Через час движения в густом тумане группа Чёрного вышла на побережье. Здесь они явственно ощутили дыхание северного ветра, который с каждой минутой усиливался, раздирая туман на белые клочья и унося их на юг. Теперь им нужно было идти вдоль отлогой береговой кромки в том же направлении.
Пейзаж напоминал плохо проявленную фотографию — серые растрёпанные космы, какие-то перемещающиеся белые пятна. Казалось, густой белесый воздух пронизан опасностью.
Они преодолели немногим более километра, когда справа, у самой воды, в разрывах тумана отчётливыми пятнами возникли, как привидения, белые фигуры, копошившиеся возле какой-то посудины. До них было метров двадцать.
Они заметили друг друга почти одновременно. Вскинули автоматы. Четыре на четыре. Для обеих групп мир сузился до горячей узкой дорожки. Взгляды скрестились. Теперь — не разойтись.
Фашисты как раз вытягивали баркас на берег, поэтому сгрудились и открылись сразу всей группой.
Гвоздь попробовал было предупредить Краповича, но крик застрял у него в горле. Василий лишь на миг ощутил безмолвное давление нацеленной на него стали. Дула вспыхнули яркими белыми огоньками и, прошив клубящийся простор, сверкающими трассерами вонзились в оцепеневшего белоруса. Могучий удар оторвал от снега, и поток свинца отбросил уже мёртвое тело назад.
Гвоздь ощутил лихорадочную пульсацию в висках и адскую ярость, которая рвалась из глубин подсознания... Он уже не видел, как бил из-за валуна Чёрный, не слышал, как немцы что-то хрипло и бессвязно кричали, как дробно рассыпались их автоматные очереди, как из-за спины начал стрелять Смага, целясь на звук, как свистели вокруг него пули. Он жал на спуск своего автомата. Жал до тех пор, пока не полетели щепки от баркаса и клочья обмундирования, пока его автомат не отозвался сухим металлическим щелчком...
За час для Краповича соорудили последнее земное прибежище. Выдолбили лёд в разломе и засыпали тело камнями, вот и всё. Ветер сменил направление, и с неба посыпался мелкий колючий снег, тонким слоем укрывая свежую могилу.
Потом, нагруженные трофейным оружием, молча зашагали к баркасу. Смага обвёл усталыми глазами оловянную стылость воды и неба и с наигранной бодростью подытожил:
— Силы дальнего оперативного прикрытия в количестве трёх боевых единиц к выходу на рубеж готовы.
Гвоздь облизал потрескавшиеся губы.
— Что-то настроение у тебя...
— А ты, вижу, приуныл. Погоди Богу душу отдавать. Ещё поживём малёха, — отвернулся от Гвоздя Смага.
— Ещё повоюем... Василий свою лепту внёс, теперь — наш черёд... — сказал Чёрный.
Столкнули баркас в воду. Завели двигатель, и, оставляя за кормой лёгкую копоть, поплыли вдоль побережья на юго-восток. Они не знали не ведали, что ждёт их впереди, но в одном были уверены: теперь атаковать будут они.
Сержант Пётр Чёрный вспоминал, как отдавал штабному лейтенанту ордена и документы, и тот смотрел на него так, как будто видел впервые. Среди бумаг Чёрного было письмо. Он написал его загодя, давно, на случай, если не вернётся.
«... Прощай, сынок. Вырастешь — всё поймёшь. Береги маму!»
«Да, смерть — веский аргумент, когда идёшь на неё осознанно. Вот только жаль, что так далеко от родной земли... До неньки-Украины рукой не дотянуться».
Он в который раз оглядел окружающий простор. Рация, которую немецкий радист оставил на рабочей волне, молчала, как обычный металлический ящик, тяжёлый и бесполезный, и для них, привыкших к визгу и клёкоту рации, это было противоестественно. Причуды высоких широт?
Решили сделать привал, укрывшись в маленькой бухте. Нашли среди камней укромную нишу, натаскали плавника и собрались возле костра.
— Чего-то в сон клонит, братцы... Роскошная у нас жизнь. Сплошная душевная расслабуха — сказал Смага.
— Скоро немчура тебя взбодрит... крупнокалиберным! — отозвался Гвоздь.
— Главное, чтобы сразу огонь не открыл...
— Так мы ж как джентльмены пойдём, без пальбы. Пока немцы разберутся, что мы — это не они...
— Не выйдет... Немец нас просечёт враз. А от причала до дома метров двести. Так что нас ожидает дуэль. С их крупнокалиберным.
