— «Сербер»,— прочитал вслух надпись на провинциальном вокзальчике «турок».— Можно считать, приехали.
Узкое, идеально асфальтированное шоссе, вдоль которого тащился поезд, вдруг круто повернуло направо и ушло за холмы. Человек двадцать полевых жандармов, все, как один, подложив большие пальцы правой руки под ремни карабинов, в две шеренги маршировали посередине его в направлении к станции. Видневшееся через окно в коридоре море начало в свою очередь удаляться, сверкая, но и линяя под солнцем. Войдя в крутые, обложенные зацементированными камнями, сближающиеся с обеих сторон скалы, поезд совсем замедлил ход. Чувствовалось, то он должен войти в туннель. И действительно, паровоз дал затяжной предупредительный гудок. С обоих боков вагона перед черным отверстием проплыли две темно-синие лакированные каски. Никаких иных признаков границы между двумя государствами — ни пограничного столба, ни французского трехцветного флага, ни хотя бы караульного помещения — видно не было.
Лампочки в вагоне, когда он проник в туннель, почему-то не загорелись, и после ослепляющего солнечного света воцарилась кромешная тьма. В подавляющем этом мраке туннель показался нескончаемым. Оба пассажира ощупью нашли свои чемоданчики, невольно толкая друг друга, надели пиджаки и осторожно выбрались в коридор. Справа темнота начинала мало-помалу сереть, наконец посветлело так, что каждый смог различить силуэт другого, и сразу весь вагон очутился в режущем глаза свете солнца.
Поезд продолжал тащиться так, что его нетрудно было бы обогнать пешком, и скоро перед ним потянулся точно такой же, как в Сербере, перрон, только посередине разрушенный. Над перроном возвышались редкие мачты электрических фонарей, но все они были разбиты, а вместо них с канадой свисали длинные флаги из продольных ярко-желтых и ярко-красных узких полос. Они, напоминая одеяние оперного арлекина, виднелись повсюду: спускались с балконов и торчали над всеми дверями и даже на слуховых окон ближних и дальних домишек с оранжевыми черепичными крышами. Эти домишки образовывали неширокие и неровные улочки, карабкавшиеся на склоны окрестных гор. Морской залив, еще более яркий, чем во Франции, окаймленный девственно-белым, словно сахарным, береговым песком, неподвижно лежал шагах в двухстах от поезда.
Рядом с бесформенным провалом перрона, очевидным последствием бомбежки, расположилась живописная группа насквозь прожженных солнцем молодых людей в черных рабочих комбинезонах и в наполовину черных, наполовину красных рогатых пилотках с висящими спереди кисточками, голые шеи у всех были повязаны тоже черно-красными платками. Из-под широких брюк торчали домашние белые тапочки, выглядевшие странно по соседству с прикладами винтовок, на которые эти парни опирались.
Чуть подальше средних лет брюнетка в полотняном, с украинской вышивкой платье, туго перетянутом в талии солдатским ремнем, с крохотной, будто игрушечной, кобурой на нем, напряженно всматривалась в окна приближающихся вагонов. Ее сопровождал очень маленький человек в темно-коричневой шелковой рубашке с короткими рукавами, в плечо его врезался тоненький ремешок, на котором висела громоздкая деревянная кобура маузера. Черные как смоль прилизанные волосы штатского блестели, будто лакированные, по ним был прочерчен геометрически точный пробор.
Едва окно, перед которым находились двое из первого купе, миновало женщину и летнем платье и ее сопровождающего, как поезд бесшумно остановился.
— Приехали,— объявил старший из двух.— Пошли.
Оба заторопились к выходу.
В Париже их предупредили, что в Порт-Боу они будут встречены «известным вам товарищем», однако не то чтобы известный, но и вовсе никто к ним не приближался. Оглядывая собравшихся к поезду, оба посмотрел я налево и чуть не остолбенели: из дальней двери их вагона, аккуратно повернув за собой медную ручку, по ступенькам с независимым видом спускался тот, кого она приняли за французского шпика. В одной руке он держал дорогой кожаный чемодан, на локте другой висела идеально сложенный, как на картинке в журнале мод, еще более дорогой габардиновый плащ и толстая трость, а на голове сидел спортивного типа головной убор с прямым козырьком.
— Матвей Михайлович! Матвей Михайлович! — закричала брюнетка в вышитом платье, бросаясь к «французскому шпику».
— Здравствуй, Лизанька, здравствуй, моя родная! Вот чего не ждал — найти тебя здесь,— и он звучно поцеловал ее в обе щеки.
— Меня попросили тебя встретить. Все другие, кто знает тебя в лицо, сегодня очень заняты.
— Как же мне прикажешь быть?
