Андрей, расправив шире глаза, окунул зрачки в черную гущу леса.
Пахло талым снегом. Прохладца лесная пахла влажными листьями и старой обнажившейся травой.
Навстречу хлестнула грязью и гиком чужая телега. Бабье розовое от первого загара лицо метнулось и унеслось.
- Гони, к чорту, гони, уважь земляка. Н-ну, катись!..
- А ты, что, за продуктами?..
Андрей поморщился. Городское новое словечко резнуло хмельной от деревенской воли слух.
- Да, за ними... Ну, а как вы?..
- Как тебе сказать?.. Многое испытали, как тут наступленье было.
- Да ведь наш уезд белым сочувствовал, - середняки да кулачество.
- Белые, однако, дело свое сгубили... - сказал Митрий. - Задавались! Нам и так и этак несладко. Нам, теперича, от власти отповедь... Совет, он тоже, мягко стелет, жестко спать.
- Отбирают?.. - догадался Андрей.
- Вот... Думаешь, легко?.. Какое, бабы совсем лютые стали. Поди, сунься к бабе, возьми ейного поросенка... Зверье!..
- Неважно... - согласился Андрей. - Только, думаю, утрясется.
- А ты, Гвоздев, холост?
- Женат.
- Кого взял?
- Дамочку.
- Дю!.. Хозяйственная?
- Ничего...
Митрий ударил коня:
- Ну, зяблый!..
Пили чай на полпути. Чудесное слово - махорка - преображало всех. Самовар быстрее закипал, даже плевался белыми брызгами, пироги и шпик лоснились на блюдах. Только сахар не показывался.
Повстречали за столом какого-то комиссара. Жирное, потное комиссарово лицо ширело от больших кусов хлеба.
- Ну, морда! - подумал Андрей.
Сам он пил, ел, отвечал на вопросы, и замечал: браня белых, радуясь концу помещиков, крестьяне жались от слова "коммунист".
"А впрочем, неудивительно, - подумал Андрей, скользнув глазами по комиссаровскому лицу. - Такие запугивают... Чистка нужна..."
Подъезжали к селу. Налево мелькнул сизый валун, занесся журавль, и резнули желтизной новые крыши.
Сердце заметалось в груди кривым скоком. Андрей бросал голову из стороны в сторону, узнавая и не узнавая родины.
- Дядья удивятся... - крикнул Митрий, подкатывая.
Дядья, конечно, удивились и обрадовались, особенно, когда зашелестела сухая махорка.
Задымилась коптилка, затенькали балалайки. Махорочный дух пополз во все углы.
Андрей сидел на скамье. Оцепенел в полудреме. Улавливал новые слова, радовался им, но где-то в теле неустанно скоблило, ныло...
- Что?.. Что такое?..
- Мамкины песни... - вспомнил Андрей.
Далеко пугливо отошли мамкины песни. Визжат вместо них частушки, а старая песня старых матерей полегла под звонкими словечками: "продукт, декрет, организация".
Андрей заснул.
Следующий день потек быстро. С утра поехали к хуторянам, к богатеям. Дядя младший ловко менял махорку и мыло.
В одну из деревень Андрей поехал один. Тут-то и понял, что пора подхватить подмышку сельское хозяйство, чтобы оно не пошло прахом.
Кусок хлеба оказывался дороже золота.
Андрея жестоко уязвляло хитрое, жадное лицо крестьянина, его зажатый на куске хлеба кулак.
- Вернусь в Питер, поговорю, - мечтал Андрей.
По дороге встретил комиссара. Хмурое жирное лицо разлезлось и Андрею почудился самогонный дух.
Надо было собираться обратно.
Когда Андрей сел закусить ("- положи, хозяйка, еще картофелю, больно рассыпчатый да масленый"), распахнулась дверь и над порогом весь воздух вытеснила дородная баба. За нею вкатился ребенок, повязанный теплым платком, но без чулок, с бурыми коленками.
- Здорово, Гвоздев, сказала баба, а мальчишка, приблизившись и взвизгнув, как собачонка, ковырнул в носу, хлюпнул и вытер пальцы об Андреевы сапоги.
- Ну, ты... - отмахнулся Андрей.
- Ничего, ему можно... Крестник, - улыбалась баба. - Не узнаешь крестника-то?.. Мишка Алексеев, Логовской. Ну?
Андрей сразу вспомнил.
...Сизое утро, осеннее, далекое, темные ребра телеги над вялой травой, баба-раскаряка, в раздвинутых коленях берегущая живой визгливый комок... Неслись, помнится, круглые, добрые звуки колокола, и недавно подкованная лошадь, заигрывая, звенела копытами по случайным камням... Встречные, сторонясь, усмехались, бабы не то с завистью, не то с сожаленьем поводили плечами: