- А, два года - вон из жизни, и все... Вы как хотите, а я пойду бай. Ирэн, ты смотри, нас не перепутай!
Ирэн ухмыльнулась:
- Ха!... Невозможно - у вас параметры разные.
Признаться, мне было не совсем лестно это услышать. Я впервые серьезно пожалел, что в свое время не вырос больше своих метр семьдесят шесть. Но возможно, Ирэн имела ввиду какой-то косвенный смысл? От предположения такого варианта стало еще неприятней. Однако нужно принять во внимание, что последние думы-комплексы рождались под праздничное благоухание паров "Черного доктора" и вряд ли были возможны в будни.
Когда Мишка ушел из кухни, Ирэн стала не то чтобы совсем серьезной, но очень усталой.
- Надоел мне твой друг Мишка. Из-за него приличные женихи не клеятся. А этот выпьет, закусит, поспит - и опять на две недели пропал. Зря хата стоит. Ни развлечься путем, ни устроиться как надо. Сама не знаю, почему все никак к черту его не пошлю. Он ведь пропащий человек - неудачник, нищета... У меня есть перспектива - возраст, извини за откровенность, все другое... Жилплощадь. А что еще женщина может предложить? И это много. Остальное дело мужчины. Да. Ну так вот, Мишка - безнадежный ноль!...
Я попытался возразить. Мол в человеке не это главное, а... Ирэн меня очень даже бесцеремонно перебила:
- Пойдем спать, Павел Корчагин. Ляжешь на полу.
Утром меня разбудили нетерпеливые длинные звонки и требовательные удары в дверь. Я открыл глаза. Мишка с Ирэн, неодетые, сидели на диване и делали мне страшные глаза, приложив напряженные указательные пальцы замком поперек губ. Я понял, что должен молчать. Ситуация из разряда непонятных, ясно было одно - дело не шуточное. Из-за двери доносилось:
- Иринка, открой! Я видела с улицы - занавеска отодвинулась. Ты здесь. Открывай!
По дальнейшему монологу из-за двери стало понятно, что мамаша - это именно она сейчас стояла за дверью - рано утром обнаружила пропажу всех трех комплектов ключей (ай да Ирэн!) от квартиры и поняла, что ее дочь не ушла ночевать к подруге, а поехала на квартиру прежними делами заниматься. Какими делами, об этом явно не говорилось, но, судя по испуганному виду Ирэн и Мишки, они, эти самые дела, были весьма серьезные.
Все бы ничего. Даже в некоторой степени интересно. Детектив. Но через полтора часа, согласно железнодорожному расписанию, уходил мой поезд, и я забеспокоился, стал показывать на часы. Друзья мои только разводили руками: мол, ничем помочь не можем.
Мать то стучала, то продолжала возмущенный монолог, в котором угрозы сменялись словами прощения. То уходила медленно вниз по лестнице, то быстро и решительно поднималась опять.
В одной из пауз, когда можно было говорить, я, уже одетый, тихо сказал: ребята, у вас, конечно свои проблемы, но у меня поезд уходит через двадцать минут. Если я прямо сейчас выйду, то еще успею добежать, несмотря на тяжесть своей ноши. В конце концов, я уже готов подарить ее, свою драгоценность, вам, только отпустите. На что Ирэн заметила, что если я выйду без канистры, то будет легче. Потому как в другом случае я непременно получу этой почти полной металлической емкостью по голове, что гораздо хуже. В любом случае, женщина, которая за дверью, ни за что не выпустит меня из своих невероятно когтистых лап, и поэтому спешка на паровоз уже совершенно напрасна. А если серьезно, вмешался Мишка, сегодня вариантов нет - сиди. Подумаешь, - уедешь завтра.
Мамаша ушла только к обеду. Ирэн сделала быструю уборку и мы покинули квартиру, ставшую для нас неожиданным и бессмысленным пленом. С Ирэн расстались. Пошли с Мишкой в его родное общежитие коротать оставшееся время до следующего поезда, который шел рано утром следующего дня.
Я был потрясен случившимся, поэтому даже не мог, не хватало возмущенных слов, спрашивать, каков, собственно, сюжет этой абсурдной Мишкиной драмы, героем которой я так некстати и неинтересно стал. Я думал о том, как семья будет встречать меня на вокзале, согласно телеграмме, у соответствующего поезда, и как я должен буду объяснять опоздание жене. Ко всему сразу прояснилось, что Мишка абсолютно на мели, и денег мне на новый билет взять совершенно негде. И тогда я впервые за все время моего пребывания в этом абсурдном городе сказал такие высокие и обидные слова:
- Миша, честное слово, так жить нельзя... Найди покупателя, я продам "Черного доктора", чтобы поскорее уехать отсюда. Потому что ты мне надоел за сутки так, как не надоел за два года совместной службы, когда наши койки стояли рядом. Только маленькая просьба. Если позволит твоя жилка бизнесмена, то сторгуйся так, чтобы у меня осталась хотя бы пустая канистра. На память о нашей встрече.
