Лукач, озабоченно взяв щеки Алеши в свои ладони, всмотрелся в его багровые, как у белого кролика, глаза, после чего успокоился и, не перебивая, выслушал доклад обо всем. Сидевший тут же Белов произнес недоверчиво:
— Ты, товарищ, фантазируешь. До фашистов оттуда по карте километров не меньше двух или трех. Как при этом могут почти одновременно слышаться и выстрел и Разрыв? Не анархисты же огонь открыли...
— Кто бы ни стрелял, а все к лучшему,— перебил его командир бригады.— Ведь если бы по этому дому не долбанула какая-то мистическая пушка, телефонисты сейчас вели б оттуда проводку. После стольких трудов тем обиднее было бы переселяться. А пришлось бы. Без вас, Алеша, мы тут получили несколько иную диспозицию. Наши батальоны займут по-прежнему вторую линию, но гораздо ближе к Одиннадцатой, чем предполагалось. И командный пункт, из которого вас эта пушка выбила, оказался бы и далеко, и высоко. Так что жалеть нам с вами не о чем, кроме напрасной двухчасовой работы да потери вашей внешней респектабельности. И все равно вас следует не жалеть, а поздравить с редким везением. А теперь к делу. Мы с товарищем Беловым ездили посмотреть, как идет выгрузка батальонов в прифронтовой зоне, и совершение случайно наткнулись на помещение, вполне пригодное для командного пункта, у самого моста Сан-Фернандо. Это последний мост под Мадридом, оставшийся в распоряжении республиканцев. Мост, но не дорога за ним, эстре мадурская или как она там, Белов, называется? Налево по ней поедешь — метрах в пятистах их и наши позиции нескольких местах чуть ли не на десять метров, говорят сходятся, а направо — вдоль нее фронт, и сама она под обстрелом. Так вот, чуть пониже моста, над самым берегом, имеется пустой дом, почти без мебели, но с крышей, окнами и дверью. Что нам еще нужно? Сейчас все вместе и покатим: мы с Беловым, Мориц с телефонистами и вы со своими...
Но вскоре после того, как новый командный пункт начал обживаться и на террасе Лягутт уже ждал смены, а телефонисты потянули провод к батальону Людвига Peнна, произошло мелкое событие, заставившее, однако, Лукача принять решение еще об одном переселении.
Уже смеркалось. В большой комнате за украшенным резьбой обеденным столом, персон этак на двадцать, под массивной бронзовой люстрой с тремя еле тлевшими лампочками сидели рядом, лицом к стеклянной входной двери и террасе за ней, Лукач и Белов, а на председательском месте — Алеша, смотревший через окно на бетонные перила переезда через реку. На столе не было ничего, кроме планшетов Лукача и Белова и толстых цветных карандашей. Неожиданно оконное стекло звякнуло, что-то громко щелкнуло, и в стол вонзилась согнутая почти пополам винтовочная пуля.
— В люстру бахнулась и согнулась,— беря ее в руки, пояснил Белов.— Смотри: еще теплая. Не виси здесь это сооружение, она б Алеше прямо в лоб треснула. Везет тебе, брат, уже который раз. На, спрячь на память.
Но Лукач отнесся к этому иначе.
— Мы с тобой, похоже, забыли свой предыдущий опыт, устроившись как раз против вражеских позиций, и совершенно напрасно подставляем под пули и свои очень умные головы и чужие. Немедленно надо отсюда перебираться. Куда? Куда-нибудь поблизости, потому как и связь отсюда уже потянули, да и комбаты наши знают, что мы тут. Так вот, как раз напротив, через шоссе, есть будка дорожного сторожа. В ней и засядем.
— Тесновато будет,— попробовал воспротивиться Белов.
— В братской могиле еще теснее,— отрезал Лукач.
К восьми часам переселение было завершено. Сторожка под оголившимися деревьями состояла всего из одной комнаты в два окна: одно выходило на мост, другое — в сторону неприятеля, но было снаружи предусмотрительно забито толстыми досками.
Измученные телефонисты притащились лишь к одиннадцати. Первым в помещение вошел Мориц. Деревянно откозыряв Лукачу и Белову, бывший прусский служака, едва успев оглядеться на новом месте, предложил генералу установить коммутатор полевого телефона в подвале, для чего оттуда следовало выбрать большую часть запасенного кем-то сена. Он же посоветовал свалить его на полу, чтоб на нем могли отдыхать свободные бойцы охраны и шоферы.