Чёрный соорудил связку из четырёх немецких гранат, найденных на баркасе. Тщательно подогнал их и крепко обвязал сначала проводом, а потом — верёвкой. Примерился — по руке ли? Промах приравнивается к смерти — больше гранат нет.
— Дизель беру на себя.
«... Стало быть, я обязан, я должен до негo добраться. Что, сколько, кому я ещё задолжал?.. Кто ответит?»
— Володя, ты отвлекаешь. Сразу влево, бьёшь по дому. А ты, Иван, прикрываешь и обеспечиваешь отход. От баркаса далеко не отходи.
— Нам бы дистанцию сократить. Хотя бы на сотню метров... — озабоченно сказал Смага. — Тогда дело, считай, выгорело.
— Ну, ясное дело, здесь надо сноровисто идти, по-умному. Двести метров открытого «бульвара» — это тебе не лесом петлять. Они нас за километр распознают, несмотря на всю нашу экипировку. Такой... скульптуры, как ты, Петя, среди той сволоты на баркасе не было, они все какие-то плюгавые. Так что около баркаса должен остаться ты, а я со Смагой пойду. Мне к ним легче будет проскользнуть, я же маленький…
— Ладно, хватит языками чесать. Будет, как я сказал, — жёстко обрезал Чёрный. — А там... поглядим.
Через час баркас ткнулся носом в прихваченные льдом доски причала.
— Ну что, братцы? Засеем костями эту ледяную пустыню? Дадим гансам по сопатке!
— Своими или чужими? — не спуская пристального взгляда с дома, спросил Смага.
Выпрыгивать они не спешили, считая за лучшее приблизиться к береговой линии и надёжно закрепить баркас: движок не глушили и он тихо порыкивал на малых оборотах.
Потом Смага, подчёркнуто не спеша, ступил на настил и принялся закреплять конец на кнехте. Чёрный закинул на одно плечо бесформенный тюк брезента, найденный в рундуке, на второе плечо повесил рацию и начал выбираться на причал. Рулон свисал почти до земли, ветер трепал его, частично скрывая телосложение Чёрного. Это могло бы, как они рассчитывали, хоть немного скрыть медвежью монументальность полтавчанина. Гвоздь пока что оставался на баркасе, он возился то на корме, то у мотора, то на носу, всячески демонстрируя усердие и занятость. В сторону станции они старались не смотреть, хотя уже минут десять назад, когда баркас был почти посредине фиорда, обговорили все детали и наметили план действий.
За ними тоже наблюдали. Давно и внимательно. Было время обеда, и перед входом в дом курили четверо немцев, неторопливо пуская дым; оттуда доносился хриплый смех и покашливание простуженных глоток. Топать навстречу прибывшим им явно было неохота.
— Воюют, гады, с перерывом на обед, да ещё и с послеобеденным отдыхом, — как бы про себя сказал Смага. — Слава Богу, встреча обойдётся без объятий.
Они зашагали в сторону дома. Впереди Чёрный, с рацией и телепающимся рулоном брезента, немного позади и слева — Смага.
Когда прошли двадцать метров, Смага приветливо помахал рукой и, хотя до немцев было ещё далековато, прокричал:
— Сервус{29}, камрады!
Его «платтдойч»{30} должен был выиграть им ещё несколько десятков метров.
И хотя они были бойцами спецназа и давно научились сдерживать желание стрелять, завидя врага, тревога залегла в их глазах.
Немцы на крыльце сохраняли спокойствие, хотя глаз с пришлых не спускали.
— Им бы, бедолагам, крыльцо здесь достроить... сели бы на скамейку, портянки перемотали…
— У них носки, Петя...
Так под неослабным присмотром они прошли ещё метров десять. Потом — ещё десять.
И тут что-то неуловимо изменилось. Они восприняли это интуитивно. Только позже, спустя секунду, они осознали, что крайний немец задержал сигарету возле рта, словно его осенила какая-то мысль, а двое других начали о чём-то оживлённо переговариваться, не отрывая глаз от обоих мужчин.
Окно на чердаке было закрыто.
Гвоздь перестал ковыряться у двигателя и перелез на причал. Тщательно проверил швартовку и повернулся лицом к станции. Его товарищи преодолели полсотни метров, а среди немцев, стоявших у входа, наблюдалось какое-то оживление.
«...Что-то нервишки у них зашалили... По=правде говоря, нам бы тоже пулемёт не помешал, шмайсером я их отсюда не достану...»