Мой друг молча взял подарок виноградарей нефтяникам и вышел.
...Утром, еще было темно, мы пошли с ним на вокзал. У нас не было денег на такси. Мишка чувствовал себя виноватым, поэтому, по детски, не уступая, нес как наказанье пустую канистру. Канистра стукалась об его выпуклые коленки, пугая гулким эхом полумрак пустых улиц. Он жестикулировал свободной рукой и, стараясь выглядеть веселым, рассказывал:
- Мы познакомились с Ирэн в КВД. Да-да, что вылупился? В кожно-венерическом диспансере. В одном корпусе лежали. Один диагноз. Ерунда, а не болезнь. Посему, не волнуйся. Мы тоже поэтому ничего не боялись ни тогда ни сейчас... По причине КВД и всего остального поведения родители ее так стерегут. Убить готовы того, кто якобы совращает их дитя. Ничего себе дитя, да? Ну, и как устережешь такую... Нам с тобой еще повезло, что папаша в командировке. Бедные. Эх, Ирэн, Ирэн!...
Он ненадолго замолчал, понурив голову.
- Ты знаешь, сейчас почему-то вспомнил. Ну, я рассказывал про ту, смуглую. Считай, черную. Серафиму, кажется... Нет, так ничего, глупости, но все-таки, спортивный интерес... - Он необычно смутился, может быть мне показалось. Неожиданно посетовал, предложил: - Так мы с тобой и не попели, как в армии, под гитару, помнишь? Давай хоть поорем на прощанье, пусть просыпаются, все равно пора уже. А, давай?
За поворотом - вокзал. Мне стало гораздо легче, почти весело, черт с ним, с "Черным доктором", и вообще...
- Давай! А что?
Мишка мечтательно закрыл глаза, задрал голову, набрал воздуху, замер не дыша и наконец, невольно потрясая канистрой, закричал зовуще и восторгаясь:
- Серафима! Се-ра-фи-ма!...
З Л А Т О У С Т
Искусственные зубы у Бориса Матунова, а они у него почти все искусственные, - были необычны: старомодные, сейчас такие вряд ли увидишь стальные, без желтого покрытия. При разговоре они не только серебряно посверкивали, но также скрипели с переходом в разбойничий посвист и копытный цокот - от своеобразной манеры разговаривать.
Лет Борису Матунову за пятьдесят, но среди коллег по работе зовется он Борей, а за глаза - Боря Мат, Матобор, Бормотун. А то и вовсе Обормот. Работает он на одном месте так давно, что неизвестно, чему обязан за прозвища - просто фамилии или все же весьма своеобразному характеру. Несмотря на определенно почтенный возраст - тяжелые бульдожьи морщины на крупном лице, сплошная седина, протезированный рот, - Боря Мат явно не желает мириться с тем, что уже объективно перешагнул грань, безвозвратно отделяющую его от части населения, к которой применимо - иным даже с большой натяжкой - словосочетание "молодой человек". Возраст обязывает говорить умные, наполненные смыслом, основанные на личном опыте, речи. Но явный недостаток ума лишает его такой возможности. Просто же молчать - тоже не годится, ибо данное категорически противно природе этого пожилого индивида, а самое главное - избыток беззвучия, изо дня в день, в относительно замкнутом коллективе непременно выдает истинный потенциал бесславно молчащего.
Пытаясь выйти из положения, Матобор тянется, как он иногда многозначительно подчеркивает, к молодежи: его темы для разговоров молоды, хоть и вечны, а потому - как он, вероятно, полагает, - речи содержательны по сути, но "оправданно" упрощены по форме. Однако источник якобы молодого звука выдает старого фюрера-краснобая: речи кричат максимализмом, но отнюдь не юношеским, - искушенным, замешанном на всеведающим цинизме человека трижды разведенного, крупного алиментщика, а ныне просто безнадежного вынужденного, или глубоко убежденного - что на поверку, как правило, одно и то же - холостяка.
Так думает тайный оппонент Обормота, коллега по работе, сорокалетний и уже "застрявший", бесперспективный инженер средней руки Юрий Сенин, у которого Обормот работает мастером.
Завуалированное соперничество - таковым его считает Сенин, и в которое он добровольно втянулся, - определено благородными принципами тонкой души инженера, которая травмируется безобидно пошлыми и бездарными, но при этом удивительно цепляющими похабными монологами мастера.