— Нас ждет машина. Вот познакомься: ее шофер камарада Хосе. Здесь все мужчины или Антонио, или Хосе, или и то и другое вместе...
Малыш с путающимся у него ниже колен деревянным футляром маузера, в случае необходимости могущим послужить и прикладом к нему, осклабясь, сунул в протянутую руку приезжего свою ладонь, подхватил чемодан и плащ, и все трое направились к выходу. Проходя мимо своих вагонных попутчиков, «шпик» снова, но еще более фамильярно подмигнул им.
— Видел ты, с кем он целовался? Это же Елизавета Кольцова, жена Михаила Ефимовича, сама тоже журналистка, в «Комсомолке» работает. Вот тебе и «французский шпик»... А в то же время мне с ним в Большой деревне никогда встречаться не доводилось, не говоря уж о нашей конторе, хотя именно там я и должен был бы его видеть. Ведь он нерусский: все «л» произносит с мягким знаком, а «е» выговаривал почти как «э». И уж конечно никакой он не Матвей Михайлович. Интересно узнать, как его на самом деле зовут...
Похоже было, что спать в этом городе вообще не полагалось, вернее сказать, и самый краткий сон был практически немыслим. Вовсе не потому, что отель, в котором их поместили, находился неподалеку от вокзала и мимо с грохотом проносились экспрессы и непрерывно гудели маневровые паровозы. Просто жизнь здесь была организована так, будто отдых никому и не требовался. Поэтому и ресторан, занимавший весь, кроме холла, нижний этаж отеля, совсем не закрывался на ночь, и, хотя жили они на третьем этаже, веселый рев оттуда был слышен так, будто ели, пили и восторженно орали «оле» чуть ли не у них в изголовье. Впрочем, шум проникал в номер не только из ресторана, нe меньший — врывался и с улицы, тоже пе затихавшей до рассвета. Это было всего лишь проявление знаменитого испанского темперамента, с которым оба они смогли познакомиться уже в самые первые дни, когда через всю республику мчались из Порт-Боу в Мадрид.
Тогда, на перроне в этом самом Порт-Боу, недоуменно проводив глазами странного франта, которого почему-то встречала советская журналистка, они радостно заулыбались навстречу спешащему к ним высокому человеку со смуглым лицом, на котором, как нарисованные, выделялись преувеличенно черные брови. Подавая одному правую, другому левую руку, он торопливо предупредил:
— Запомните, пожалуйста, другара, меня теперь зовут Янов.
Все трое зашагали к выходу. На площадке перед вокзалом их ждал черный лимузин. Крышу его зачем-то покрывал прикрученный веревками матрац, на радиаторе рядом с летящей цаплей из белого металла торчал черно-красный флажок, а сияющий лаком кузов был с обеих сторон исписан однообразным сочетанием латинских букв.
Усевшись рядом с шофером, Янов вынул из внутреннего кармана светлой замшевой куртки заляпанные фиолетовыми печатями бумаги.
— Тебе приготовили документы на твое московское имя Георгий Васильевич Петров,— протягивая их, снова по-русски обратился он к старшему.— А тебе дали почему-то малоподходящую фамилию — Белов. Держи.
— А по имени как? — поинтересовался переименованный в Белова, принимая н разворачивая испанское удостоверение.
— А никак. Белов и все. Зато в этих документах написала и закреплена печатями чистая правда — то, что по национальности вы оба болгары.
Машина, все больше удаляясь от моря, летела по ровной и совершенно безлюдной равнине, ограниченной справа по горизонту расплывающимся в мареве горным хребтом. Изредка у подножия его виднелись поселки, над которыми указующим в небо перстом обязательно стояла готическая пли даже романская колокольня. Прошло около часа, когда впереди показался город, на окраине которою высились массивные стены какой-то крепости.
— Фигерас,— объявил Янов.— Когда девятнадцатого июля гарнизон этой крепости присоединился к мятежникам, здешний народ, предводительствуемый анархистами, ори содействии части солдат, ворвался внутрь и захватил крепость. Сейчас в ее казармах под не слишком доброжелательной охраной роты анархистов находится до тысячи добровольцев из различных стран. Как раз в этот момент представители Коминтерна ведут переговоры с правительством Ларго Кабальеро о создании отдельных интернациональных частей.
— Вот бы и нам туда,— высказался Петров.
— Вы предназначаетесь для другой цели, для участия в массовом партизанском движении в Эстремадуре, только что захваченной Франко. Вы, как и многие другие, будете направлены туда. Подробнее об этом узнаете в Мадриде.
— Ну, а ты сам, что здесь делаешь? — спросил Петров.— Ты же сюда чуть ли не с самого начала попал.