Лукач и Белов сидели рядом за столом и тихонько, чтобы не мешать засыпающим, переговаривались над картой. Перед ними оплывала в медном подсвечнике уже вторая свеча. Телефонисты возились в подвале с коммутатором, почему-то не желавшим обнаруживать никаких признаков активности, снизу доносилась немецкая воркотня Морица, изредка подкрепляемая крепкими польскими выражениями Ожела, из которых «курва мачь» было самым мягким. Ругани аккомпанировал чей-то храп. Наверху, на сене, покрывавшем весь пол сторожки, лежали бойцы охраны. Луиджи и толстый француз, шофер Белова, которого звали Феликс, предпочли спать в машинах. Алеша же то дремал, положив локти на стол, то выходил наружу под начавшийся с вечера сильный дождь и дышал влажным холодным воздухом. За пять минут до полуночи он разбудил Фернандо. Торопясь, тот набросил портупею, затянул пояс с подсумками и, волоча приклад по полу, вышел. Сменный Казимир, как вылезший из озера сеттер, разбрасывая брызги, отряхнулся в сенях, войдя, вытянулся перед начальством, щелкнув каблуками, поставил винтовку к другим в угол, сбросил туда же плащ, повалился на освобожденное Фернандо место и, едва успев закрыть глаза, уснул. Когда ночью на часах стоял Фернандо, его детский вид и рост невольно заставляли Алешу почаще наведываться к нему. И сейчас, выйдя к маленькому испанцу вторично, он дал ему кусок бинта из индивидуального пакета и посоветовал заткнуть ствол винтовки, а постояв с ним, прошел к мосту.
За шумом дождя уже не было слышно, как журчит мелкая речка. Вдоль противоположного ее берега магистральное шоссе уходило направо через захваченную мятежниками Сарагосу на Францию, но и неподалеку отсюда оно было перерезано, и по нему никто не ездил. Налево же, где совсем близко начинался парк Каса-де-Камио, уже почти две недели с переменным успехом велись бои.
Еще вчера Фернандо объяснил Алеше, что Каса-де-Кампо по-испански означает загородный дом. С давней поры теперешний природный парк, бывший тогда лесом, принадлежал испанским королям. Именно там и была их летняя резиденция, а вокруг нее простирались угодья королевской охоты. Так что название было шире. Теперь же это место жесточайших сражений, и Алеша знал, что именно там с 9 ноября целую неделю билась Одиннадцатая.
Перед рассветом под проливным дождем, поднимая разбегающиеся по асфальту волны, из тыла примчался в мокрой коже, как в латах, мотоциклист.
Привезенный приказ исходил от командующего тем сектором, который в настоящий момент представлял реальную угрозу Мадриду. Расписавшись в конторской книге, предъявленной мотоциклистом («Заводится понемногу порядок, заводится»,— одобрительно отозвался на это нововведение Лукач), Белов сорвал с пакета сургучную печать, вскрыл его и, развернув бумагу, протянул ее командиру бригады.
— Пойдите-ка сюда, Алеша. Здесь по-французски.
Алеша начал переводить с заголовка, напечатанного в верхнем углу:
— «Командир интернациональных бригад и командующий Западным сектором обороны Мадрида генерал Эмиль Клебер...»
— Постойте, постойте. Вы что-то, друг мой, путаете. Он командир одной Одиннадцатой...
— Никак нет. Тут все именно так написано. Приказ генерала Клебера гласил, что сим же утром, не позже десяти по местному времени, Двенадцатая бригада сменяет Одиннадцатую на ее ретроспективных позициях и удерживает их любой ценой. Батальон Андре Марти занимает на левом фланге все этажи Медицинского факультета в Университетском городке, где до сего дня героически держался батальон «Парижская коммуна». Батальон Тельмана принимает от батальона Эдгара Андре прочно удерживаемые им линии в Паласете, представляющие центр боевых порядков, а батальон Гарибальди сменяет батальон Домбровского на правом фланге вдоль берега реки Мансанарес и вплоть до границы Западного парка.