Глыба тем для монологов, которую ежедневно, с молодым задором темпераментно, но в манере опытного волка - понемногу, Матобор обгладывает протезными зубами, - велика и на самом деле неразгрызаема: "Что нам мешает жить?" Система повествования отработана: начинает с себя, по методу индукции переходя от частного к общему, затем иезуитской петлей, изощренным бумерангом возвращается на драгоценное эго и, наконец, обрушивает весь бедовый пепельный дождь на железнозубую седую голову.
Грузный, он становится легок, воздушен телом, как толстозадый балерун. Подпрыгивает на кабинетных стульях и автобусных сиденьях. Вращает глазами, которые порой страшно лупятся мертвенно-меловыми белками. И, конечно, скрежещет зубами. Сиденья ходят ходуном, печально стонут. Голос - тоннельное гуденье, горный обвал. Цицерону явно не хватает трибуны, тоги и лаврового венка.
Это отвлекает разжалобленных наблюдателей спектакля от умственной ограниченности Матобора и заранее оправдывает его стилистические пассажи и явные орфографические проколы, - так раздраженно предполагает инженер Сенин.
...Все кругом у Матобора виновато во всех его горестях. Почти все его несчастья, строго говоря, - часть общечеловеческих бед, а так как бед этих, разумеется, много, то виноватых - пруд пруди. Они, как микробы, кишат вокруг и отравляют всем, и особенно Мату, жизнь. Неприкасаемых нет - это очень удобно. Следование такому инквизиторскому принципу расширяет до возможного диапазон диалектического скандала, а главное - избавляет от последовательности в череде философских выкладок. То есть если сегодня Матобор ругает демократов, то это вовсе не значит, что завтра от него не достанется коммунистам, чью сторону он нынче, пусть пассивно, отстаивал. И так далее. Словом, постулат "единства и борьбы противоположностей" - в реализации.
Но непременный переход на избитый-перебитый, однако любимейший финал, на "библейское", как говорит Матобор, объяснение источников всех земных бед - женщину. Она у Матобора не просто "божья лохань", рядовая нечистая сила, она синоним Сатаны, самого главного черта.
- "Лютики, незабудки!..." - простужено скрипит, ерничая, передразнивая неизвестно кого, возможно себя юного, Обормот. - Незабудка, мы ей говорим. Ля-ля, сю-сю!... Да колючка ты верблюжья, - кричит он, задрав голову, как старый волк к лунному небу, неведомой женщине, - век бы тебя не знать, не помнить, только и думаешь, как бы зацепить человека, а потом как лиана его задушить и как глист все соки высосать!... У-у-у, сволочи!... Сучки!... Да еще пасынка или падчерицу нам в придачу: корми, любимый! - Он пытается по-женски пищать, хотя трудно издать писк мартеновскому жерлу: - "Я тебе за это еще и рогов наставлю, красивый будешь, как северный олень!" Ух!... - он бессильно отбрасывает большое тело на спинку сиденья и замокает. Моргания глаз на фиолетовом лице почти обморочные: редкие, "глубокие" - нижние и верхние веки плотно смеживаются на целую секунду. Широкая грудь высоко вздымается, внутри еще что-то булькает. Финал состоялся.
"Оргазм унитазного бачка", - очередной раз отмечает про себя Сенин и внутренне брезгливо морщится.
Иногда Сенин, выведенный из себя этими проявлениями агрессивного скудоумия, когда проблески человеческого интеллекта тонут в завалах непроходимой грубости, пытается невинной фразой защитить очередной объект словесного нападения Обормота. Например, женщину вообще: ведь женщина это не только коварная любовница-кровопийца, но и мать, жена, сестра, дочь. Результат такой попытки - новый всплеск ярости Матобора, новые "доказательства" с более бурными "оргазмами". Которые ничего не прибавляют в принципе, но возводят утверждения аморальности объекта словесной агрессии в абсурд. Так перед словом "женщина" каждый раз, со сладострастным ударением, звучит слово "все", иногда, для усиления, дуплетом: "все-все". Все-все женщины!... И тогда слушателям постепенно становится ясно, что "все" относится не только к бывшим женам Матобора, но и к секретарше директора, и к нормировщице, и к работницам бухгалтерии, и к женам всех мужчин, которые, к своему несчастью, невольно стали свидетелями попытки одного из них встать на защиту "божьей лохани".