— С середины сентября. Был на Арагонском фронте. Ранило. Сейчас долечиваюсь и нахожусь в распоряжении Военного комитета испанского ЦК.
Сколько шофер ни трубил, машине пришлось двигаться по Фигерасу самым тихим ходом: шоссе оказалось занятым веселой и нарядной толпой, не желающей считаться с осторожно объезжающим ее транспортом.
— Что здесь происходит? — спросил Белов.
— Народное гулянье. Вся Испания, но, конечно, в первую очередь молодежь, по воскресеньям и большим праздникам после сиесты, часов в шесть, выходит на главную улицу — а она повсюду здесь так и называется: Кальо Майор — и до темноты прогуливается по ней. Впрочем, кажется, так по всей Южной Европе. Обычай этот соблюдается не только в поселках и местечках, но даже в предместьях самых больших городов... Но посмотрите: девушки идут в одну сторону, обычно в сопровождении матери или тетки, или даже бабушки, а мужчины — навстречу им. И оба течения ни за что не смешиваются. Конечно, случиться может, что кто-то подойдет поздороваться со знакомой, но долго около нее не задержится. Хотя испанские товарищи утверждают, что суровые правила эти в наши дни не очень соблюдаются...
За Фигсрасом шоссе опять повернуло к морю и заизвивалось между холмами, покрытыми пожелтевшими виноградниками, и то вдруг выбегало к самому побережью и огибало залив за заливом, то опять исчезало между отвесно спускающимися прямо в морские волны горами и прорезало одно селение за другим. И в каждом, даже самом маленьком, двигалось шествие причесанных под оперную Кармен и разряженных красавиц, а навстречу, гордо неся, словно пробритые, проборы и шаркая черными полуботинками, начищенными так, что они отражали солнце, шли молодые люди, а то и мальчики, спешащие заменить на этом фронте старших мужчин, рискующих жизнью на настоящем. В каждом из остававшихся позади поселков, и на въезде, и на выезде, напоминая о происходящем в стране, стояли патрули с черно-красными повязками на рукавах, часто вооруженные старыми охотничьими ружьями, но тем не менее властно проверявшие пропуска проезжающах, А еще более остро говорили о событиях старые, а то и старинные церкви с обезглавленными статуями святых у порталов, с выломанными вратами, с зализами копоти от поджога на стенах и с непременным анархистским флагом на колокольне.
— Испанский темперамент,— произнес по этому поводу Белов.
— Хулиганство анархистов,— неуступчиво парировал Петров.
В живописнейшей, дивно расположенной Таррагоне, приведшей в восхищенное согласие обоих, Янов что-то сказал шоферу по-испански. Тот, взяв вправо, причалил к входу в небольшой кабачок. За одним из выставленных наружу круглых железных столиков дремали два старика в черных блузах. Казалось, что почтенные старцы сидят здесь по меньшей мере с тех пор, когда парижский поезд подходил к Порт-Боу. Шофер, простучав деревянными бусами, свисающими до пола на входе, нырнул в него и через десять минут вынырнул, обеими руками прижимая к груди два белоснежных высоких и узких хлеба, объемистый кусок вяленой ветчины в толстой, как подошва, коричневой шкуре и гигантскую лиловую луковицу. Машина бесшумно покатила дальше, а путешественники, не бравшие ничего в рот с Парижа, с откровенным оживлением принялись подкрепляться.
— Держите,— после того как оба, удовлетворенно вздохнув, стали вытирать рты и руки носовыми платками, протянул им Янов по пачке сигарет в целлофановой упаковке, под которой на фоне пирамиды посреди песков пустыни красовался желтый одногорбый верблюд.
С американскими «кэмл» они познакомились еще в Скандинавии: провозить через границу не то чтобы пачку «Казбека» или «Беломора», по даже одну-единственную папиросу, сразу же обращавшую на себя внимание любого европейца, решительно не рекомендовалось. И теперь, в течение суток не имевшие ничего, кроме дерущих горло «голуаз блё», предложенных сопровождавшим их в прогулках по Парижу явным садистом, оба с наслаждением задымили. А покурив, убаюкиваемые после бессонной ночи мягким бегом мощного лимузина, они откинули головы на спинки сидений и, глядя в окна, как-то незаметно для самих себя сладко заснули. Янов не мешал им. Только когда кончились тянувшиеся больше часа промышленные предместья Барселоны, он разбудил своих друзей. Белов потянулся, зевнул, протер глаза и лишь тогда полез в карман за сигаретой, Петров же пришел в себя мгновенно, будто и не спал.
— Подъезжаем к Барселоне. Пообедаем и сразу же дальше. Переночуем в Валенсии,— сообщил Янов.