В течение всего перевода Белов виртуозно отточенным синим карандашом отмечал на своей карте произносимые Алешей на французский лад испанские названия. Однако едва он закончил, Лукач взорвался:
— Да он что, в самом-то деле? Кто и когда производил смену на открытых позициях днем? Ну разве фашисты позволят его бригаде безнаказанно отойти, а нам cпокойно занять ее место? Это еще можно себе представить на левом фланге, где за широким и высоким зданием, в котором засел Дюмон, неприятелю не видны подходы из нашего тыла, но тельмановцам в небольших домиках и садиках Паласете придется в сто раз труднее, а уж Гарибальди — там все как на ладони! Неприятель воспользуется этим и атакует отходящих. Короче, вот что: я сейчас же напишу Клеберу. Попрошу дать нам отсрочку всего на полсуток, и мы организованно, без потерь проведем все это дело ночью.— Он посмотрел на часы.— В шесть сюда должен явиться наш «моториста». Алеша смотает на нем к Клеберу, вручит ему мои соображения и дождется ответа.
В половине восьмого до белья промокший и забрызганный грязью Алеша, изо всех сил обхватив талию немолодого и почему-то похожего на татарина из книжки о Дмитрии Донском мотоциклиста, примчался обратно, взлетая как ковбой на диком мустанге. Генерал Клебер предложил Алеше напомнить командиру Двенадцатой, что приказы издаются не для обсуждения, а для безоговорочного исполнения.
Лукач, выслушав это, заскрипел зубами. Белов, не задавая лишних вопросов, принялся названивать в батальоны через оживший морицевский коммутатор.
Пока начальник штаба очень корректно, но одновременно и авторитетно, разговаривал по-немецки с кем-то из тельмановских офицеров (поскольку оказалось, что Людвиг Ренн осип под все более холодным дождем и может только шептать), командир бригады рассеянно барабанил пальцами по усеянному мелкими каплями окну. Ливень с рассветом ослабел, но вместо него из сизых туч моросил еще более безнадежный дождик, такой мог зарядить и на неделю.
Белов быстро закончил свое устное предупреждение: что по приказу командующего сектором каждый батальон должен уже через два часа завершить смену находящегося перед ним подразделения Одиннадцатой, для чего командиру и комиссару надлежит немедленно пройти на соответствующий командный пункт и на месте договориться о последовательности и максимальной скрытности операции, а затем то же обязаны сделать, взяв с собой связных, командиры и комиссары рот.
— Послушай меня, Белов,— решительно заговорил Лукач, едва тот положил трубку.— Сам видишь, что снаружи делается, и это не только на сегодня. Если мы с тобой сейчас же не примем экстренных мер, завтра же половина бригады сляжет и без вражеских пуль. Записывай. Первое: каждая рота должна уже к полудню выделить из тех, кто постарше или послабей, по пять человек, которых ты пошлешь на машинах к поселкам, где у них по дороге сюда был постой, чтобы они там поискали в пустых домах и притащили все, чем можно укрыться или подстелить под себя,— одеяла, покрывала, толстые скатерти, занавески... Второе: приказать главному врачу бригады майору Хейльбрунну, чтобы он обеспечил всех врачей и фельдшеров в батальонах, вплоть до последнего санитара, максимальным количеством аспирина и других противопростудных лекарств. И, наконец, третье: прикажи Никите, чтоб, не жалея никаких средств и сил, раздобыл коньяка из расчета одна бутылка в день на пять человек и чтоб так выдавать не меньше чем четыре дня.
— Будет сделано, товарищ генерал,— с оттенком почтительной иронии, произнося обращение, подтвердил принятое им распоряжение Белов.
Безболезненно сменились одни французы. Полностью прикрытая высоким и широким Медицинским факультетом, измученная, по гордая, и в отличие от других, еще и сухая «Парижская коммуна» прямо-таки триумфально отходила на отдых.