Все это обычно происходит в маленьком ведомственном автобусе, который возит тружеников, как на подбор - только мужского полу, - небольшого асфальтового завода, расположенного за городом, с работы и на работу. Пятнадцать минут утром, пятнадцать вечером. Итого полчаса вынужденного непроизводственного общения с Борей Матом. В рабочие часы Сенин успешно мстит Мату за эту ежедневную получасовку, в которой на интеллектуального соперника не распространяется служебная власть инженера Сенина. Так как мстить подло Сенин не может, то это сказывается лишь в стремлении как можно полнее загрузить пожилого мастера, чтобы у того не оставалось времени на праздную болтовню в рабочее время.
Надо сказать, что на работе к Матунову не придраться. Слывет он исполнительным трудягой. Работает резво: шумит на подчиненных, в меру огрызается на начальство. Боится и тех, и других. Как и полагается мастеру. Но работу тянет, уверенно доводя дело до заслуженной пенсии.
...Сенин понял, что невозможно оппонировать логикой с отсутствием таковой. Но чем человек подчинил себе природу, покоряя огонь, побеждая превосходящих по силе мамонтов, став выше человекообразных обезьян - этих задержавшихся в развитии собратьев?... Стоило однажды задать себе этот вопрос, чтобы обрадоваться - даже еще не зная буквального ответа на свою конкретную проблему. Ум - это и есть главное оружие в мире, это и есть власть. Не может безумие довлеть над умом, человекообразие - над хомо сапиенс. Если такое иногда происходит, то определенно является следствием нерешительности или лени носителей разума. Так возвышенно резюмировал сентиментальный Сенин в преддверии поиска антиматоборовского противоядия.
И Сенин нашел выход. Не в силах заткнуть рот имеющему свободу слова гражданину, он стал "заводить" Обормота в нужном направлении. Это стало его своеобразной властью над ограниченным Мотобором, успокоило ранимую душу инженера, заметно релаксировало до этого напряженные автобусные пятнадцатиминутки - он даже стал получать от них определенное удовольствие. Правда, Сенин иногда отмечал, что это удовольствие, вероятно, имеет животную, садистскую природу - наслаждение уязвленностью поверженного врага, но довольно быстро прощал своим генам эту наклонность, доставшуюся от далеких предков: "враг" заслужил такого к себе отношения.
Итак, теперь Сенину удается небольшой фразой, наивным вопросом "заводить" Мата, а затем маленькими вставками-замечаниями манипулировать сальными потоками похабного обормотского сознания. Сенин тайно потирает руки и даже успокоено закрывает глаза, упиваясь покоем и властью: стоит всего лишь сказать слово (главное - какое!) и бурная струя бульдожьего лая повернет в нужную сторону. Он отдыхает, ему уже даже немного смешно за себя прошлого, ранящегося о колючие монологи Обормота.
Коллегам Матобора однажды выдалось разделить с ним, из вежливости, счастье долговременного алиментщика - один из оплачиваемых отпрысков, к которому, наряду с двумя другими, ежемесячно уходила часть заработной платы опаленного годами и законом Дон-жуана, достиг восемнадцатилетия. Все вспомнили одну из матоборских аксиом: "Не ребенок пользуется нашими алиментами, а сучки на них жируют!" Матобор со счастливой усталостью объявил утреннему автобусу, что на "вырученные" деньги решил поменять себе зубы. Железные - на золотые. Ну, не совсем золотые, а, как принято говорить, с напылением. "Из самоварного золота", - уточнил про себя инженер Сенин.
Через три месяца после знаменательной даты объявленное свершилось - у Матобора вынули старые протезы. "Плавят новые... Через неделю...", - с трудом поняли коллеги, когда однажды утром, улыбаясь - просто растворяя пустой черный зев - и широко раскрывая глаза под лохматыми бровями, взлетевшими к седому чубу, смяв "в ничто" и без того узкий лоб, прошамкал клиент и временная жертва платного дантиста.
Первая пятнадцатиминутка: "Шам, шам!..." - недовольно, но - редко. А потом и вовсе замолчал, вполне по-людски щурясь как бы от хороших человеколюбивых мыслей, которые переполняют теплую душу. Наверное, думает о том, что скоро и остальные "спиногрызы" достигнут совершеннолетия, и тогда можно будет справить себе следующие обновы, - бранчливо и недоверчиво предположил Юрий Сенин. Впрочем, отходчивость натуры Сенина вскоре сказалась: Обормот стал смотреться дедушкой, которому не хватает мягкой седой окладистой бороды, внука (хотя бы от "прожорливого пасынка"), сладкоречивой классической сказки. Неужели так будет вечно...
К концу дня стали прорываться знакомые скрипы и хрипы, задвигались, норовя в кучу, суровеющие брови. "Идет настройка", - автобусные попутчики забеспокоились: забрали у коровы рога, так учится голым лбом бодаться. А завтра - то ли еще будет!...