Смага опять махнул рукой и, максимально ускорив шаг, стараясь выйти вперёд и заслонить собой сержанта, надрывно прогорланил:
— Мы натолкнулись на них у охотничьего домика! Они убили Шнайдера... Он там... мы привезли его тело...
Зольдбух Бодо Шнайдера вместе с жетонами и солдатскими книжками трёх его товарищей лежали в кармане Смаги. Он надеялся, что знакомые немцам фамилии собьют их с толку, и это на время отстрочит решительные действия с их стороны.
Немцы на минуту заколебались, прислушиваясь к едва слышному сквозь ветер голосу Смаги. Четыре пары чужих глаз продолжали следить за каждым движением пришельцев.
«Но почему же они не стреляют? Ведь давно уже поняли, что мы не те, за кого себя выдаём, они уже «срисовали» нас, как птенчиков. И шлёпнуть нас на этом бильярдном столе — раз плюнуть... Почему?»
Окно на чердаке оставалось закрытым.
Один из тех, что стояли у входа, шагнул к двери, засунул голову внутрь, но не вошёл, а, наверное, что-то прокричал тем, кто там был. Почти сразу оттуда вышел ещё один, и они вдвоем зашагали навстречу прибывшим.
«Этого нам только не хватало», — с досадой подумал Смага, глядя на немцев, шедших им навстречу.
Он, продолжая приветливо махать руками, перешёл на бег, словно побуждая немцев идти быстрее и в то же время пытаясь встретиться с ними в точке, максимально отдалённой от причала и ближайшей к домику.
«Зашибись! Теперь те придурки не смогут открыть огонь, не рискуя попасть в своих».
Очевидно, эта радость отразилась в его глазах, потому что настороженность на лицах немцев как-то смягчилась, а движения стали спокойнее.
— Я — капрал Фестерлинг... Мы встретились с вашими возле охотничьего домика... Они остались там... А Шнайдера мы привезли, — кричал Смага.
Расстояние до станции сокращалось. Но столь же неумолимо оно сокращалась между Смагой и шедшими навстречу. Чёрный немного поотстал.
Прошли почти сотню метров. Но тут створка слухового окошка на чердаке медленно дрогнула и распахнулась. За ней — вторая, обнажив хищную черноту бойницы, в которой угадывалось дуло.
«Всё! Вот он, сволочь, хоботом водит...»
— А «советам» мы вставили перо в задницу, — горланил он, стараясь не сфальшивить от ощущения противной слабости где-то под коленками.
Он почувствовал, как по спине побежали струйки пота.
До немцев оставалось каких-то двадцать метров, когда шедший слева, внезапно остановился, придержал товарища и что-то быстро и злобно прокричал. После чего выпустил в них полмагазина. Почти в упор. Просто в лица. Как он разгадал, что перед ним враги, или, может, он знал в лицо своих камрадов? В следующее мгновение вместе с товарищем он упал на снег, сражённый огнём Смагинского автомата.
Рефлексы Смаги сработали безукоризненно. Он умел «качать маятник», и едва немец остановился, мгновенно бросил напрягшееся тело влево, и очередь его автомата встретилась с очередью немца. Вторую очередь, длинную, щедрую, он направил на стоявших у входа. О пулемете, оголившем своё жало, он не забывал ни на миг, но сначала надо было обезвредить тех, у входа. Двое сразу же легли у дверей, а третий юркнул за угол и вскоре ответил такой же длинной очередью.
— Вот сволочь, — ругнулся Смага, — не достал...
Следом зычно и звонко затарахтел с чердака крупнокалиберный.
— Работаю по чердаку! — прокричал Смага и откатился влево.
Немец вёл заградительный огонь, отсекая их от дома.
«... Гранату бы, — мысленно процедил Чёрный, выпуская короткие очереди и перекатываясь через спину. — Связка — для дизеля. А так... Чем ты его заткнешь, кукишем?..»
Чёрный смотрел на все эти приборы, будки, мачты, назначения которых он не знал и знать не хотел, поскольку его целью был сарайчик. Укромный, с двумя небольшими окошками, он притягивал к себе взгляд сержанта, залёгшего на расстоянии ста метров от него. В сарайчике был дизель. Его надо взорвать, тем самым лишив фашистов электроэнергии, дальней связи и прочих благ. Он нащупал связку гранат, увесисто оттягивавшую ремень на правом боку. Она сковывала движения, а ведь его ожидал нелёгкий путь под огнём. Бесконечно долгий путь... «Сколько ещё? Метров хотя бы с полста... Нет, бросок будет один, значит, надо наверняка... Метров с двадцати». Он ещё раз всё оглядел перед собой, наметил возможные укрытия, прикинул время и расстояния. Боковым зрением видел, как слева Смага пытается добраться до удобной ниши на небольшом клочке морены, а пулеметные очереди метут снег с небольших бугорков в двух метрах от его головы.