Но на просматриваемых противником позициях все пошло иначе. Едва позади батальона Эдгара Андре началось еле заметное движение, как с противоположных чердаков и деревьев захлопали выстрелы марокканских снайперов, а вскоре сверхосторожное передвижение тельмановских цепочек вызвало к действию фашистскую артиллерию. И не успели бойцы, промокшие за ночь и утро, укрыться под крышами, которые до сих пор укрывали их товарищей из Одиннадцатой, как неприятельская пехота бросилась в атаку и заняла крайние дома над обрывом, сбросив вниз, в затопленную траву и рябые от дождя лужи, арьергард сменявших и авангард сменяющих. Передовые же патрули поляков были сбиты еще раньше, чем началась смена, и батальон, потерявший в предыдущих боях двух своих командиров, почти треть остальных офицеров и больше трети бойцов, не выдержал и посунулся от стен Университетского городка и опушки Западного парка. Поэтому гарибальдийцы, начавшие разреженными цепями продвигаться, чтобы сменить домбровцев, неожиданно увидели их в отступлении вместе с испанской бригадой карабинеров. Итальянцы сумели повернуть и тех и других, но вскоре встретили неприятельских солдат, во весь рост шагающих по завоеванной территории. Неожиданно узрев наступающих республиканцев, они беспорядочно кинулись назад, так что батальон Гарибальди запросто вышел на положенные ему рубежи. Но, так как левый фланг батальона из-за нового положения тельмановцев был открыт, Паччарди пришлось отойти.
Белов, узнав, что произошло, дал Морицу указание поскорее перенести телефон на теперешний командный пункт Людвига Ренна, затем обязательно дотянуться до Медицинского факультета, а уж в последнюю очередь связаться с гарибальдийцами, штаб которых находился в трехстах метрах от немецкого. Старик тут же вывел свою команду, нагруженную объемистыми катушками, под непрекращающийся мелкий дождь, сам, сгорбившись, зашагал впереди, и скоро безропотные телефонисты исчезли за пеленой воды.
— Алеша,— позвал Лукач,— вы помните, что мы с вами вчера обнаружили в кладовой нашей сторожки? Да? Так вот, вынесите весь этот копательный инструмент на свет и пошлите человека четыре, чтоб отнесли Людвигу Ренну в подарок.
С помощью Ганева, Казимира и Гурского Алеша выволок из сторожки лопаты, которых оказалось девять, и еще три кирки. Разделив их поровну, бойцы охраны двинулись на передовую, слушая, как дождевые капли тоненько позвякивают по лежащему на плечах металлу. Мелодичный звон этот заглушали частые выстрелы впереди, гулкие неприятельские и трескучие наши.
Людвиг Ренн, укрывшийся от холодного «душа» в шалаше, сложенном из веток и прикрытом разбухшим канадским полушубком, трагическим французским шепотом просил благодарить генерала за совершенно необходимые саперные инструменты, самих же носильщиков вознаградил, пустив между ними по кругу бутылку коньяка, припахивающего едва ли не скипидаром, что, возможно, увеличивало его противопростудные свойства.
К ночи бригадный командный пункт был соединен телефонной проводкой со всеми тремя батальонами. Часов в одиннадцать Лукач самолично опробовал связь, поочередно побеседовав с отчетливо, как суфлер, шепчущим трубку Ренном, через Роазио — с Паччарди и через Белова — с Жоффруа, причем оказалось, что начальник штаб знает французский не хуже, чем немецкий. После это командир бригады встал из-за стола, наклонился над люком и попросил геноссе Морица подняться к нему. Над окружающими люк ворохами сена показалась седая, встрепанными вихрами голова Морица. Насколько можно было рассмотреть за очками, глаза его выражали некоторую тревогу. Лукач жестом пригласил его выйти совсем, и старик легко, как кошка, выпрыгнул из подполья. И тогда, положив обе ладони на его плечи, Лукач произнес целый немецкий спич на тему о том, что геноссе Мориц первым в республиканской армии осуществил прямую телефонную связь штабного командного пункта с находящимися в бою частями, и что этого ни он, Лукач, ни его ближайшие сотрудники, ни вся Двенадцатая никогда не забудут, а в свое время об этом блестящем достижении организованности и умения будет упомянуто в истории первой антифашистской войны. Ведь главное, что мы, иностранные добровольцы, должны внести в стихийное сопротивление испанского народа военному перевороту — приобретенный нами ранее опыт. Это и сделал наш начальник связи. И в порядке признания его неоценимой заслуги завтрашним приказом геноссе Мориц производится в лейтенанты...