Обедали они в очень дорогом ресторане на необычайно широком и прямом бульваре, проложенном перпендикуляром от порта к горам, которые высились над неописуемо красивой столицей Каталонии. По обеим сторонам его запросто, как тополи в Москве, росли, раскидывая тяжелые перистые ветви, старые пальмы. По тротуару мимо раскрытого витринного окна протекал поток горожан. Большинство женщин в нем были одеты почти как во всех селениях, мужчины же носили «моно»[ Рабочая спецовка, которую носили анархисты.] и пилотки с торчащими углами и кисточками. У многих на поясе виднелись кожаные кобуры с выглядывавшими из них рукоятями пистолетов, а кое у кого даже винтовка или карабин за плечом. Все, и мужчины и женщины, громко разговаривали, а то и выкрикивали что-то встречным. В группе остановившихся молодых анархистов, легко отличаемых от остальных обилием в одежде красного и черного, явно вспыхнула ссора. Они так ужасно вопили и до того yгpoжающе жестикулировали, что, казалось, вот-вот схватятся за оружие. Однако, покричав, неожиданно заулыбались, начали хлопать один другого по спине и в конце концов мирно разошлись.
— Я боялся: начнут стрелять,— высказал миновавшее беспокойство Белов.
— Ты пока не знаешь испанского и испанцев,— усмехнулся Янов,— а то бы понял, что они по-приятельски беседовали о завтрашнем выступлении под Уэску колумны[Колонна (исп.).], в которую недавно записались. Иной раз слушаешь издали, как две женщины вопят и руками машут, решаешь — одна в волосы другой неминуемо вцепится, а подойдешь поближе — речь о том, что куры у обеих неизвестно почему плохо несутся. Просто мы их жестов не понимаем, а чтобы воевать рядом с ними, необходимо и в языке жестов разбираться. Главное же, что нам всегда надо учитывать, то их темперамент...
Не прошло и недели с этого разговора в барселонском ресторане, а подтверждений словам Янова и у Белова и у Петрова набралось достаточно. Даже теперешняя невозможность выспаться в глубоком тылу, на мягких двуспальных кроватях, была прямым следствием местного вулканического темперамента. Впрочем, оба признавали, что он передается и тем, кто с ним соприкасается. Ибо ночи напролет немецкие, например, добровольцы, в унисон горланящие на мелодию советской песни «Все выше, и выше, и выше» собственный, германский текст, весьма революционный и, следовательно, не имеющий ничего общего ни с полетом наших «птиц», ни с тем, чем дышат их пропеллеры,— явно заразились здешним темпераментом. Что же говорить об итальянцах, которые испанцам, бесспорно, двоюродные братья...
Может быть, потому, что шли всего четвертые сутки их пребывания в Альбасете, но бессонница раздражала Петрова и Белова только ночью, и тогда оба умиленно вспоминали, как мирно им спалось в Валенсии, где они останавливались по дороге в Мадрид. В столицу Испании они приехали переполненные романтическими чувствами и, как ни странно, не утомленные двумя днями автомобильной езды. Зато в Мадриде их ждали треволнения.
Перед въездом в город их задержала очередная бомбардировка, продолжалась она около двадцати минут, да и отбой был дан не сразу по окончании. Но, попав на центральные улицы, все трое не обнаружили там ни малейших признаков паники, что, может быть, не удивило Янова, но Петрова и Белова поразило. Внешнего порядка тоже не было, однако терпеливо стоящие в очередях женщины в черных платьях и талях, почти полное отсутствие молодых мужчин среди снующих по тротуарам прохожих, горделиво марширующие по трое в ряд безоружные милисьяносы под командованием оставшихся верными Республике кадровых солдат и даже неистово несущиеся во все стороны и непрерывно сигналящие автомашины с белой бумажкой на ветровом стекле, подтверждающей их конфискацию,— вся эта картина напоминала организованную суматошность муравейника, только что бесцельно развороченного каким-то проходившим варваром.
Янов поместил своих земляков в высящемся на большой площади фешенебельном отеле «Флорида», с недавних пор принадлежащем анархистскому профсоюзу служащих гостиниц, ресторанов, кафе и прочих увеселительных заведений. Дав отдохнуть, он перед вечером повез показать им последствия нынешней бомбежки.
Они увидели сохранившиеся стены пятиэтажных домов с вылетевшими не только стеклами, но и оконными рамами, посередине же вместо квартир высились лишь груды обломков и мусора, а рядом — два шестиэтажных без наружной стены, но с сохранившимися буржуазными квартирами, в которых были видны то рояль, то окружавшие обеденный стол резные дубовые стулья, то книжный шкаф, то кровать под балдахином, из-под которой страшно свисал вниз, в образовавшуюся пропасть, тяжелый ковер.