. В какой-то момент «майор» позволил себе сказать что-то такое вроде: «Интересно, интересно…» Эль-К выпятил грудь: «Простите, а с кем имею честь?!» В ответ «майор» засмеялся, подмигнул и вышел из комнаты. У нас все были этим немало смущены…
Нам было известно также, что судебный медик посетил в клинике Ивана Ивановича. Наш местный житель, знакомый этого медика, заманив его к себе в гости, допрашивал с пристрастием его. Но медик ничего нового относительно хода следствия не преподнес, а относительно Ивана Ивановича выразился в таком духе, что, дескать, «конечно, он в шоке, имеются симптомы нервного истощения, но в целом состояние его организма удовлетворительное, и после отдыха больной скоро вернется к трудовой деятельности».
Из этого мы сделали вывод, что приезжий специалист либо валяет дурака, либо совсем не разобрался в вопросе, ибо Иван Иванович находился в состоянии жутчайшем, это было видно невооруженным глазом.
Мы навещали Ивана Ивановича каждый вечер, благо палату ему предоставили, конечно, отдельную, и врачи не возражали. Нина бегала туда и утром и днем, доставала в президиуме какие-то необыкновенные и неслыханные продукты, кормила Ивана Ивановича с ложечки, насильно впихивала в него пищу, умывала его, причесывала и меняла белье. Кроме Нины, он никого не хотел узнавать, сиднем сидел на кровати в больничной пижаме, поджав ноги по-турецки, руки его были в бинтах (он успел-таки обгореть, пока ходил по пожарищу). Он, не переставая, что-то бубнил про себя, как обычно, невидящими глазами уставясь в пол, и лишь иногда голос возвращался к нему, и, не в такт вскидывая головой, он фальшиво и надтреснуто заводил всегда одно и то же:
Шумел, горе-ел пожар московский, Дым расстилался по реке-е-е, А наверху стены Кремлевской Стоял он в сером сюртуке-е-е!..
«Вот тебе и Моцарт!» — хладнокровно изрек Эль-К, услыша это пение.
Я не буду, однако, расстраивать читателя подробным описанием страданий несчастного нашего друга и тех страданий, что причинил он нам своим видом и поведением; полноты ради скажу только, что лечащие врачи и сами, по-моему, не знали, как тут быть, и поговаривали о том, чтобы перевести его в областную клинику, где больше «возможностей», о том, чтобы вызвать консультантов из Москвы, о том, чтобы достать какие-то (какие?) редкие лекарства…
но все это были одни только разговоры, от бессилия пока что первоочередной задачей было объявлено залечить ожоги. «А уж там, — ненатурально оптимистически похлопывал нас по плечам заведующий, — там посмотрим! Проведем курс общей терапии… Там видно будет!»
В заключение своего короткого рассказа о первых днях после катастрофы добавлю еще только, что, по сведениям, полученным от Алины и Алисы, самочувствие Марьи Григорьевны тоже было весьма скверное. Сотрясения мозга, правда, у нее не нашли, но из дому она не выходила, сидела на бюллетене, Алина и Алиса никого к ней не допускали, в том числе и Кондраткова…
Прошло еще несколько дней. Расследование по делу о пожаре велось темпами весьма умеренными; похоже было, что действительно установка была взята на доказательство версии о «самовозгорании в результате короткого замыкания»; особого рвения по части «козлов отпущения» комиссия не обнаруживала; шпиономанией — чего мы поначалу опасались — тоже не страдала. Показалось, что уж лучше? Так нет же — странно устроен человек! — у нас многие громко порицали комиссию, следственные органы и руководство филиала за бездейственность, за намерение «спустить все на тормозах», что «конечно же, все они сговорились заранее», что «иного нельзя было ожидать от них», что «Кирилл Павлович благодаря своим связям» и что «если по-настоящему взяться, то в неделю, наверное, все можно было бы…» и т. п.
Увы, в тот месяц все у нас в городке стали детективами! И, увы, над многими умами властвовала прискорбная мысль о безусловно имевшем место поджоге. Но еще печальней было то, что господствующее мнение вполне определенно называло в качестве непосредственных виновников-поджигателей Марью Григорьевну и Ивана Ивановича!
Расхождения были лишь насчет того, совершили они это вместе или кто-то из них один, и в этом последнем случае — был ли свидетелем другой, был ли он осведомлен о преступной затее, то есть являлся ли, по сути, сообщником, а также — кто выступал инициатором… Впрочем, нет, кто выступал инициатором — тут, пожалуй, сомнений не было: разумеется, Марья Григорьевна, а Иван Иванович до такого сам никогда бы не додумался, здесь потребен женский характер, говорили наши, причем именно такой, какой у Марьи Григорьевны, а кроме всего прочего, имеется ведь еще и косвенная улика — те слова Марьи Григорьевны, брошенные во время скандала ею, что она-де сожжет эту проклятую машину! Наверняка, стало быть, заключили все, она не раз угрожала это сделать и прежде; возможно, что они неоднократно обсуждали этот вопрос с Иваном Ивановичем, но тот, естественно, никак не мог решиться, и тогда уж она…