Мориц слушал генерала, держа руки по швам и вытянувшись в струнку. Лукач же, закончив речь, вдруг привлек его к себе и звучно поцеловал в обе впалые, морщинистые щеки, а оторопелый старик часто заморгал и залепетал в растерянности:
— Але то ест ниц... То ест ниц...
И, как только Лукач выпустил его плечи, новопроизведенный теньенте кубарем скатился по кустарной лестнице в подвал, откуда послышалось трубное сморкание, однако уже через четверть часа его сменила привычная деловитая воркотня на крепко спавшую мелкорослую команду телефонистов.
— Нет, ты понимаешь, что у нас за люди? — обращаясь к заклевавшему было своим большим носом Белову, не унимался Лукач. — Уверяю тебя, он по скромности и не подозревает, что, учитывая условия, сотворил настоящее чудо. Я уж из деликатности и не спрашивал, где он раздобыл и провод и аппараты. Допускаю даже, что просто спер, где плохо лежало. Но сейчас это действительно неважно. Там лежало, а у него работает. И потом холод ведь и дождь, да еще и под пулями, а дотянул, подсоединил, и пожалуйте: связь действует. А ведь старик же! И еще какой: бывший германский унтер, и при этом поляк из Восточной Пруссии да еще пепеэсовец. Ну, не красота?..
Была середина ночи, когда пахнувшую керосиновой копотью сонную сторожку потревожило густое жужжание из подпола, и почти сразу же задребезжал голос Морица:
— То батальун Харибальди хце мувичь с туважишем хенералем.
Лукач оторвал тяжелую голову от стола, вернее, от подложенных под нее онемевших рук. Звонил Роазио. Как всегда медлительно, но и обстоятельно, он доложил, что командиры Тельмана и Гарибальди с участием их штабов сейчас завершили двухчасовые переговоры и пришли к выводу о настоятельной необходимости атаковать утром силами обоих батальонов противостоящего каждому из них неприятеля, чтобы отбить захваченные им накануне дома. Все до одного комиссары и политруки — немецкие, итальянские, балканские и польские — убеждают Паччарди и Ренна, что неподвижно сидеть под дождем становится все невыносимее. Продрогшим до костей людям не удается подремать. Появились и больные. Они остаются в строю, но число их растет. От имени майоров Паччарди и Рейна и от всех трех батальонных комиссаров он, Роазио, просит командование бригады разрешить эту акцию, необходимую не только чисто практически, но и для поднятия духа.
Лукач, пообещав подумать и позвонить через двадцать минут, положил трубку и некоторое время просидел молча. Потом он повернулся к Белову, тот долго протирал покрасневшие глаза, а потом закурил.
— Хотят на рассвете выбить врага из домов, которые считают своими. Важно, что это идущее снизу желание бойцов. Имеем ли мы с тобой право препятствовать им? Кроме того, из сектора не сегодня-завтра следует ждать именно такого приказа. А тут люди сами рвутся в бой...
В пять утра Алеше было приказано будить Луиджи, а в шесть Лукач поехал сначала к Клеберу за разрешением провести операцию, а затем и в Мадрид, просить дополнительную поддержку. Уже к восьми Лукач вернулся чрезвычайно довольный и рассказал Белову, что командующий сектором не только поддержал задуманное, пообещав выдать до ста ручных гранат, но и сам связался с Горевым, и тот обещал к десяти прислать взвод танков.
— Чудеса в решете! — удивлялся Лукач.— Хоть знаю, что мы стоим на решающем направлении, а лиш сейчас начинаю это по-настоящему чувствовать. Робко клянчу хотя бы пятьдесят ручных гранат, предлагают сто, чуть не на коленках выпрашиваю: если можно, дайте два танка, а мне — три...
Ровно в девять Галло привез на своей машине Паччарди, Роазио и Ацци, а за ними на бывшем «опеле» командира бригады, с бывшим его же шофером, подъехали Людвиг Ренн и Рихард. Всего над беловской картой склонились восемь голов, но обсуждение деталей обошлось без споров, поскольку все было согласовано и оговорено еще ночью. Пока шел обмен мнениями, Лягутт в сенях сварил на спиртовке кофе на всех, и, выпив по чашечке, гости уехали восвояси.