Чёрный попробовал доползти до неглубокой впадины, видневшейся за три метра впереди. Но для этого надо было преодолеть небольшой холмик. На нём он был беззащитен. Совсем... Откатился...
— У нас нервы крепкие, — бормотал он для самоуспокоения.
Напрягшись, он пытался просчитать подходящий для броска миг: «Сейчас... Ближе, долго нельзя... Они втянут нас в затяжную перестрелку, тогда — кранты...»
Немцы могли сыпануть в двери и рассредоточиться вокруг станции. Тогда шансов пробиться и выиграть этот бой у них не останется... «Смага, молодец, отвлёк... Ну... Вот, теперь моя очередь... На-а! На тебе!..»
Он видел, как брызнули осколки оконного стекла. Пулемет смолк. Его пули кучно легли вокруг окна и на какое-то время ослепили пулемётчика.
«И мы им, чёртову отродью, показали!.. Ещё вперёд... сюда...»
Тишина снова взорвалась дробным стуком. Поправил сбитую набекрень шапку. В сознании запечатлелась каждая деталь: глубокая чернота окна, серое дуло пулемёта, едва заметное в полумраке, немец, копошащийся за углом. Смага, который почему-то начал перемещаться вправо...
Пулемёт опять замолк, но теперь пауза была нарочитой, Чёрный не верил ей. «Нельзя ему, сукиному сыну, верить... Нас не обдуришь».
Снова ударила струя свинца. Чёрный лихорадочно заелозил, стараясь уберечься от огня и в то же время выискивая глазами укрытие.
Короткая очередь оборвалась, поскольку Чёрный откатился влево, и пули не достигли его. Он сразу метнулся вперёд и вправо — опять опередив фашиста. Следующая очередь просвистела, обдав холодным воздухом, но пули не зацепили его, попав туда, откуда он выбрался секунду назад.
«Ох, и погонял меня, сволочь этакая... такие выкрутасы заставляет вытворять... Ну что, поймал?!»
Взбешённый пулеметчик сменил тактику. Он бил теперь непрерывно, не жалея патронов. Чёрный лежал за угловатым холмиком припорошенного снегом гранита. Пули секли и дробили камень, угрожая разнести его в прах, каменное крошево брызгало во все стороны.
«Ну, и лупит, собака!..»
Камень трескался и крошился. Пулемётчик пытался раздробить гранит, защищавший полтавчанина. Это уже было похоже на расстрел.
Вот теперь всё завертелось по-настоящему. Чёрный падал, поднимался, кувыркался пологим склоном. Порой ему казалось, что земля становится дыбом и летит на него, лицо залепляло снегом, из носа текла кровь, на зубах скрипела каменная крошка.
Наконец он добрался до какой-то канавы и с разбега влетел в неё. Не переведя дух, всадил длинную очередь по фронтону здания. Пулеметчику это не повредило, но Черный не смутился. Его стрельба была не столько на поражение, сколько ради собственного спокойствия.
Автомат прирос к телу, как ещё одна рука. Дуло сизое, окисленное, потёртое, с едким запахом железа и пороха. Внезапно он почувствовал нечто схожее на нежность к своему оружию. Здоровенная связка гранат, жёстко давившая на рёбра, вернула его к реальности.
«Вот зараза, все бока отдавила... Сколько ж мне ещё тут с этим гансом валандаться? Ого! Да теперь палку можно докинуть, не то что гранату! Ну, Пётр, ещё десяток метров — и камня на камне от того сарая не останется. Давай аккуратно...»
Он продолжал слушать тишину, как вдруг обожгла мысль — у немцев окончилась лента. И сейчас второй номер торопливо подтягивает тяжёлую коробку с новой лентой, жмёт на защёлку, рвёт крышку магазина, откидывая прицельную планку, выдергивает порожнюю ленту, вставляет новую, смертельно опасную.
Это был его миг, который он едва не проворонил! «Всадить в черноту полмагазина, и...»
На ходу срывая с ремня связку, он бросился к сарайчику напрямик, не скрываясь, во весь рост...